1
К сожалению, заигрывание с прошлым в современной России стало какой-то национальной забавой. Самое разумное, что можно сделать по отношению к прошлому, – вынести из него уроки. Чего как раз таки делать никто и не желает. Напротив, прошлое, как затонувший корабль ракушками, обрастает новыми, никогда не существовавшими подробностями, день ото дня превращаясь в пущий объект поклонения.
Никаких уроков из оболганного прошлого вынести нельзя. И неважно, какая это ложь – украшающая, как о Российской империи, или устрашающая, как о Советском Союзе. Историческая ложь – это всегда залог повторения ошибок.
В год столетия русских революций, как и во все предшествующие постсоветские годы, появилось множество публикаций, свидетельствующих о какой-то расслабленной мечтательности значительной части российского общества, вздыхающего по временам, известным лишь по книжкам, и рассуждающего об истории на уровне персонажа фильма «Большая перемена»: «Значит так. Цезаря убили, но у них там ничего не получилось. Нашлось еще двое: сродственник Цезаря Октавиан и товарищ по работе Цезаря Антоний». Примерно так же судят об Октябрьской революции любители «России, которую мы потеряли», не жившие в этой России ни единого часа, но почему-то уверенные, что вся страна только и делала, что ела пряники и богатела, а потом вдруг пришли противные большевики и все испортили. Эти любители прошлого отчего-то не хотят понять, что история процесс закономерный и поступательный, и все происходящее имеет всегда свои причины.
Применительно к революциям французский историк Ж. Мишле писал: «Чувствительные люди, рыдающие над ужасами революции, уроните несколько слезинок и над ужасами ее породившими…» Тем более у нас есть такой беспристрастный свидетель этих ужасов, как русская литература, ставшая, не только в лице Л.Н. Толстого, «зеркалом русской революции». Нет смысла приводить бесконечные цитаты о нищете и бесправии одних, роскоши и вседозволенности других. Вспомним лишь А.А. Блока, написавшего в статье «Интеллигенция и Революция»: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью…» Но никаких уроков никто извлекать и не собирается. Напротив, и власть, и церковь, неизвестно на что надеясь, радостно прыгают на старых граблях. Сегодня только и слышишь, как хорошо жилось при царе, и как большевики все уничтожили. Наслушавшись таких рассказов, поневоле и сам станешь большевиком.
То вдруг выяснится, что крепостное право – это едва ли не форма взаимоотношений внутри большой и дружной семьи. Потом всплывет, что всеобщая грамотность в СССР – это миф и советская пропаганда и что на самом деле всеобщее начальное образование было введено в 1908 г. Да и начало всеобщей электрификации было положено Николаем II. Теперь все дружно и наперебой повторяют, что отречения последнего государя не было, равно как не было Кровавого воскресенья, Ленского расстрела и всего того, за что при жизни Николая Александровича Романова прозвали Кровавым. В свете подобного рода рассуждений вся русская литература превращается в фантастику или fantasy с элементами horror`а. Иначе откуда же взялись все эти замученные, затравленные дети, запоротые мужики, изнасилованные девки, крепостные актрисы, выкармливающие грудью барских щенков, расстрелянные рабочие – весь этот нищий, забитый, темный и дикий люд, выглядывающий со страниц Некрасова и Тургенева, Достоевского и Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого и Г. Успенского, Григоровича и Короленко, Чехова и Горького, великих и обыкновенных, известных и забытых русских писателей XIX столетия?.. Чтобы понять русскую революцию, стоит заглянуть в ее зеркало, где отразилось слишком много неприглядного. И тогда вспомнятся слова пророка Иезекииля: «Униженное возвысится, а высокое унизится», и отпадет, возможно, охота удивляться и сочинять сказки о потерянных конфетках-бараночках.
