К 100-летию со дня рождения Юлии Друниной
Тем, кто с нежностью вспоминает перестройку или «святые девяностые», кто утверждает, что жизнь советского человека была невыносима, стоит время от времени вспоминать биографию русской советской поэтессы Юлии Друниной, ставшей, волею судьбы, своеобразным символом эпохи перемен. Пройдя страшную войну, побывав на волос от смерти, получив контузию, она не смогла жить в новом мире, не захотела видеть разрушение страны, за которую воевала.
О женщине на войне, а по сути – о самой себе, она рассказала не только в стихах. Друнина – автор публицистических статей, философских эссе, автобиографической повести «С тех вершин», со страниц которой она говорит с читателем напрямую, не прибегая к посредничеству лирической героини. И читатель узнает ее – романтичную и немного восторженную, честную и прямолинейную, отчаянную и в то же время беззащитную. Война, любовь и литература определили ее жизнь, задали направление мыслям и чувствам, обусловили события и выбор.
Война надиктовывала ей стихи, литература вытолкнула на войну. Друнина получила ранение, на которое умудрилась не обратить внимания. Но ранение, оказавшееся не просто серьезным, но и опасным, привело ее сначала на операционный стол, а потом и в туберкулезный эвакогоспиталь. Из госпиталя ее отправили домой с диагнозом (орфография сохранена): «Неокрепшие рубцы шеи после ранения, остаточн. явления правосторонней плевропневмонии, малокровие, упадок питания. На основании ст. 25 гр. I расписания болезней приказа НКО СССР 1942 г. за №336 признано: негоден к военной службе с исключением с учета. Инвалид 3 группы 6 мес. Следовать пешком: да, может. В сопровождающем: нет, не нуждается». Решив, что военная биография на этом закончена, Юлия Друнина явилась прямиком в Литературный институт. Как фронтовичке ей можно было поступать в любой вуз без экзаменов. Но она мечтала только о Литературном. Однако, поговорив с парторгом, послушав стихи какой-то красивой студентки, из которых Друнина не поняла ни слова, она уверилась, что бездарна и что прав был отец, призывавший ее не принимать всерьез детское увлечение стихами. И тут, вероятно, она испытала то, что именуется ныне посттравматическим стрессовым расстройством: «Жизнь оказалась пустой. И эту пустоту снова заполнило то, что я называю фронтовой ностальгией. Я знала, как нужна ТАМ, и привыкла быть необходимой, и мне уже было трудно обходиться без сознания этой необходимости. А кому я нужна здесь, я, бездарь, невесть что возомнившая о себе?..» И через месяц она снова попала на фронт. Но в 44-м после контузии ее опять отправили домой как негодную к службе. И теперь она уже никого не слушала и никого не спрашивала, а просто пришла и села в аудитории первого курса. Удивительная, красивая девушка, в гардеробе которой не было ничего, кроме «измызганных галифе, выгоревшей гимнастерки, обгоревшей шинельки и раздолбанных дырявых сапог». Она не лукавила, когда писала:
Я принесла домой с фронтов России
Веселое презрение к тряпью –
Как норковую шубку, я носила
Шинельку обгоревшую свою.
Пусть на локтях топорщились заплаты,
Пусть сапоги протерлись – не беда!
Такой нарядной и такой богатой
Я позже не бывала никогда…
Поистине это было другое поколение, другие люди. И ничего удивительного, что она не смогла прижиться в новой или, по слову президента Путина, буржуинской России, где то самое тряпье стало едва ли не смыслом жизни.
Даже тогда, в России советской, было не просто найти свое место и привыкнуть к мирной жизни. «Я превзошла солдатский курс наук», – писала Друнина о самых трудных годах, когда родилась дочь и пришлось на время уйти из института, чтобы кормить семью и выхаживать заболевших мужа и дочь. Но отважная медсестра вовсе не была практичной или ушлой обывательницей.
