Полтора века Сергея Тимофеевича Коненкова
10 июля исполнилось 150 лет со дня рождения русского и советского скульптора, графика, педагога, академика АХ СССР, народного художника СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Сталинской премий Сергея Тимофеевича Конёнкова (1874–1971 гг.).
По этому случаю редакция «Советской России» опубликовала две избранные главы из книги Сергея Тимофеевича «Мой век. Воспоминания», изданной в СССР в 1988 году. В ней в очень яркой и образной форме представлена жизнь нашего всемирно известного соотечественника, внесшего неоценимый вклад в мировую и отечественную культуру XX века.
22 июня огромные буквы газетных аншлагов известили мир о том, что Гитлер совершил вероломное нападение, на территории Советского Союза идет война. С пачкой газет я возвращался домой. Лифтером у нас был аккуратный, добропорядочный немец, участник Первой мировой войны. Он низко-низко поклонился мне, без единого слова открыл дверцу лифта, еще раз низко склонил голову.
В нашей квартире появилась большая карта. Я ежедневно прочитывал все сообщения о советско-германском фронте, опубликованные в нью-йоркских и советских газетах, которые я без труда приобретал, не выходя за пределы квартала.
Прогрессивные организации рабочих – выходцев из России с первых дней войны стали объединяться в общество помощи Советскому Союзу. Меня выбрали спенсером (почетным членом) Центрального совета Русского комитета, Маргариту Ивановну пригласили на ответственную и хлопотливую должность ответственного секретаря комитета. На территории США возникло сорок отделений Комитета помощи Советской России, и Маргарита Ивановна большую часть времени проводила в дороге, совершая инструктивные объезды отделений. Ей приходилось два-три раза в день выступать на собраниях и митингах, отвечать за работу аппарата, насчитывавшего сотни сотрудников.
Комитет организовал сбор денежных пожертвований в фонд Красной Армии и готовил посылки в СССР. В посылках была одежда, медикаменты, мыло, сахар и другие вещи первой необходимости. Некоторое представление о размерах деятельности комитета дает такой факт. Только в Нью-Йорке разбором, комплектованием одежды, предназначенной для посылок, занимались 500 человек.
Русские американцы по-разному относились к великому испытанию, выпавшему Советской России, и к деятельности Комитета помощи. Очень наглядно это можно было видеть на страницах трех издававшихся в Нью-Йорке русских газет.
«Русский голос» – прогрессивная рабочая газета – стал главным организатором помощи подвергшейся нападению фашистов Родине. Даже белогвардейское «Новое русское слово» не могло тогда не признать успехов Советской Армии. В газете довольно часто появлялись патриотические выступления. К слову сказать, одним из организаторов Комитета помощи был бывший генерал Яхонтов.
Монархическая газета «Россия», выражая настроения своих подписчиков, в открытую мечтала о гибели Советской России и клеветала на Комитет помощи. Пытаясь урезонить зарвавшихся монархистов, руководство комитета обратилось за помощью и советом к президенту Рузвельту. Тот дал ответ в духе американских обычаев и законов: «Не обращайте внимания».
Не помню, по какому случаю, но было такое дело: мы попали в гости к авиаконструктору Сикорскому – ярому монархисту. У него загородный дом с обсерваторией, «благовоспитанные» детки, без всякого повода рассуждавшие так, что большевики сами едят, а маленьких детей морят голодом.
– Папа, ты сделай бомбу на них за то, что они сами пьют молоко, а детям не дают.
Такие «детские» рассуждения довелось мне услышать в доме заклятого врага Советского государства. Сам Сикорский с особой гордостью демонстрировал часы – подарок царя. Вот из такого парника (и ему подобных) и брали рассаду люди, заинтересованные в разжигании вражды к СССР.
В итоге напряженной работы энтузиастов Миколаюка, Казущика, Яхонтова, Курнакова, Анны Торн, А. Блажиевского, Маринина, Бородина, Высоцкого и многих, многих других комитет завоевал широкое общественное признание. В составе его почетных членов оказались Рахманинов и Тосканини, Сергей Кусевицкий и Михаил Чехов, композитор Гречанинов и певица Мария Куренко, князь Чавчавадзе и князь Сергей Голенищев-Кутузов, музыканты Цимбалист и Яша Хейфец, профессора Петрункевич и Флоринский, Карпович и Леонтьев.