* * *
О том, что изменилось в стране после 1917 г., написано немало. И сегодня об этом стоит вспомнить не только в связи со столетней датой, но и просто ради попираемой правды, ради того, чтобы напомнить мечтателям и фантазерам: история не самое подходящее и безопасное место для ваших забав. Чем сочинять и ужасаться революцией, лучше вспомните француза Мишле и уроните несколько слезинок над ужасами, породившими революцию. Вот, например, явление, о котором как-то не принято говорить. Явление безобразное, узаконенное в царской России и уничтоженное в Советской. Речь идет о проституции.
Русская литература отразила и это уродство. Многие читали «Яму» Куприна, «Воскресение» Толстого, «Записки из подполья» и «Преступление и наказание» Достоевского, «Припадок» Чехова, «Тьму» Андреева, «Мои университеты» Горького... Но не все в полной мере представляют себе весь ужас описанного явления. Современное общество смеется над тем, что называется «права женщин», связывая эти права либо с малосимпатичными и неопрятными феминистками, либо с сумасшедшими дамами из движения Femen. Современный человек не помнит, что еще сто лет назад женщина, спешащая по улицам вечернего Петербурга без сопровождения мужчины, считалась бродячей и могла быть подвергнута аресту по подозрению в занятии несанкционированной проституцией; что в промысел этот подавались не за длинным рублем, а от крайней нужды и невозможности заработать себе на жизнь как-то иначе; что, вытолкнув из своих рядов, общество не принимало такую женщину обратно, и все, что ей оставалось – презрение окружающих, ранняя старость и смерть от болезней.
Существует криминально-антропологическая теория Ломброзо-Ферреро о «прирожденной проституции». Однако практика полностью опровергла эту теорию. Единственно подтвержденная и апробированная теория заключается в том, что распространение проституции напрямую связано с социально-экономическими условиями. До 1917 г. ряды проституток пополнялись, главным образом, крестьянками и мещанками, то есть представительницами наименее обеспеченных и защищенных сословий. «Зеркало русской революции» подробно отразило условия жизни крестьянской и городской бедноты: это единственная комната смрадной избы в деревне, где, кроме огромного семейства, зимой обитают и домашние животные; это грязный угол наемной комнаты или ночлежки в городе. Повсюду голод и грязь, дикость и пьянство. Но главное – безысходность, когда вырваться из этого угла решительно некуда. Нельзя пойти учиться или работать, чтобы жалования хватало на прожитье, а работа не превращалась бы в каторгу.
В царской России большинство беднейших представительниц низших сословий могли устроиться в городе в качестве прислуги, мастериц или пойти на фабрику. Впрочем, к какому бы сословию ни принадлежала женщина, быть врачом, чиновником или, избави Бог, инженером она все равно не могла. Но помимо бедности, работающая в городе женщина неизбежно сталкивалась с отношением к себе как к полезной или не очень вещи. «Те же сложившиеся социально-экономические условия, – писал в 1910 г. доктор Б.И. Бентовин, известный также как автор повестей и рассказов, – выработали невыносимо-возмутительные отношения мужчин к женщинам-труженицам <…> У окон прачечных заведений собирается весьма разношерстная толпа индивидуумов <…> Все это зубоскалит, перемигивается, говорит сальности, делает неприличные критические замечания… Стоит ли церемониться с прачками, цветочницами, корсеточницами, белошвейками!.. Что удивительного, если, вечно сталкиваясь с таким беззаботно циничным отношением, сама девушка-ремесленница привыкает мало-помалу смотреть на себя как на существо, словно судьбой присужденное послужить в свое время к удовлетворению мужского полового инстинкта <…> Теряется вера в себя, в свое человеческое достоинство, в право личности, и «падение» признается чем-то неизбежным, законным, судьбою предназначенным…» Рабочий день труженицы мог продолжаться 16–18 часов. И самое большее, на что могла рассчитывать средней руки мастерица – 20 рублей в месяц. Аккурат на билет до Москвы из Питера первым классом. Нанять небольшую квартиру на окраине обошлось бы в 5–7 рублей, купить самовар – 10 рублей, ботинки из черной кожи – около 4 рублей. Повторимся: 20 рублей в месяц при каторжной работе – это очень хорошие деньги, доступные далеко не каждой трудящейся женщине.
