7
С обоими я дружил, и оба ушли в текущем десятилетии в лучший из миров.
Алла Петровна Гудкова не только пережила Сталинградскую битву, но и участвовала в последующих сражениях Великой Отечественной как фронтовая медсестра. После войны она стала москвичкой, окончила ГИТИС, берегла свою семью и писала стихи. Любимые мною строчки медсестренки-сталинградки взяты из подаренного мне стихотворного сборника Аллы Гудковой под названием «Возвращается в прошлое память моя...» (Крипто-логос, Москва, 2000 г.).
Геннадий Васильевич Петров учился во ВГИКе (где его худруком был артист Бабочкин, сыгравший в свое время роль легендарного Чапаева). Ну, а потом он играл в Театре-студии киноактера, снимался в кино, рисовал маслом и акварелью, писал сценарии и стихи. Журнал «Юность» включал его в обойму лучших советских поэтов, а его автопортрет и сейчас на стене моего дома. Но для меня он как был, так и остался сталинградским мальчишкой, благодаря материнской самоотверженности и необъяснимому чуду выжившим в подвале под сталинградскими руинами – всего в нескольких сотнях метров от того подвала, где был пленен фельдмаршал Паулюс, мечтавший взять, но так и не взявший Сталинграда. Стихотворные строчки Петрова списаны мной со страниц сборника стихов (Геннадий Петров, «Высокий берег», Москва, Советский писатель, 1980 г.), экземпляр которого был подарен мне автором с надписью «Другу-земляку... в знак полного понимания».
Борис Осадин,
член ассоциации «Дети военного Сталинграда в г. Москве»
* * *
Сталинград. Сорок первый.
В школе бал выпускной.
Я была конопатой, романтичной, смешной.
Военком усмехнулся: «Не ври, шпингалет!
Говоришь, восемнадцать? И семнадцати нет».
И на фронт не пустили, сказали – мала,
но слепая война фронт ко мне привела.
Фронтом город мой стал, где я с детства жила,
где училась, росла и счастливой была,
где успела я стать медицинской сестрой,
когда Волга взметнулась кровавой волной,
когда небо затмилось фашистским крылом –
двадцать третьего августа, в сорок втором.
Сколько ран, сколько крови и сколько смертей
повидала я в юности горькой моей!
И хоть долго с тех пор довелось мне прожить,
не могу Сталинградскую битву забыть.
Когда камни развалин ровняли с землей,
мне казалось: хоронят мой город родной.
Тогда юность моя, не простившись, ушла,
а судьба-невидимка с собой увела...
Годы шли, новый город возник над рекой,
я в него приезжаю, а он мне чужой.
Я не вижу ни новых красивых домов,
ни ковром расстелившихся всюду цветов.
Нет! Я снова иду по горящей земле,
слышу раненых стоны на теплой золе,
слышу клятву-призыв «Отстоим Сталинград!»,
слышу хриплые крики: «Ни шагу назад!».
Ну когда же мне будет дано все забыть?
Я смогла бы тогда Волгоград полюбить.
Я иду по проспектам чужим наугад...
победил здесь и умер тот – мой – Сталинград.
* * *
Кровавых бинтов километры
Звездная ночь. На фронте затишье.
Даже в палатке с красным крестом
раненых стоны вовсе не слышны,
тихо до жути – так тихо кругом.
В минуты такие на фронте, поверьте,
одно лишь желанье: немного поспать.
Но ни единой минуты в резерве –
надо к рассвету
бинты (к перевязкам) скатать.
Час, два и три... а бинтов километры
(Землю, наверно, могли б обмотать).
Вышла на воздух к деревьям и ветру,
чтоб не заснуть и во сне не упасть.
Рядом с палаткой береза белеет,
кажется, ствол ее бел от бинтов.
В свете луны две рябины алеют,
как сквозь бинты проступившая кровь.
В той тишине лишь рябины с березой
сквозь шелест их листьев могли услыхать
шепот мой, похожий на стон, что сквозь слезы:
«Как хочется спать! Ах, как хочется спать!..»
* * *
И тогда я у радуги краски брала
Почему не пишу я стихов о любви?
О несчастной любви?
О счастливой?
Таинственной?..
Лишь теперь, постарев (сколь душой ни криви),
убедилась в причине – простой и единственной.
Дело в том, что любви я как чуда ждала,
без нее черно-белою жизнь мне казалась.
И неважно, любима была ль я сама,
лишь бы в сердце моем это чудо рождалось.
И тогда я у радуги краски брала
и цветами ее свою жизнь рисовала.
В дни такие счастливой и щедрой была,
а порой даже разум любви отдавала.
Вспоминая те дни, вновь могу повторить:
их считаю подарком Небес,
но отнюдь не грехами.
Видно, Бог мне ссудил больше дара любить,
чем уменья писать о том чуде стихами.
* * *
Лишь солдат в сапогах запыленных
Там, где бои беспрерывно гремели,
где солдаты навек полегли,
в перелеске, у сломанной ели,
вновь фиалки весной расцвели.
Не срывали их руки влюбленных,
аромат их никто не ловил,
лишь солдат в сапогах запыленных,
их увидев, на месте застыл.
