3Древняя Старая Русса – город, с которым связан большой плодотворный период жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Двухэтажный деревянный дом на берегу реки Перерытицы был куплен Достоевским в 1876 году.
«Благодаря этой покупке у нас, по словам мужа, «образовалось свое гнездо», куда мы с радостью ехали раннею весною и откуда так не хотелось нам уезжать позднею осенью. Федор Михайлович считал нашу старорусскую дачу местом своего физического и нравственного отдохновения», – рассказывала Анна Григорьевна, жена писателя.
Период, когда Достоевский жил в Старой Руссе, стал для него временем интенсивного и плодотворного творчества. Здесь шла работа над «Бесами», «Подростком», в Старой Руссе была написана значительная часть «Братьев Карамазовых», рождались страницы «Дневника писателя». В создаваемых здесь произведениях находил отражение сам город и его люди. Так, черты Старой Руссы вобрал в себя описанный Достоевским городок Скотопригоньевск. Именно в Старой Руссе была написана знаменитая Пушкинская речь, и отсюда в мае 1880 года Достоевский отправился в Москву для участия в торжествах, посвященных открытию памятника Пушкину.
Через 29 лет, в мае же 1909 года, в
Старой Руссе был основан Дом-музей Ф.М.Достоевского. А открылся он для посетителей уже в мае 1981 г. Огромная заслуга в создании музея принадлежала Г.И.Смирнову, ставшему его первым директором. В воссозданных интерьерах шести комнат представлены принадлежавшие писателю и членам его семьи вещи, документы, фотографии, прижизненные издания произведений Достоевского. В музее проводятся литературные чтения, на которые в том числе съежаются зарубежные почитатели Достоевского.
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ
Мы русские
(Из «Дневника писателя»)
Весь русский интеллигентный слой, т.е. все русские, стоящие над народом (теперь уже огромный слой, заметим это), – все, в целом своем, – никуда не годятся. Весь этот слой, как слой, как целое – донельзя плохой слой. Другое дело, если разбить это целое на единицы и разбирать по единицам; единицы, т.е. частные лица, весьма бывают и недурны и даже во множестве. Совсем другое в народе: в народе целое – почти идеально хорошо (конечно, в нравственном смысле и, разумеется, не в смысле образования науками, развития экономических сил и проч.). Но и единицы и народе так хороши, так бывают хороши, как редко может встретиться в интеллигентном слое, хотя несомненно довольно есть и зверских единиц, а не прямо зверских, то до безобразия невыдержанных. Да, в этом нельзя не сознаться, но не знаю почему так, но в большинстве случаев вы сами как будто отказываетесь произносить суд ваш над этими зверскими единицами, отказываетесь по совести и [не оправдывая их] извиняете, однако, народное образование. Но эту тему мы пока оставим, зато, повторяю, целое всего народа в совокупности, и все то, что хранит в себе народ как святыню, как всех связующее, так прекрасно, как ни у кого, как ни в каком народе, может быть. Что такое это единое и связующее – здесь не место объяснять, да и не о том я хочу говорить. Но связан и объединен наш парод пока так, что его трудно расшатать. Хомяков говаривал, говорят, смеясь, что русский народ на страшном суде будет судиться не единицами, не по головам, а целыми деревнями, так что и в ад, и в рай будет отсылаться деревнями. Шутка тонкая и чрезвычайно меткая и глубокая.
Зато в интеллигенции нашей совсем нет единения, никакой силы единения до сих пор не обнаружилось. Мы, например, преплохие граждане. Если б не было народа и сверху над ним царя, то мы, я думаю, и не шевельнулись бы соединиться в двенадцатом году. Вот уже где немыслимо аристократическое начало – так это у нас! У нас никогда не могло быть ничего подобного, как было когда-то в Польше, или даже как теперь в Англии. Верх нашей интеллигенции не только не может отъединить в себе, отдельно и исключительно, право изображать собою гражданство всей страны, но, напротив, без народа и сил, почерпаемых из него беспрерывно, утратил бы мигом даже и самую национальную свою личность. И как бы ни относились недоверчиво иные из нашей интеллигенции (очень многие еще) к духовным силам народа нашего и к крепости и благонадежности его национальных основ, его все же без этого самого народа никакая Европа не спасла бы // этих иных, до сих пор этот народ презирающих, от совершенной гибели и сведения на нет. Без этого народа они, в ожидании пока переродились бы в европейцев, утратили бы не только всякую национальную самостоятельность, но и просто человеческое достоинство.