Представьте себе, как сложно было сотрудничать со столь знаменитыми людьми. Чтобы найти сочувствие у стареющего консервативного Рахманинова, письма к нему печатались на машинке с «Ъ». Так или иначе, но Сергей Васильевич загорелся. Он выступил с замечательным концертом, собравшим весь Нью-Йорк. И пожелал передать сбор от концерта лично самому советскому консулу.
Здесь надо заметить, что за его внешней строгостью, сдержанностью и даже замкнутостью всегда было радостно ощущать глубину и доброту, пламя сильных чувств. Во время войны с фашистами Рахманинов болел душой за судьбу Родины. Говорил об этом с какой-то внутренней застенчивостью и проникновенностью, как о самом важном.
В 1942 году комитет отмечал 700-летие Ледового побоища. Выпустили значок: на овале, напоминающем русский щит, профили воинов князя Александра Невского в шлеме и советского солдата в каске. Фильм Эйзенштейна «Александр Невский» потряс всех. Меня поразили в этом фильме монументальность постановки, могучие, живые фигуры князя Александра и Васьки Буслаева в исполнении двух Николаев – Черкасова и Охлопкова. Каждый из них – богатырь, каких не знало мировое искусство.
Я был захвачен музыкой Сергея Прокофьева и великой силой ясных и мудрых слов кантаты:
Вставайте, люди русские,
На смертный бой, на правый бой…
***
Незадолго до войны на выставке Давида Бурлюка я встретился с советским консулом в Нью-Йорке Базыкиным. Эта встреча очень меня обрадовала. Консул сообщил мне, что в Советском Союзе мною интересуются. «Почему же так поздно состоялась эта встреча? – думал я. – На целых пятнадцать лет затянулась разлука с Родиной. Почему я был недостаточно настойчив и не требовал ответа на свои письма к друзьям, которых я просил помочь мне с возвращением!» – упрекал я себя.
В.И. Базыкин взялся за оформление соответствующих бумаг, с ним я отправил в дар Советскому правительству бронзовую фигуру Ленина – один из многочисленных этюдов ленинского цикла, выполненных в годы жизни в США. Но нашему отъезду помешала война.
Как мы радовались первым успехам Красной Армии! Выстояла Москва, и фашистские орды повернули назад! Великая битва за Сталинград оказалась невиданным поражением гитлеровской армии. А летом 1943 года Красная Армия разбила танковые армады Гитлера на Курской дуге.
Победы советских войск вызвали во мне чувство восхищения. Я желал хоть как-то откликнуться на эти решающие события и принялся по газетным и журнальным фотографиям лепить портреты Г.К. Жукова и К.К. Рокоссовского, И.С. Конева и Р.Я. Малиновского.
Одну только цель преследовал я, работая над портретами советских маршалов, – запечатлеть чувство великой благодарности всех патриотов Отечества.
Все чаще и чаще стал я наведываться в Советское консульство в Нью-Йорке, добиваясь разрешения на выезд в СССР.
Вопрос решился летом 1945 года, когда открылась возможность плыть без риска быть потопленными в океане. Начались сборы…
Пароход «Смольный» – небольшое, водоизмещением в 5 тысяч тонн судно – вышел из порта Сиэтл.
Целый месяц длилось плавание по морям и проливам северной и западной части Тихого океана. Зимние штормы и бури кидали «Смольный», как щепку. Пассажиры – ими были главным образом советские инженеры с семьями, работавшие в годы войны в США, – поголовно все страдали от морской болезни. На меня качка не действовала.
* * *
Долгие годы я жил страстным желанием увидеть Родину. И вот сбывается моя мечта. «Смольный» вошел в бухту Золотой Рог. Здравствуй, Родина! Владивосток – «город нашенский». Мы его увидели на рассвете первого декабря.
Поезд Владивосток–Москва пересек великий Советский Союз с востока на запад. Впервые мне пришлось ощутить масштабы Родины. Впервые перед моими глазами развернулись во всей своей величавой красоте просторы Сибири, я увидел Урал, поклонился Волге.
12 декабря 1945 года мы вышли на перрон Ярославского вокзала и попали в объятия друзей. Ровно двадцать два года назад – 2 декабря 1923 года друзья-москвичи провожали нас.
Здравствуй, Родина! Как счастлив я, встретившись с тобой! Теперь навсегда.