* * *
Ничего удивительного, что при такой жизни да при таком отношении к себе со стороны окружающих жизнь в доме терпимости могла показаться дремучей, неразвитой девушке не в пример интереснее и приятнее. Но для тех, кто вошел в эту жизнь, обратного выхода уже не существовало. Переехать же в «веселый дом» было делом чрезвычайно простым и быстрым. Тот же доктор Бентовин приводит слова своих пациенток: «Значит, мы нужны, если с нами так возятся и комитет, и смотрители, и врачи, и полиция… И набирают-то нас без всякой задержки… Плепорции нет… Приходи наша сестра сколько хочешь – всех возьмут!..» Стоит только явиться во Врачебно-полицейский Комитет (ВПК) и обменять паспорт на заменительный билет (он же так называемый желтый билет), как можно на совершенно законных основаниях отправляться на заработки. Опасаясь тайной проституции и бесконтрольного распространения заболеваний, Комитет только всячески приветствовал решение женщины переменить профессию. Но и это еще не все. Время от времени Комитет устраивал обходы и облавы на бродячих (!) женщин, то есть на тех, кто ютился в ночлежках или же оказался в поздний час на улице и не смог ни предъявить бланка ВПК, ни внятно указать на местожительство и род занятий. Другими словами, если крестьянская девушка сбежала от нужды в город, но не смогла найти работу и ютится в ночлежке, то она непременно будет арестована как бродячая. «Несчастье и порок, – писал о таких женщинах доктор П.Е. Обозненко, – здесь так похожи друг на друга, так близко сошлись между собой, что нет возможности с первого взгляда отличить одно от другого. Впрочем, городовой не имеет ни времени, ни желания размышлять, он решает дело быстро и… безапелляционно: женщина, взятая им на улице, в угловой квартире или в ночлежном доме, считается проституткой, с нею поступают как с развратною женщиной, хотя бы, кроме неимения определенного местожительства и занятий, не было ни единого намека на то, что она промышляет развратом».
А дальше – одна и та же история, повторенная бессчетное число раз: голод и бездомье, уговоры чиновника подчиниться Комитету и обменять паспорт на заменительный билет, настойчивые приглашения от содержательниц домов терпимости, постоянно ищущих новых работниц, отказ и снова голод, поиски места, трущобы и новый арест. Раз, другой, третий… Наконец несчастная сдается. И, устав от голода, холода и грязи, никому не нужная и ни на что уже не надеющаяся, соглашается отдать паспорт. «Билетная» (живущая в доме терпимости) или «бланковая» (промышляющая самостоятельно), она уже никогда не вернется к нормальной жизни, дверь за ней захлопнется навсегда. Деформировав психику, изуродовав тело, она проживет несколько бурных лет, дождавшись к тридцати годам преждевременной старости, и умрет от сифилиса все в тех же трущобах. Одна из немногих женщин-врачей начала XX в. М.И. Покровская в работе «Борьба с проституцией» приводит типичные истории нескольких женщин. Вот одна из них – некрасивая и неграмотная, работала на фабрике с одиннадцати лет, потом испортила глаза и занялась проституцией, потому что больше делать ничего не могла. Сначала поступила в дом терпимости разрядом повыше, но потом оказалась в «тридцатке», то есть в доме, где с каждого посетителя берут 30 копеек. «На Рождество или на Пасху, – пишет М.И. Покровская, – и вообще по праздникам или под праздник бывает особенно много посетителей, «много работы», как она выразилась, и все они страшно утомляются. Для того чтобы они могли выдержать, хозяйка дает им четыре стакана водки в день. Кроме того, они получают угощение от посетителей. Сначала ей казалось очень тяжело, потом она привыкла». «Много работы», уточняет Покровская, это 60–80 посетителей в день. Упоминание двунадесятых праздников кажется в этом контексте особенно нелепым. Но что делать – очевидно, так разговлялся православный люд. И вот на Рождество несчастная полуслепая крестьянка оглушает себя литром водки и «веселится» с полусотней не самых галантных и не самых брезгливых кавалеров.