…Никому не надо
Теперь
Мое уменье на лету,
По звуку различать калибр снаряда,
Ужом на минном поле проползать,
А если нужно –
В рост идти под пули.
(В хвосте за хлебом у меня опять –
В который раз! –
Все карточки стянули…)
Меня соседки ели поедом:
– Раззява, растеряха, неумеха! –
Меня в свой черный список управдом
Занес, как неплательщицу, со вздохом…
Тогда еще она не понимала, что, как бы страшно и парадоксально это ни звучало, но лучшими годами в ее жизни были военные годы. Позднее она признается, что тосковала по этому времени, как тоскуют по горам альпинисты.
Причина, видимо, в том, что там, на войне, среди развороченных животов и расколотых черепов люди ощущали себя нужными, видели смысл, понимали, за что терпят лишения и ради чего готовы умереть. То, что видится и переживается на войне как будто в фокусе – насыщенно, сосредоточенно, концентрированно, в мирное время словно растекается и распыляется. Что уж говорить о новом, постперестроечном мире, о котором Друнина отозвалась как об «ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями». В такой жизни не было никакого смысла; она оказалась лишена возвышенной идеи, необходимой как воздух таким натурам, как Друнина. На войне, среди кровопролития, под волглой шинелью «на продрогшей, гнилой земле» они верили, что победят, что поднимут страну из руин, что, несмотря на утраты и боль, на страшные потери и потрясения, смогут все начать сызнова. Но спустя годы, когда, казалось бы, жизнь должна была измениться к лучшему, Друнина жить не смогла, потому что не могла, не желала смотреть, «как летит под откос Россия». Через месяц после ее смерти Россия и в самом деле полетела под откос – СССР перестал существовать. Друнина этого не увидела, но предчувствовала.
В повести «С тех вершин» она описала самое страшное, самое жуткое, что, по ее мнению, встретилось ей на войне. Самым страшным было замаскированное предательство, с которым Друнина столкнулась в белорусском Полесье: «На нашем участке фронта плечом к плечу с немцами стояли власовцы – солдаты из армии предателя Родины генерала Власова.
Одетые в советскую форму, особенно страшные тем, что говорят на одном с нами языке, власовцы были во сто раз опаснее своих хозяев. Ведь они могли спокойно проходить за своих – поначалу так и было.
Сколько солдат погибло от рук этих выродков!
Страх не отличить власовца от своего преследовал всех. Бредешь, бывало, по ходу сообщения и услышишь вдруг шаги идущего навстречу – сердце останавливается: свой или?.. Хватаешься за оружие, и пока выяснишь, кто да что, поседеешь…» В конце 1980-х власовцы оказались повсюду. Они тоже выглядели как обычные советские люди, тоже говорили на одном со всеми языке, но именно поэтому были гораздо опаснее открытого врага. И сколько народу сгинуло тогда усилиями «этих выродков»!
Друнина не могла не понимать этого. Правда, понимание могло прийти уже после того, как в августе 1991 года она отправилась на защиту Белого дома и Бориса Ельцина, которым была очарована. В ее последних стихах звучит отчаяние – она не постигает новую действительность, она как будто подавлена расцветшей в те годы «черной мифологией»; все, за что она сражалась и во что верила, предстает, усилиями власовцев, ненужным, пустым, лживым. Ее смущение усугубляется депутатским опытом взаимодействия с чиновниками, казавшимися порождением системы.
Трагическая судьба – в юные годы оказаться в горниле войны, познать такие ужасы, о которых не хочется говорить, пройти через голод и холод, ранения и контузии, познать бедность и неустроенность. И все для того чтобы однажды увидеть победивших власовцев.
Решение уйти из жизни не было спонтанным – она все продумала и написала несколько записок родным и друзьям, объяснив свое решение и сообщив, что никого ни в чем не винит. Честный и, пожалуй, запутавшийся человек не смог вынести нашествия на Россию плохишей. Но остались книги, остались стихи. А еще одна из малых планет названа именем Юлии Друниной…
Светлана ЗАМЛЕЛОВА