Шел снег. Вокруг были родные, добрые лица. Встречали нас Кончаловский – всей семьей, Игорь Эммануилович Грабарь, Алексей Викторович Щусев, Владимир Семенович Кеменов – в ту пору председатель ВОКСа, искусствовед Ксения Степановна Кравченко. Они приветствовали нас дружескими словами. Как всегда при добрых встречах, шутили, громко смеялись.
Первым нашим пристанищем в послевоенной Москве стала одноименная гостиница. Первым делом, за которое я взялся, как только расположился в отведенных нам помещениях прекрасного отеля, был поясной портрет Владимира Ильича Ленина – «В.И. Ленин выступает на Красной площади в 1918 году». Я вырубил говорящего Ленина в дереве. Я долго стоял на Красной площади, смотрел на мемориальную доску на Сенатской башне. Я заново пережил великий в моей жизни день 7 ноября 1918 года, я слышал в себе ленинский голос: «…На долю павших в Октябрьские дни прошлого года товарищей досталось великое счастье победы. Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием…
Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником дадим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму».
Ленинские слова звучали во мне как набат, как призыв всегда пламенно отстаивать завоевания революции.
Я пытался представить исторический военный парад 7 ноября 1941 года. И другой парад – парад победителей в июне 1945 года. Во всем своем величии вставал передо мной новый человек – титан, победитель фашизма. Тогда же появились первые эскизы «Освобожденного человека».
Саму фигуру Самсона-победителя лепил уже в новой мастерской, куда перебрался из гостиницы весной 1947 года. Тут же при мастерской – жилые комнаты и большая прихожая, ставшая главным пристанищем моей «вечной» мебели. Мастерская была оборудована в первом этаже большого дома на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Из окон мастерской (до передвижки памятника в центр площади) был виден бронзовый Пушкин. Мне дорого было это самое близкое соседство. Кажется, протяни руку, и коснешься плеча Александра Сергеевича.
На Тверском бульваре
очень к вам привыкли.
Как это емко, верно сказал Маяковский. И я очень скоро привык к Пушкину на Тверском. Утром, спускаясь в мастерскую, я обязательно бросал взгляд в окно и говорил про себя: «Здравствуй, Пушкин!» Ничего не поделаешь, опекушинский монумент располагает к душевным излияниям…
Не удержался и я от выражения чувств. На скульптурном станке появилась полуфигура Пушкина. Пушкин потянул за собой Маяковского. Будоражащий, ершистый, беспощадный к врагам Советской власти – таким виделся мне «дорогой Владим Владимыч». Конечно же, я лепил своего Маяковского – человека большого сердца, слабо защищенного внешней угрюмостью, напускной броней абсолютной уверенности в себе. А ждали кумира молодежи – «агитатора, горлана, главаря» и оттого приняли моего Маяковского как незнакомца, еще не показавшего добрых свойств характера. Зрителям импонировали открытые характеры, состояние внутренней озаренности, восторга перед жизнью. Таким вышел к людям мой Пушкин. Этими чертами привлекал вырубленный из мрамора В.И. Суриков.
С первых же дней мне понравилась мастерская: большая, светлая. Пространство ее можно было при необходимости гигантскими занавесями разделить на несколько частей. Помните, кое-кто из американских филистеров на прощанье предрекал: будете жить за занавесями, от холода превратитесь в сосульки. Ошиблись прорицатели! Дом у нас теплый, уютный, а занавеси применяю только для того, чтобы по своему желанию уменьшить или увеличить пространство мастерской…
С великим воодушевлением работал я над фигурой гиганта – Самсона, в котором виделся мне образ родного народа. «Освобожденный человек» был исполнен в гипсе и тонирован под бронзу. Краска дала тон светлый, мажорный. Первые же посетители, увидевшие скульптуру у меня в мастерской, дали ей свое название – «Золотой человек».
На очередной Всесоюзной художественной выставке, которая состоялась в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, собравшийся на вернисаж народ аплодисментами приветствовал гиганта, простершего к небу могучие руки. Это окрылило меня…
***
В августе 1947 года я собрался навестить Караковичи. Говорили, что дороги разбиты войной и стали непроезжими, но мы отправились в путь. Ехали в сторону Рославля через Малоярославец, Медынь, Юхнов. Шла жатва. В лесах поспели орехи. В некоторых местах автомобиль наш с трудом выбирался из ям и колдобин, но в общем добрались успешно.
