Уроженец Сумщины задолго предвидел развитие событий на Украине
«Думали, повоюем…»
Натруженные, узловатые руки Федора Степановича слегка подрагивали на коленях. Рядом сидела Юлия Семеновна, научившая меня в шестилетнем возрасте читать и писать. Это произошло, когда вместе с Федором Степановичем они жили у нас «на квартире». А теперь, много лет спустя, Юлия Семеновна, маленькая, согбенная, деликатно наставляла сидящего напротив мужа:
– Про бумаги свои расскажи непременно.
Покряхтывая от боли в спине, Скиба принес «свои бумаги» – ответы из разных ведомств. Неутешительные, прямо скажем: «Данных о пребывании в Германии в годы Великой Отечественной войны гр. Скиба Федора Степановича нет». «В Федеральной службе контрразведки РФ сведений о Вашем участии в антифашистской организации «Буревестник Интернационала» не имеется». «Сообщаю, что в связи с передачей Управлением службы безопасности по Сумской области фильтрационных документов в государственный архив Сумской области заявление передано для дальнейшего рассмотрения…»
– Все забыто, ничего нигде не найти. Может, и не ищут толком-то? – вопросительно посмотрел на меня Скиба. – Зря я в Торгау отдал свое удостоверение старшему лейтенанту Пугину.
– Судьба играет человеком, Федя, – спокойно заметила Юлия Семеновна, более полувека учительствовавшая в школах Андреапольского района.
– Судьба-а, – Скиба встряхнул патлатой головой. – Вот именно, что судьба…
Немцы пришли в деревню Морозовка Сумской области осенью сорок первого года. Затем ковпаковцы на два месяца вышибли их и вернули советскую власть. Федор, как и большинство деревенских мальчишек, вступил в отряд самообороны. Помогали взрослым в сельхозработах. В свободное время несли дежурство. Обучались в подвале колхозного склада стрельбе из винтовки.
– Думали, возьмет нас Сидор Артемьевич Ковпак к себе, повоюем, – вспоминал Федор Степанович. – Но скоро партизаны ушли, деревню вновь оккупировали немцы. Я в лозняк забрался, наблюдаю со стороны, что да как. Вдруг слышу, батька мой плачет, кричит: «Федька! Федька!» Высунулся я из лозняка, тут мадьяр меня и сцапал, прикладом саданул… Самооборонщиков всех взяли, человек шестьдесят. Правда или нет, но в бывшем штабе партизан осталась планшетка с нашими фамилиями. Дорого обошлось это. Двоих повесили в Каменье – Ваню Чечеля, еще одного парня – фамилию его я забыл. Погнали нас под конвоем в Кролевец, посадили в кутузку, взялись таскать на допросы. Полицаи били, запугивали. Ну, думаю, спета наша песенка, расстреляют или повесят. Тут гвалт поднялся – явились толпой родители, требуют нас выпустить. Повезло, отпустили. Потому, наверное, что Андрей, сын старосты, был с нами. Но ночью пьяные полицаи в дверь нашего дома стучат, орут во всю глотку: «Выходи, Федька!» Пришлось подчиниться, а то дом, паразиты, зажгли бы. Повели нас под бабий вой опять в Кролевец. Дальше – в Конотоп. Оттуда повезли куда-то. Когда дверь вагона открыли, оказалось, что мы в Германии.
«Вредили при любой возможности…»
Федор Степанович умолк и долго смотрел в окно на тоскливую студеницкую улицу.
– В лагере под Дюссельдорфом работали мы на вальцовочном заводе. С чугунок делали ленты. Там я украл ножницы по железу. Когда бомбежка американская шла, разрезал проволоку, убежал. С неделю скитался, голодный, спал в сараях, развалинах домов, порушенных бомбежкой. Место незнакомое, густонаселенное, вокруг патрули. Сцапали меня. Избили до мяса, но в живых оставили.
Попал я в лагерь Блюме, что означает по-русски «цветочный». Какие там цветы разумелись, не знаю. Обращались с нами как со скотом. Коменданта Адольфом звали. Возили на завод в Ремштадт. И вот однажды подходит ко мне Толик, родом вроде из Куйбышева. Осторожно разговор заводит: есть, мол, организация молодежи «Буревестник Интернационала». Не желаешь ли вступить? Толику я доверял… Вступил в эту организацию, присягу принял мстить врагу за Родину, не предавать товарищей. Фашистов я сильно ненавидел. У меня один брат погиб в начале войны на западной границе. Второй в погранвойсках служил, на границе с Турцией…
Разбиты мы были для конспирации на тройки. В нашей тройке Толик, я и москвич – Александр Норков или Нырков. Первое задание было – забросить листовки в лагерь военнопленных под Ремштадтом. На русском языке их где-то делали типографским способом: положение на фронте, призывы вредить немцам, верить в победу Красной Армии… Пробрался я осторожно к лагерю, привязал листовки к железке, бросил, что было сил, за проволоку и – дёру. Потом повторил то же самое. Бесстрашный был. Когда освободили нас американцы, спрашивал я тех пленных, попали к ним листовки или нет. Попали. Из рук в руки переходили…
На заводе вредили при любой возможности. Самолеты налетят бомбить, наши или американские – немцы свет везде вырубают, прячутся, а мы свет включаем. Гестапо засуетилось, допросы устраивало. Меня тоже допрашивали, пугали, но я дуриком прикинулся – ничего, мол, не знаю, не видел. Никто из нас друг дружку не выдал. Особенно бесились фрицы, когда мы станки портили. Берешь «мозолек» от сварки, бросаешь незаметно во фрезер, и фрезеру – хана. А еще ключи «заваливали», чтобы не годились для работы. Завод в основном на ключах специализировался…
– Немцы, правда, разные были, – продолжил Федор Степанович. – Всех подряд дегтем мазать нельзя, неправильно это. Пауль, например, был такой. Хороший немец, Гитлера презирал. Сапожничал он. Подхожу: «Пауль, ходить не в чем, колодки развалились». «Гут, гут», – улыбается. Сделал ботинки… Догадывался он, что поломка станков – наше дело, но помалкивал. Другой немец мне, можно сказать, жизнь спас. В бомбежку осколком рассадило мне руку, началось заражение крови. Так бы и окочурился, если бы немецкий врач не проникся жалостью. Расчистил рану, перевязал. Потом меня поляки и греки долго выхаживали. Хотя, конечно, было среди немцев и зверье натуральное. Измывались как могли некоторые. У одного паренька, помню, живот заболел. Немцы его разрезали, тряпками замотали и оставили паренька умирать. «Симулянт», – сказали…
В начале мая сорок пятого освободили нас. Радость была великая, слезы, обнимания. Толик принес мне удостоверение, что был я членом подпольной организации «Буревестник Интернационала», предупредил, чтобы на вокзале я садился в первый состав. Приехали мы в Торгау, в ведение старшего лейтенанта Пугина. По имени и отчеству – вроде бы Ивана Даниловича. Он удостоверение мое забрал.
