НИЧЕГО НОВОГО

Вадим Михайлович Кожевников – известный советский писатель, автор романов «Знакомьтесь, Балуев» и «Щит и меч», по которым были сняты одноименные фильмы.

«Щит и меч», рассказывающий о советском разведчике, внедренном в абвер незадолго до войны, стал, выражаясь нынешним языком, одним из культовых произведений советской послевоенной эпохи.

Перу Кожевникова принадлежат рассказы и повести о революции, Великой Отечественной войне, советском социалистическом строительстве.

Вадим Кожевников родился 22 апреля 1909 года в селе Тогур Нарымского края Томской губернии в семье ссыльных социал-демократов. Детство и юность провел в Томске. Затем переехал в Москву, поступил в МГУ, после окончания университета занялся журналистской работой. В годы Великой Отечественной был военным корреспондентом сначала одной из фронтовых газет, затем – газеты «Правда». С 1949 года и до своей кончины в 1984 году являлся бессменным главным редактором журнала «Знамя».

Кожевников – лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда, кавалер многих советских орденов.

«Вопрос врасплох» с коварным подтекстом, заданный теперь его дочери, породил важное признание.

Меня застал врасплох вопрос: а вы любили своего отца? Да, считаю, что да, всегда. Хотя почему это интересует людей, столь разных, но мною уважаемых?

Оказывается, снова всплыла история с рукописью романа Гроссмана «Жизнь и судьба», которую мой отец, будучи главным редактором журнала «Знамя», якобы сдал в КГБ.

Начнем с того, что, когда эти события происходили, я даже в школу не ходила. Но в дневниках Корнея Чуковского потом прочла: по Переделкину промчалась машина скорой помощи, искали дачу Кожевникова, у него инфаркт, так, верно, сказалась, история с рукописью Гроссмана.

Я этого не помню. Но последствия, когда отец задыхался в сердечных приступах, во мне отзывались жуткой паникой. Убегала, утыкалась головой в снежный сугроб на нашем дачном участке, вопя:

а-а-а… Оттуда отец меня извлекал, утешая: я жив, Надя, жив. Мне было очень стыдно за свою трусость, предательскую, если определять правильно.

Но он всё же умер. И я также постыдно рухнула, ужаснувшись наветами тех, кто вчера еще перед отцом заискивал. А что удивительного? Очень даже обычно. Плюнуть на гроб, откуда покойник уже не поднимется, излюбленное глумливое развлечение гнусной черни.

Люблю ли своего отца? Да, и особенно полюбила, когда его, мертвого, стали поносить. Раньше не осмеливались. И поносили те же самые люди, что прежде подхалимски пели ему дифирамбы. И вдруг я отрезвела, повзрослела. Отец беспокоился, прочен ли у меня хребет. Выяснилось – да. Но когда всплыла впервые история с Гроссманом, признаю, растерялась.

Интуитивно чуяла, что мой сверхосторожный отец такого позорного для его репутации ляпа не мог допустить. Но откуда же эти слухи? А просто. Борис Ямпольский, даровитый писатель, цензурой советской замороженный, кинул дезу, на самого Гроссмана, правда, не ссылаясь, а предлагая свой личный домысел, что рукопись его романа сдал карательным органам Кожевников. И домысел прочно в умах застрял.

Тогда уточним известные факты. «Жизнь и судьба» – свой замечательный роман, стоит на полке в нашей библиотеке – Гроссман предложил вначале в «Новый мир» и получил отказ. Такое в литературном мире сразу становится известно. Куда же еще с романом идти? К Вадиму, фронтовому товарищу, жесткому, с безупречным нюхом, что можно или нельзя. Представляю разговор автора с редактором. Но надо учитывать и субординацию. Гроссман – лауреат сталинских премий, авторитетная фигура, отказать такому автору, ссылаясь лишь на собственное мнение, было по меньшей мере неловко. Рукопись такого объема, да еще со столь опасными прозрениями, параллелями Гитлер–Сталин, фашизм–коммунизм должна была быть направлена в ЦК, в идеологический сектор, возглавляемый Поликарповым. Он, только он мог вынести вердикт, да или нет.