Прошедшая война на каждом шагу напоминала о себе. По обе стороны дороги многие деревья стояли со скошенными снарядами верхушками. На месте веселых деревень поросшие бурьяном пепелища да уныло торчащие над землей «фасады» убогих землянок. Кое-где начинали строиться: государство давало для этой цели ссуду. Конечно, сначала строили домики бедные, маленькие: только чтобы жить…
Мне довелось постранствовать по белу свету. Я пересекал океаны, в Риме и в Греции с восхищением созерцал шедевры античного искусства, проплыл вверх по Нилу половину Африки, жил в Америке. Но никогда не забывал о родной земле и часто в снах видел курганы над Десной и улицы Рославля, где, жадно учась, овладевал знаниями. Возвратившись в СССР, я ни одной минуты не чувствовал себя иностранцем. Все вокруг – и хорошее и плохое, и радостное веселье, и тяжелое горе – было моим. За все я был в ответе, всем был заинтересован, все принимал близко к сердцу. И когда ко мне приставали с вопросами о том, какова советская жизнь, я недоумевал и огорчался. Почему должен я вроде некоего путешествующего мистера Твистера произносить комплименты по поводу увиденного, делать сравнения с Америкой, умиляться тому, что составляет и мою сущность – сущность советского художника! Было такое ощущение: просто я давно не был дома.
Я добрался до родной деревни. Но на месте ее увидел одни головешки. Ничего не осталось и от гнезда Коненковых. Родное подворье я узнал по камню, который издавна лежал у ворот. И следа не осталось от моей мастерской. Погибла большая, многофигурная композиция «Пильщики», которую из-за ее огромной величины я не мог вывезти в Москву и оставил в сарае в Караковичах.
Земляки мои ютились в землянках. Население деревни – это главным образом женщины, старики, дети. Мужчин почти нет. Инвалиды и вдовы рассказали мне о том, что видели и пережили, о дорогих и близких, «побитых» на войне. Жили наши деревенские голодно, трудно, но не падали духом.
– Ничего, Сергей Тимофеевич, обстроимся, – видя, как я запечалился, утешали сердобольные женщины, многие из которых остались вдовами и сами нуждались в утешении.
А всюду, куда ни глянешь, дзоты, окопы, разбитые орудия, снарядные гильзы. По всему видно: жестокие шли бои на рубеже Десны-реки. На поросшем бурьяном, незасеянном поле около деревни Сушня насчитал двенадцать подбитых танков. Я до слез огорчился, узнав, что они советские. И долго не шли из головы эти обгорелые, с поникшими хоботами пушек танки.
Возле одной из землянок я увидел своего сверстника Илью Зуева – друга детства, сына богатыря – кожемяки Виктора Ивановича Зуева. Илья Викторович прямо-таки обомлел, когда увидел меня. Столько лет прошло! Вместе с ним, на одной лавке, мы сидели в деревенской школе, водили пальцем по букварю.
Илье Викторовичу за семьдесят, а он хоть куда. Работает в колхозе: пашет и косит. Это и его руками поднимается подорванное войной колхозное хозяйство. И вот сидим мы рядом. Деревенские все тут. Пошли в ход московские припасы. Народ повеселел. В руках Ильи Викторовича появилась гармошка, а в глазах молодой задор – какая еще там старость! Тогда я и решил вылепить Зуева. В поисках подходящей глины лазил по оврагам, взбирался на кручи, сидел над Десной и думал, что нигде в мире нет такой красоты. Никакая прославленная Венеция на мутных лагунах, никакие красоты версальских парков не сравнимы с нашими зелеными дубравами и необъятным вольным простором!
Вспоминаю, как в день приезда на ночлег нас поместили в шалаше, устроенном из тяжелых пахнущих хлебом снопов ржи. Я встал до рассвета. Вышел подышать чудесным деревенским воздухом. Солнце поднималось из-за Десны. Я поразился, увидев девушку-пастушку. Раньше ее лицо ничем не казалось мне примечательным. Но когда я увидел ее, озаренную лучами восходящего солнца, в тот момент, когда она целиком была поглощена своей работой, эта курносая девушка в ситцевом платье показалась мне удивительной красавицей. Освещенное ранним солнцем лицо, вся фигура ее, обвеваемая легким ветерком, приковала мое внимание. Мне пришли тогда на ум удивительно верные слова Тараса Григорьевича Шевченко:
«Много, неисчислимо много прекрасного в божественной бессмертной природе, но торжество и венец бессмертной красоты – это оживленное счастьем лицо человека. Возвышеннее, прекраснее в природе я ничего не знаю».
