1Не заметил, как эта зараза проникла и в меня.
С середины 90-х годов мне выпала честь общаться с людьми, которые за так, то есть за бесплатно, ходили на митинги, взламывали колонны ОМОНа, проводили акции прямого действия, садились в тюрьму и достойно сидели там, иногда очень долго.
То есть я наверняка знал, что такие люди есть.
Большинство вокруг не знало, но мне было плевать на большинство.
Ситуация начала меняться в «нулевые». И я помню, что именно Навальный был первым камнем преткновения.
Алексей мой сотоварищ, я был бы счастлив называть его своим другом, но сейчас у него таких друзей выстроится очередь: многие хотят быть причастны к тому, что имеет вкус человеческого героизма, человеческой трагедии, человеческой истории.
Так что сойдемся на том, что у нас были с ним общие дела совершенно очевидного толка: нам не нравилась власть в России.
Опыт общения с Навальным всегда, неукоснительно убеждал меня в одном: это очень честный человек, который действительно думает то, что говорит, и живет так, чтобы его жизнь соответствовала произносимому им.
Потом, конечно, он был – извините за прошедшее время, но я действительно рассказываю о том, что было, – итак, он был едва ли не единственным настоящим демократом из числа известных мне: никакого снобизма, открытость, порядочность и отсутствие всех этих их, кажется, врожденных и неистребимых патологий: когда за каждым кустом мерещатся нацисты, а за поругание пресвятой толерантности тебя могут засунуть в мешок и утопить в собственной слюне.
Потом Навальный являл собой идеальный образец политика нового типа: русское лицо, европейские манеры, умение подать себя и держать себя. Понятно, что в открытой политической борьбе, с эфирами и дискуссиями, конкурентов у него и не было бы; ну, почти не было бы. Мы, конечно, в курсе, что никакой открытой политической борьбы не существует в природе, но не об этом речь.
Рассказывали, как в Лондоне Навальный выступал перед студенческой аудиторией – джинсы, рубашка с закатанными рукавами, безупречный разговорный английский, прекрасное чувство юмора – в общем, студенты были очарованы, хохотали, хлопали, готовы были нести русского парня на руках до ближайшего паба.
На другой день Навального пригласили в английский парламент – так мне рассказывали – он пришел идеально выбритым, в ботинках Биг-Бен отражается, не помню, был ли смокинг, но пиджак точно был; ну и вел себя соответствующе: рисовал графики, сыпал экономическими терминами, как дважды два на блестящем английском доказал бесперспективность российской экономики и нелегитимность российской власти. Парламентарии аплодировали стоя.
Потом я спросил у Навального: а было ли такое? Он посмеялся, сказал, что действительно выступал, но молва всё преувеличила... Это, кстати, тоже в его манере: он не звездил, вел себя скромно, хотя у нас звездная болезнь у большинства начинается с куда меньшими исходными данными.
...И вот, имея такое о нем представление, я с какого-то времени в среде своих знакомых и даже друзей стал натыкаться на мнение о том, что Лёша очень хи-итрый парень, что у него всё-о-о схвачено, что он – «проект».
Поначалу я смеялся: я это слышал сто тысяч раз по другим поводам. Что нацболы – «проект Кремля», даром, что 120 человек из них посадили в тюрьму, а человек пять убили; что Лимонов тоже сел в тюрьму, чтоб «сделать себе PR», и что я сам «проект» и передвигаюсь по Москве на бронированных джипах от Кремля до Рублёвки и обратно.
...Смеялся я, смеялся, но, видимо, зараза оказалась въедливой.
Нет, я ни на мгновение не усомнился, как и прежде, в честности Навального – однако как-то понемногу сам стал говорить, что всё обойдется, что срок, наверное, будет условный, что Навальный умело играет на конфликте интересов внутри Кремля, и шахматную партию свою видит как минимум на три хода вперед – он политик, он это умеет. Так я говорил...
...И заигрался в это.
Потому что всё оказалось совсем иначе и куда проще.
Лёша – в своей прекрасно известной мне манере – чуть набычившись, трезво и с безупречным мужеством пошел на таран. Что-то он там, быть может, просчитывал, на что-то, быть может, рассчитывал, но главный его расчет всё равно был на себя: я обязан это делать и я буду это делать, потому что кто, если не я.
Только так.
Но среди нас, Бог ты мой, почти никто уже не верит в такие мотивации!
Мы же все стали такие хитро, блин, выдуманные!
Мы же насквозь видим всё, то есть лежим на мутном дне, смотрим вверх и всё просматриваем из своих склизких водорослей.
Мы же как решили: что если мы, вот конкретные мы, никуда не лезем, потому что нам ссыкотно, значит, никто не полезет. «Просто так не полезет никто!» – так звучит в бетоне выбитый закон нашего миропонимания.
А если он лезет, унижая тем самым наше личное достоинство, – значит, он, сука, ушлый.
...А оказалось так, что он – нормальный.
Такой, какими все мы по мере возможностей должны были бы стать.
Но не стали.
Шансы еще есть, конечно.
Но всё равно ужасно стыдно.
Мне с самого утра очень стыдно, что я тоже стал такой прошаренный, такой взрослый, такой умный.
В свое время, когда сажали Лимонова и мне попадались люди, которые были прошаренные, взрослые и умные, я готов был бить их по наглым лицам за это их пошлое всезнание, и даже бил иногда.
О, как мне хочется, чтоб и сегодня кто-нибудь из нас выбил этот цинизм, эту самоуверенность, это скотское, животное самодовольство: «Ну пусть посидит... Всё не просто так...»
Есть Божий суд. И всякого, кто сейчас такое говорит, будут бить раскаленной железной линейкой по губам.
Но есть еще самые главные персонажи этой истории. Объяснившие нам, что перед законом все равны.
Что сказать в ответ?
Явись нам, Закон.
Пусть они тоже ответят по Закону.
В ответ на пять лет Навальному они вполне могут получить пять тысяч пятьсот пятьдесят пять лет по совокупности совершенных дел. Кто-то в этом сомневается?
Захар ПРИЛЕПИН