Фамилия Поликарпов мне вспомнилась случайно. В Женеве купила запретные тогда мемуары Ивинской «В плену у времени», где она упоминает, что отчаявшись где-то пристроить роман Пастернака «Доктор Живаго», пришла к Кожевникову за советом, они были некогда сокурсниками в Московском университете. Это другая тема, но про их романтические отношения в курсе. Фото юной Люси Ивинской с надписью моему отцу «Любимому и единственному» вложено в книгу ее мемуаров, которые я, кстати, привезла отцу из Женевы с риском, что если таможня прознает, что у меня в чемодане крамола! — и мне, и мужу, работающему в международной организации, башку отвинтят.

Рефрен тот же, любила ли я своего отца. Да. И мемуары Люси, ему из Женевы доставленные, он читал всю ночь. А наутро услышала: как же она его любила. Кого, спросила. Он: Пастернака! Я, холодно, с бесчувственностью, свойственной молодости: и его, и тебя, и многих, а главное, пишет бездарно. Он умел одним взглядом уничтожать. Встал и ушел в свой кабинет, хлопнув дверью. Ладно, вытерплю.

В своих мемуарах Ивинская свидетельствует, что Кожевников ей рекомендовал обратиться в ЦК к Поликарпову, вдруг поможет. Он вроде как с ним дружил, как мышка с кошкой.

Нет, Поликарпов с «Живаго» не помог. Но цикл стихов из романа был обнародован Кожевниковым в «Знамени», за что тут же получил по мозгам. Выговор по партийной линии, с занесением в личное дело. Легко еще, надо отметить, отделался, могло быть значительно хуже.

«Либералы», кто был первый публикатор стихов Пастернака из «Живаго»? Не нравится? Но у Кожевникова есть дочь – напомнит.

Хотя для меня этот поступок отца кажется странным, загадочным. Что им двигало, какой импульс? Основа, которую я считала несгибаемой, поддалась зову давно исчезнувших чувств? Нет, я не знаю своего отца и не узнаю.

А Гроссман, конечно, никаких иллюзий не питал, что после отказа в «Новом мире» способствовать публикации его романа способен Кожевников. Забыли что ли, в каком обществе жили? Советском, с непоколебимо-железными установками, нарушение которых каралось беспощадно. Но по версии озлобленного неудачами Ямпольского всё обстояло иначе. Исключительно, мол, из подлости, зловредности редактора «Знамени» рукопись романа Гроссмана была им отправлена в КГБ.

Но зачем, с какой целью? Это было другое ведомство, а все журналы, издательства подчинялись, были подведомственны ЦК партии. Я вот прочла в воспоминаниях Твардовского, что он просиживал в коридорах ЦК больше времени, чем находился в редакции «Нового мира».

Но кто мог предполагать, что так быстро всё забудется, и придется вдалбливать тогда очевидное: ни один редактор в те времена без визы ЦК не мог опубликовать ничего. Разве что пустяшное, типа того, что сочиняла я. Как-то отец мне сказал: будь у тебя другая фамилия, сунул бы твою ерунду в своем журнале во вторую тетрадку. Ерунда – моя повесть «Елена Прекрасная», обнародованная в «Новом мире» с оглушительным, скандальным успехом. Но мой отец своих воззрений, закалке не изменял никогда и не упускал случая одернуть дочь. За что я его любила, постоянно свирепо споря? Трудно объяснить. Он мой отец и всё…

Люблю ли я своего отца, меня спрашивают. Больше чем люблю – понимаю… И хочу сказать ему, Вадиму Кожевникову, я, твоя дочь, от недругов тебя защищу. Так велит и моя честь, и справедливость.

Надежда КОЖЕВНИКОВА

(Из журнала «Чайка»)

Надежда КОЖЕВНИКОВА