…Я верил в свой крестьянский род, я любовался им. Я начинал постигать жизнеутверждающее начало трагического видения у деревни Сушня. Там застыли навсегда наши советские танки. Но с Урала пришли новые бронированные пахари войны, и прах ненавистных фашистов навсегда исчез в земле наших предков. Страшной смертной ценой оплачена наша победа над германским фашизмом. Но свобода Родины, но завоеванный народом в 1917 году социальный строй остались нашим достоянием навсегда.
Я обошел и объехал окрестные места. Ведь не был на родине с лета шестнадцатого года, когда приезжал в Караковичи хоронить отца…
Я наведывался в Караковичи не один раз.
Оживали Караковичи. Радостно было видеть зреющие на колхозных полях хлеба.
Как-то шел я полем. Солнце светило. Жаворонки в вышине заливались. Чу! Слышу, трещит – трактор катит по полевой дороге. На тракторе восседает молодец, гордый такой, загорелый, ни дать ни взять – Микула Селянинович на железном коньке!
Поравнялся со мной, заглушил мотор, соскочил на землю. Разговорились. Я спросил его: как идет работа?
Он же звонким голосом ответил: «Хорошо!»
Я спросил его: откуда он и как его фамилия?
Все рассказал мне о себе «Микула Селянинович». Он прицепщик, а сейчас выполняет обязанности тракториста. Живет в Кривотыне, зовут его Леней, ему 17 лет, а фамилия его Коненков.
Я знал его отца Ивана Ильича Коненкова и рассказал молодому трактористу, как пахал его батюшка. Лошаденка у Ивана Ильича была плохонькая, а голос натужный, здоровый. Бывало, по весне пашет под яровые и кричит, и кричит. Пойдешь по воду и слышишь, доносится от Кривотыни зычный голос: «Но! Но! Пошла!»
…В 1957 году, когда я гостил летом в Караковичах, мои односельчане устроили чудесное гулянье над Десной. Под звуки гармошки заразительно плясала проворная Настя Алтухова – прекрасная труженица и активистка, жена колхозного бригадира, заботливая мать, примерная хозяйка.
Деревня на косогоре над Десной поблескивала в серебристом лунном свете новыми, крытыми дранкой крышами. На самом высоком месте в центре деревни Конята стояло новенькое, рубленное из звонкой сосны здание школы. Вот и поднялась моя родная земля после варварского опустошения фашистским нашествием, поднялись из пепла новые дома, снова забурлили весенние соки, и над Десной полились свободные песни!..
***
…В 1947 году я принялся воссоздавать облик Феликса Эдмундовича. В годы революции мне довелось видеть его на митингах и собраниях, но лично мы не были знакомы. Однажды ко мне в мастерскую на Пресне пришел вконец расстроенный Исаджанов и рассказал о своем огорчении: арестованы его друзья – бывшие купцы первой гильдии. Арестованы как контрреволюционеры. «А они к этому не имеют даже малейшего отношения», – горячо заверял меня Исаджанов. Что делать? А если обратиться к Дзержинскому? Я отправился на Лубянку. Феликса Эдмундовича на месте не было. Его секретарь попросил изложить суть дела и порекомендовал мне в письменном виде передать просьбу. Я так и сделал. На другой день арестованных выпустили.
Само собой разумеется, я со многими подробностями вспомнил этот случай в присутствии Софьи Сигизмундовны. Она сказала: «Это очень на него похоже. Он умел доверять людям».
Не ради комплимента самому себе, но для будущих историков и биографов Дзержинского я должен отметить тот факт, что и Софья Сигизмундовна, и Ян Феликсович не однажды подчеркивали, что Феликс Эдмундович был именно такой, как на портрете, который, кстати сказать, хранится сейчас в Тульском художественном музее…
«На старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною». Когда я жил и работал в Афинах, не раз думал о том, что работаю над мрамором из тех же каменоломен, откуда брали камень и Фидий, и Сократ.