Лишь беспрерывным, не останавливающимся соприкосновением нашим с народом мы, верхний слой его, существуем, тянемся кое-как, а подчас даже оживляемся и обновляемся. Это беспрерывное соприкосновение наше с народом и обновление себя его силами в большинстве интеллигенции нашей происходит, увы, до сих пор почти бессознательно. Силы-то мы из народа черпаем, а народ все-таки свысока презираем.
А граждане мы, интеллигенция русского народа, – плохие. Мы при первой неудаче сейчас же в обособление и отъединение, и так весьма часто бывает с лучшими и умнейшими из интеллигентных русских людей…
Иной хитрый казуист, пожалуй, и теперь поймает меня на слове. «Нельзя же, скажет он, про такое общество, от которого сами же вы ждете таких надежд и таких начал, говорить так дурно, как говорили вы еще в этом же даже №, страницы две-три выше. Но ведь если я и говорил дурно и даже обещал еще в прошлом № целый трактат о том, чем мы хуже народа, то ведь в то же время я и заявил о той драгоценности, которую мы несем с собою народу. За эту-то драгоценность я и люблю это общество столько же, сколько и народ, несмотря на то, что с таким жаром говорил о его временных недугах…
Драгоценность эта есть то огромное расширение русского взгляда и русской мысли, которую приобрели в двести лет столкновения нашего с Европой, но от Европы однако приобрели, а родили из себя самостоятельно при столкновении с Европой – ибо в Европе собственно ничего нет подобного ни этому взгляду, ни этой мысли, напротив даже – все противоположное. Тем самым мы и заявили, что мы русские и что воротились из Европы русскими. Все это я объясню подробно доводами и примерами, а теперь укажу хоть на одну черту этого расширения взгляда, именно на самый этот несомненный, чистый, бескорыстный демократизм общества, начавшийся еще давно и проявивший себя освобождением крестьян с землею. Это русское дело и дело русского расширения взгляда. Но это лишь еще самая маленькая черта этого расширения, и надеюсь, бог мне поможет быть понятным и выразить в следующих номерах мою мысль уже в полной подроб-ности.
Временные же недуги общества для меня несомненны, а теперь, в наше время, они даже безобразнее чем когда-нибудь… Мы несомненно больше народа одарены, например, самолюбием, болезненным и ипохондрическим, и это при страшном шатании [не только] идей, убеждений и воли. Мы заражены в большинстве гадливостью к людям и циническим неверием в человека, не только в русского, но и в европейца, мы заражены жаждой безличности рядом с самым пустозвонным слабоволием, болезненною робостью перед всяким собственным мнением. Мы усвоили бесконечно много самых скверных привычек и предрассудков. Мы видим доблесть в даре одно худое видеть, тогда как это лишь подлость, но всего не перечтешь, и если можно еще ждать спасения и обновления, то, конечно, лишь от русской женщины, которая несомненно лучше русского мужчины и в которой заключена огромная наша надежда.
На снимках: Анна Григорьевна Достоевская после смерти супруга сделала немало, чтобы увековечить его память. Готовила к переизданию произведения Фёдора Михайловича, написала книгу воспоминаний о нем, открыла в Старой Руссе школу имени Достоевского и создала в городе музей писателя; в юношеских чтениях «Произведения Ф.М.Достоевского в восприятии читателей XXI века» приняли участие Александра Козлова, Александра Чернова и Мария Валькова из Великого Новгорода; страница из записной тетради Ф.М.Достоевского с заметками к роману «Бесы».