Кроме прислуги, мастериц и фабричных, в проституцию активно вовлекались актрисы и хористки, а также дети, что было незаконно, и все же было. Какая-то помощь этим несчастным, разумеется, оказывалась. В некоторых городах, как, например, в Санкт-Петербурге, были специальные больницы для проституток, появлялись так называемые Дома милосердия и Дома трудолюбия. Но меры были отнюдь недостаточными. Все эти Дома не давали профессию и не трудоустраивали по выходу. Да и не во всех городах проститутки могли позволить себе лечение. А выйдя из больницы или Дома милосердия, женщины не могли вести нормальную жизнь, не могли выбраться из замкнутого круга, потому что причины, обусловившие для большинства начало занятий проституцией, не устранялись. «Только с повышением нравственного уровня масс, – писала М.И. Покровская, – особенно мужской половины рода человеческого, и с изменением социального положения женщины, зло будет мало-помалу исчезать». Но никаких перспектив по улучшению ни социального, ни экономического положения кого бы то ни было не просматривалось. Не менялись ни условия труда, ни его оплата. Как говорила героиня А.Н. Островского, «богатый так богатым и живет, а бедный, ты его сколько ни поворачивай, он все бедный». Не с чего было меняться и отношению к женщине. Да и что говорить о начале XX в., если и по сей день значительная часть «мужской половины рода человеческого» пребывает в средневековой убежденности относительно умственной и нравственной неполноценности женщин.
Как результат – десятки тысяч изуродованных, презираемых, обреченных людей, до которых ни государству, ни обществу нет вообще никакого дела. «Проститутка, – заключал доктор Бентовин, – человек, выброшенный обществом за борт. Все нити, связывавшие ее с семьей, со знакомыми, с прошлым – порваны. Ее новая профессия – это гражданская смерть… В море жизни она совершенно одинока, законом она обособлена от окружающих». И такое положение вещей оказывалось узаконенным в государстве и нормальным в сознании обывателя. Проблемой занимались, сочувствовали несчастным только врачи. Да и то речь не шла о запрете или радикальных мерах искоренения. Об этом заговорили только после Великой Октябрьской социалистической революции.
* * *
Октябрь уравнял в правах мужчин и женщин, в связи с чем женская зарплата перестала в разы отличаться от мужской, а рабочий день сократился для всех до восьми часов. Именно Октябрь 1917-го попытался изменить отношение к женщине в обществе, освободив женщину от положения потенциальной проститутки и дав ей возможность самой выбирать судьбу, причем не между «билетной» и «бланковой». Советская власть немедленно включилась в борьбу с проституцией. Подчеркивалось, что борются с явлением, а не с людьми. В 1921 г. межведомственная комиссия при Наркомате социального обеспечения опубликовала «Тезисы по борьбе с проституцией», гласившие: «1. Проституция тесно связана с основами капиталистической формы хозяйства и наемным трудом. 2. Без утверждения коммунистических основ хозяйства и общежития исчезновение проституции неосуществимо. Коммунизм – могила проституции. 3. Борьба с проституцией – это борьба с причинами, ее порождающими, т.е. с капиталом, частной собственностью и делением общества на классы. 4. В Советской рабоче-крестьянской республике проституция представляет собой прямое наследие буржуазно-капиталистического уклада жизни».