Поднимаясь к Акрополю, я всякий раз проходил мимо Ареопага, где совет старейшин выносил свои приговоры. Мимо пещеры-тюрьмы, где осужденный советом старейшин Сократ принял яд.
Сократ – сын скульптора, и сам был скульптором. Работы будущего философа украшали Акрополь. Навсегда прославились изваянные им «Три грации».
Какую высоту духа проявил Сократ, когда выпил чашу с цикутой. Он знал, что отрава погубит его, пил яд и духом побеждал смерть. Это ли не презрение к смерти?!
Таким, по моему представлению, подвижником светлой идеи я и вылепил Сократа.
Иконографической основой послужил мне портрет Сократа, созданный в 399 году до н. э.
Широкое, курносое лицо Сократа некрасиво с точки зрения классических норм. Но как величаво его высокое, крутое чело! Оно заключает в себе те небывало смелые мысли, которые составили многовековую славу великого философа древности.
Я подолгу вглядывался в античный портрет греческого мыслителя. В чем тут секрет? Почему некрасивое его лицо обладает такой притягательной силой? Да, только это: духовный взлет, решимость к самопожертвованию делают прекрасным самый неприглядный лик.
Много веков отделяют философа Сократа, современника Фидия, от современника эпохи Октябрьской революции, греческого коммуниста-патриота Никоса Белоянниса. Портрет Белоянниса я сделал на год раньше, но когда работал над ним, думал и о Сократе, и о Греции.
Я никогда бы не создал эти два портрета, если бы не полюбил и не почувствовал Греции, нежного сердца ее народа, ее природу, ее историю, ее искусство.
Цветок, который держит в руке Никос Белояннис, это не обычная деталь, не атрибут, а стержень образа.
Никос Белояннис наклоняется к цветку. Это последнее движение приговоренного к смерти. Самоотверженный коммунист благословляет жизнь, дивный прозрачный воздух родины, ее свет.
Так великий Бетховен в «Девятой симфонии» воспел радости через страдания, радость во имя освобождения человечества от тисков горя.
Героический Белояннис не только своей жизнью, но и смертью зовет к борьбе. Мне рассказывали, что в Греции антифашисты широко распространяли снимки со скульптуры Никоса Белоянниса.
В моей мастерской побывало много замечательных людей. Помню, как жена Грабаря Валентина Михайловна Мещерина появилась у нас вместе с академиком Зелинским. Мы были с Николаем Дмитриевичем людьми одного поколения, одного воспитания. Скоро и просто стали друзьями. Когда я делал его портрет, то прекрасно сознавал, как много значит для русской и мировой науки имя – Зелинский.
Потом мне позировал другой выдающийся ученый – Александр Николаевич Несмеянов.
«Научные связи» все расширялись – Петр Леонидович Капица зашел ко мне, чтобы взглянуть на портрет Эйнштейна. Я в свою очередь рассказал ему, с каким интересом относился Альберт Эйнштейн к работам советского теоретика Капицы. Я бывал в гостях у Капицы. Мечтал сделать портрет, достойный имени, прицеливался да приглядывался, а время шло. Портрет так и остался в голове. Действительно, права народная мудрость: не откладывай на завтра…
В пятьдесят втором году я стал переводить из гипса в мрамор «Шаляпина», созданного в 1925 году в Нью-Йорке. Расчувствовался, загорелся вновь любовью к дорогому моему сердцу Федору Ивановичу. Надо здесь вспомнить, что любовь наша была взаимной…
Я хочу рассказать, какое знаменательное созвучие открылось мне однажды. В Смоленском художественном музее в трудах и спорах создавалась экспозиция моей выставки. Долго не могли найти удачное место для мраморного бюста Шаляпина. И тогда меня осенило: пусть Шаляпин и «Степан Разин со своей ватагою» будут стоять в одном зале. Я повернул мраморный портрет Шаляпина лицом к «Степану Разину». И когда именно так был установлен портрет, мне показалось, что в зале грянул бас: «Из-за острова на стрежень…»
В 1954 году я исполнил «Автопортрет», за который в 1957 году мне первому среди мастеров изобразительного искусства была присуждена Ленинская премия.
