Первая любовь, не подлежащая забвению…
Хотя… сколько елея и глянца – академического, имперского, гимназического, советского, антисоветского, анекдотического – лежит на имени Пушкина…
Это не важно – плазма его бурлит: как бурлит она в стихотворении Лермонтова: столь же хрестоматийном, сколь и не стареющем; и Лермонтов исходит неистовством, допуская гиперболы, убирая весь негатив, который привел к дуэли…
Невольник чести…
Почти идеальный человек.
Пушкина свойственно было идеализировать, недаром Гоголь утверждал, что Пушкин – русский человек будущего, который явится, может быть, через двести лет.
Не угадал, но вектор мысли ясен.
«Юбилейное» Маяковского скроено по системе и методе Маяка: с лесенкой, с традиционными, не становящимися от того менее не заурядными ходами, но необычна нежность, прорывающаяся в отношении к Пушкину…
А вот Есенин обращается, стоя на бульваре, к поэтическому колоссу: обращается отчасти свойски, выделяя то его качество, которое определило целый пласт пушкинской поэзии:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О, Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
Мастер строгих и жестких форм В. Рождественский точно переносит Пушкина в современность, соответствующую Рождественскому, и дети, играющие рядом, так естественны – когда-то Пушкин входил во вселенную каждого с детских лет:
Распахнув сюртук свой, на рассвете
Он вдыхал все запахи земли.
Перед ним играли наши дети,
Липы торжествующе цвели.
Бабочки весенние порхали
Над его курчавой головой.
Светлая задумчивость печали
Шла к нему, и был он как живой.
Цветаевское, обращенное к Пушкину, лишено привычной ее сверхнапряженной, силовой телеграфности, тут – пульсации классического стиха почти девятнадцатого века, хотя понятно, что цветаевского:
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба… –
Точно стеклянная, на повороте
Продребезжала арба… –
Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
К нему стремились, как к утешению, и искали у него ответы на вопросы, которые он не мог дать.
«Болдинская осень» Д. Самойлова выдержана в сдержанных тонах, хотя палитра современного поэта богата, и ни одной краски он не упустит:
Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве – бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.
Особенно звучат «Пушкинские эпиграфы» А. Тарковского: с той мерой дара, когда, кажется, Тарковскому был доступен праязык, отчего стихи делаются более выпуклыми, рельефными:
Разобрал головоломку –
Не могу ее сложить.
Подскажи хоть ты потомку,
Как на свете надо жить –
Ради неба или ради
Хлеба и тщеты земной,
Ради сказанных в тетради
Слов идущему за мной?
И снова задаются Пушкину вопросы, как пророку, ведающему все ответы…
Их не перебрать, как сияющие бесконечные четки, – стихов о Пушкине: и современников – Языкова ли, Веневитинова, и… наших современников, и множатся произведения и ныне, свидетельствуя, что для поэтов, слишком не востребованных нашим временем, имя остается… почти святым.
Александр БАЛТИН