В борьбе с этим наследием использовались два подхода: гуманный и репрессивный. Примерно до конца 20-х гг. применялся гуманный подход, на падших воздействовали милосердием, что приносило известные плоды. В городах появились бесплатные венерологические диспансеры, создавались мастерские и артели, столовые для безработных, общежития. Шла активная просветительская деятельность, в том числе вечера коллективного чтения – читались художественные произведения о жизни проституток в царской России. Само собой, задача была не из легких – невозможно было всем вчерашним жрицам любви за пару лет внушить отвращение к профессии, притом что уровень жизни оставался в стране далеко не высоким.
К концу 20-х гг. на смену гуманному подходу пришел репрессивный. Постепенно и проституция, и ее потребление стали наказуемым делом. Промышляющую женщину ждал трудовой лагерь или профилакторий, а обратившегося к ней мужчину – увольнение и даже исключение из партии. Обращение к проститутке было названо «контрреволюционным поступком». Проституция же из самостоятельной сферы услуг вошла в орбиту преступного мира, став его неотъемлемой частью. Соответственно и проститутку стали рассматривать не как несчастное и падшее создание, но как «социально вредный элемент с применением в отношении ее существенных мер воздействия».
Наверное, полностью победить проституцию невозможно, как невозможно уничтожить порок или изжить грех. Но можно сделать другое – вытащить человека из безысходности. До 1917 г. «обилеченные» женщины навсегда оказывались за бортом жизни и вскарабкаться обратно не имели уже никакой возможности. Можно сказать, что человек официально превращался в вещь, но изменить что-либо уже не мог. Октябрь дал всем одинаковые шансы оставаться людьми. И в этом главная его заслуга.
Но как бы то ни было, все это в прошлом – и бродячие женщины, и расстрелянные рабочие, и две революции, и Гражданская война, и война Отечественная и даже, увы, весь советский период, полный побед и свершений. А что же с будущим? Нет ответа. В СМИ будущее упоминается только в связи с предсказаниями или ценами на нефть. Но такое отношение ко времени характерно для старости, что запечатлел В.М. Максимов на картине «Все в прошлом». Большевики, например, строили светлое будущее, мечтали о коммунизме. А о чем мечтает сегодняшняя Россия? Вынести Ленина из Мавзолея? Увековечить Колчака?.. Прошлого уже нет, будущего еще нет. Но на прошлое нельзя повлиять, а на будущее можно. И в частности, путем переписывания прошлого. Только пользы от такого влияния будет немного.
Одно дело профессиональные споры историков, и совсем другое – ненависть граждан друг к другу из-за событий столетней давности и даже из-за домыслов вокруг этих событий, из-за того, чего давно уже нет и вернуть что не представляется возможным. Со стороны такое общество выглядит безумным. А кроме того, устремленность в прошлое может быть признаком боязни будущего, а то и вовсе нежизнеспособности.
Какова программа развития нашей страны? Куда она идет и какие строит планы? Никто не знает. Зато самая затрапезная старуха слышала, что Ленин продался немцам, а Сталин лично расстрелял миллионы священников. Зачем вообще ворошить прошлое, если изменить уже ничего нельзя? Зачем выдумывать то, чего никогда не было и ненавидеть за это ближнего? Никто уже давно не рушит церкви, нет никакого ГУЛАГа, так оставьте в покое Ленина и Дзержинского, Сталина и прочих. Неужели не понятно: на каждого расстрелянного священника всегда найдется запоротый мужик или убитая сифилисом крестьянка. И если не прекратить этот обмен любезностями, он может тянуться вечно. Прошлое должно оставаться монолитным и неприкосновенным.
А многим гражданам следует отдавать себе отчет: лучшее, что они могут сделать сегодня для страны, это перестать громоздить цифирь расстрелянных и рыскать по интернету в поисках новых фактов об ужасах большевизма. Лучше уроните несколько слезинок об ужасах, породивших революцию, и подумайте о будущем – о том, как жить дальше.