Этой работе предшествовало такое обстоятельство. У нас в доме появилась старая добрая наша знакомая (мы подружились еще в 1928 году во время поездки в Италию) Анна Сергеевна Курская – жена наркома юстиции Д.И. Курского. Она в этот раз как-то особенно внимательно смотрела на меня, а потом решительно заявила:
– Сергей Тимофеевич, как хотите, но вы должны приняться за свой автопортрет.
– Да у нас в доме и трельяжа нет, чтобы видеть себя и в фас и в профиль, – отбивались мы с Маргаритой Ивановной.
Но Анна Сергеевна стояла на своем и заверила, что трельяж будет. И в самом деле, на другой день она прислала довольно удобный для работы трельяж. Отступать было некуда: я принялся за дело. Работа увлекла меня. Я лепил, не отходя от станка. Когда позвал домашних – первых зрителей и ценителей всех моих произведений – посмотреть законченный в глине бюст, у них на глазах показались слезы восторга. «Значит, что-то вышло», – удовлетворенно сказал я себе.
Когда в тиши мастерской я работал над «Автопортретом», относясь к этому как к глубокому раздумью, я думал не только о портретном сходстве, а прежде всего хотел выразить свое отношение к труду и искусству. В «Автопортрете» мне хотелось отразить песнь песней творчества – вдохновение.
Вдохновение рождает мастерство и целеустремленность.
Где вдохновение – там нет равнодушия. Где вдохновение – там дышит мрамор.
Мне вспоминается сказка о работнике, нанявшемся к хозяину за копейку в год. И сказал работник: «Если я буду служить тебе верой и правдой, копейка не потонет». Прошел год, бросили копейку, и она потонула. И во второй год бросили копейку, и опять она потонула. И в третий год бросили копейку в воду: на этот раз и она не потонула и две другие всплыли.
Так и в искусстве. Не сразу всходят семена. Искусство созревает, как плод. А там, где вдохновение, немыслимы пустоцветы.
Но без труда, постоянной сосредоточенности, настойчивости и высокого чувства гражданской ответственности любой клад так и останется на дне.
В 1954 году мне исполнилось восемьдесят лет. В ноябре на Кузнецком мосту открылась персональная выставка. Экспонировалось свыше ста пятидесяти моих скульптур в мраморе, дереве, бронзе и камне. Кроме того, много рисунков, мебель-скульптура, фотографии с монументальных работ.
На выставке, длившейся около двух месяцев, всегда было многолюдно. То же было и в Ленинграде, куда она переехала. Тогда же мне присвоили звание народного художника РСФСР и я был награжден орденом Ленина.
Мой труд отмечен высшей правительственной наградой. Известие это до глубины души взволновало меня…
Как боец и как художник, я участвовал в двух революциях; в голодную трудную пору «военного коммунизма» принимал участие в монументальной пропаганде: в 1923 году от души поработал над созданием монументов-символов освобожденного труда для Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставки. Потом заграничная командировка, пребывание в Америке, затянувшееся на долгие годы… Конечно, я сознавал ценность и значение созданных там, за рубежом, портретов великих соотечественников – Ленина, Горького, Шаляпина, Павлова, Рахманинова. Но я не мог не отдавать отчета в том, что все лучшее, принадлежащее моему резцу, создано на российской земле, вскормившей меня, вырастившей мое мастерство. Я не мог не чувствовать всей глубины ошибки моей жизни. В США я, конечно же, не имел возможностей для осуществления своих монументальных замыслов. Стремительный взлет Страны Советов, советского монументального искусства двадцатых-тридцатых годов осуществился без меня. А ведь и я мог внести свой вклад в славное дело, свершенное моими товарищами. Начинали-то мы вместе! Будучи оторван от Родины, я вынужденно пригасил пылавший во мне огонь монументальных идей. И многое из того, что могло бы стать бронзой памятников, камнем монументальных композиций, горьким пеплом несбывшихся идей осело на дне моей души. Да, многое потеряно… Но ведь ушедшего не вернешь.
Думал я в тот день и о радости встречи с Родиной, о ее щедрости – в Москве я вновь ощутил себя молодым, жадным до работы. И мне довелось хорошо поработать, забыв о пенсионном своем возрасте: кто же из нас не стремится наверстать упущенное! Не знаю, наверстал ли я. Во всяком случае, мой порыв, мое стремление быть среди активных созидателей коммунистического общества оказались в поле внимания высшего законодательного органа моей страны – СССР.
Из книги С.Т. Коненкова «Мой век. Воспоминания».