Он стоял с головой непокрытой,
на ресницах застыла слеза...
У медсестренки, недавно убитой,
были цвета фиалок глаза.
Алла ГУДКОВА
* * *
Война на нашей улице
Наш двор, как льдинки,
покрывают осколки битого стекла,
вчера Вторая мировая на нашу улицу пришла.
И тот окопчик за сараем,
весь в серой глине, как в золе,
сегодня стал передним краем
Великой битвы на земле.
Ни крепостей, ни цитаделей – окоп,
отрытый в полный рост,
но он неделя за неделей держался стойко,
как форпост.
И за судьбой того окопа, где миномет да кучка мин,
следила пристально Европа.
Да что Европа – целый мир.
* * *
Сталинградские мальчики сорок второго
Дождь по каске сечет, как по крыше железной,
все мы в касках дареных, нам они велики.
Дождь идет по земле, теплый дождь бесполезный,
взрывы небо взбивают, как будто вальки.
Огороды с ботвою потоптаны пушками,
доживем ли? – не знаем – до новой зари.
Снайпера по нам водят привычными мушками,
на петлицах выискивая кубари.
Ну а мы... мы еще не отмечены рангами,
мы не знаем команд, госпитальных палат...
Только ранами, может, сравнясь с ветеранами,
и похожи иные из нас на солдат.
У дружков моих тряпками ноги замотаны,
костыли самодельные (разной длины).
Все живут в Сталинграде одними заботами –
горожане, солдаты и мы, пацаны.
Мы под бомбами были, мы были под минами,
наши сны разметала военная медь.
В сорок первом году нам четырнадцать минуло –
мы военные каски успели надеть.
* * *
Младший лейтенант
Ты смотрела оробело,
как Джульетта, на восход.
Рядом спал он, твой Ромео,
шел ему двадцатый год.
На петлицах с синим кантом
он носил по кубарю,
ты встречала с лейтенантом
свою первую зарю.
А сейчас его разбудит
прибежавший вестовой...
даже суток не пробудет
он, любимая, с тобой.
Не понять тебе рассудком,
сколь далек его полет.
С увольнительной на сутки
скоро в вечность он уйдет...
Лейтенанты, карты сверьте
у рулежной полосы!
Через полчаса – бессмертье.
Тихо тикают часы...
Ты смотрела оробело,
как Джульетта, на восход,
рядом спал и твой Ромео.
Шел второй военный год...
* * *
Премьера
На фронте были перемены,
дымы ушли за окоем.
Наш драмтеатр давал премьеру
в сожженном городе моем.
Послав все наши беды
к лешим,
в тот вечер майски-голубой
мы в клубе,
чудом уцелевшем,
играли пьесу про любовь.
На сцену
с задником цветастым,
сквозь лес
дорических колонн,
с премьером вместе мы,
статисты,
робея, вышли на поклон.
Нас всех тогда
коснулась слава,
и никого не обошла.
Она, горячая как лава,
меня до пяток обожгла.
На всех углах,
держа букеты
цветов,
похожих на укроп,
стояли девичьи пикеты
с глазами,
верными по гроб.
Девчонки ждали нас,
артистов,
как будто
есть такой закон,
и, на стекле носы оттиснув,
лепились густо у окон.
Они нас всюду находили,
меня, хоть я всего статист,
букетом тоже наградили,
на лавку тиснули:
«Садись!»
Расселись мы
в фуфайках драных
в саду,
у входа на вокзал.
И я, не зная толку
в драмах,
им о спектакле
рассказал.
Я говорил темно и нудно,
но, женским запахом маня,
они вздыхали поминутно,
светясь, глядели на меня.
Всему на свете веря слепо,
так озаренны и чисты...
Им всем впервые
вместо хлеба
уже хотелось красоты.
* * *
Материнское утешение
Ты помнишь, мама? – так невесело припоминать
тот черный год.
Наш город дымом занавесило,
и жажда высушила рот,
прожекторами ночь расчерчена,
и перечеркнут наш покой,
двадцатый век – он был такой:
бомбоубежищ жизнь пещерная.
Как семена терялись семьи,
тянулись беженцы к шоссе,
ты утешала: «Мы – как все»,
и мне хотелось быть со всеми.
Фашист над городом летал, пикировал,
ощерясь люто,
стрелял туда, где было людно, но...
быть со всеми я хотел.
Кричали мне: «Беги один!», кричали, прячась:
«Эй, беги же!»,
а я тянулся к людям ближе...
Я их повсюду находил.
* * *
Высокий берег
Высокий волжский берег
то в дымке, то в дыму,
открытьем всех Америк
обязан я ему.
Обязан ощущеньем
простора и высот.
Обязан очищеньем
от мелочных забот...
Здесь, над теченьем плавным,
вобравшим синеву,
я размышлял о главном,
о том, зачем живу.
И от прозренья светел,
все больше жизнь ценя,
я сам себе ответил
у Вечного огня.
* * *
Когда победили
Когда победили,
совсем не кутили,
а только в подвале
все спали да спали.
И спирт не допили,
когда победили.
О том, что случилось,
совсем не судили.
Про то, что случится,
совсем не гадали.
А только в подвале
все спали да спали...
Геннадий ПЕТРОВ