Дальше состав вывез нас в Черновцы, в распоряжение капитана Полывина. Он взял составленное Пугиным личное дело: «Это необходимо для фильтрации». Пока «фильтровали», я в сорок шестом году немного на лесозаготовке под Москвой работал. То, что всех, кто был насильственно угнан на работу в Германию, после освобождения отправляли на годы в трудовые лагеря, – брехня чистейшей воды. Ничего плохого за мной не обнаружили. Получил я военный билет и уехал в свою Морозовку. Но там у меня не сложилось, так как дом был один на двоих с братом. Как раз письмо пришло от родственника, Максима Харитоновича Володько, уроженца села Камень, что недалеко от Морозовки… Он Андреаполь освобождал в начале сорок второго года, был офицером, командиром артиллерийской батареи. Ну чего я тебе про него рассказываю? Это муж твоей тети Наташи…
У меня уже образование было – бухгалтер. Курсы я окончил. Но и любой другой работы не боялся. Лесорубом был, киномехаником, трактористом. На Север даже временно подавался «за деньгой», шахтером работал. Мы с Юлей к тому времени расписались, она в Андреаполе учительствовала в младших классах. Подзаработав «деньгу», вернулся я. В Баженове новый дом построили, но Баженово умерло. Пришлось в Студеницу перебраться. Здесь я себя тоже не жалел…
«Как в воду глядел…»
Скиба, закончив рассказ, сидел на табуретке, ссутулившись и глядя в угол просторной избы, где на тумбочке стоял большой бюст человека, чем-то неуловимо на Федора Степановича похожего.
– А это, представь себе, я. Брат мой, известный на Украине скульптор, меня увековечил. Видишь, какой я важный? Как полководец или губернатор, – Федор Степанович улыбнулся и возвратился к тому, о чем болела его душа. – Не желаю считать себя героем. На амбразуры я не ходил, танков не подбивал, не стрелял даже по врагу. Не ради этого пишу всюду запросы. А чтобы признание было: боролись мы там, в Германии, против фашистов как могли. Эх, где вы, товарищ Пугин? Отыскался бы, по-другому бы вышло…
Распад Советского Союза Федор Степанович оценил с глубоким огорчением: «Боюсь я, Запад перетянет Украину под себя и настроит против России. Там западенцы-униаты крепко волю диктуют. Иной они с нами веры, и агрессивность у них против русских сильная… Но отделяться нам никак нельзя. Один же с русскими народ – большинство украинцев…»
Как в воду глядел ветеран. Сегодняшние события на Украине это подтверждают.
…Изредка я навещал Федора Степановича и Юлию Семеновну и находился в курсе того, что происходило в их жизни.
Следов старшего лейтенанта Пугина найти так и не удалось, но Федора Степановича признали узником концлагерей. Юлия Семеновна, пройдя обучение на курсах, стала в школе вести факультатив по православию. Посадки на огороде пришлось сократить по причине слабости здоровья. Продали корову. Однажды в избу явились грабители. Запугав стариков, сделали им какие-то уколы. Очнулись на второй день – все деньги исчезли. Связь с украинской родней прервалась. Школа закрылась. У Юлии Семеновны село зрение, она получила инвалидность первой группы. А затем они шокировали меня новостью: в Москве внезапно умерла их дочь, золотая медалистка Андреапольской средней школы, выпускница института иностранных языков. В общем, хватили они лиха.
После кончины Федора Степановича за ослепшей, оглохшей, парализованной Юлией Семеновной ухаживали соседи. Как-то дом вдруг загорелся, Юлию Семеновну вынести не успели… Каждый раз, проезжая мимо этого места в деревне Студеницы, я притормаживаю и обнажаю свою седую голову.
Еще одна судьба
Господу ведомо, для чего он попускает нам испытания, сводит и разводит, иногда в самых неожиданных обстоятельствах, разных людей, задает наисложнейшие загадки, на которые в какое-то мгновение находится ответ. Однажды мне показалось, что удалось выйти на след старшего лейтенанта Пугина. Тот самый это был человек или нет, категорически утверждать невозможно. Тем более что и отчество у него было не Иван Данилович, а Василий Степанович. Но привлекли внимание некоторые детали.
Чтобы окончательно усомниться в версии, нужно было ответить по крайней мере на три вопроса. Находился ли Василий Степанович Пугин в 1945 году на территории Германии? Знал ли он настолько хорошо немецкий язык, что мог самостоятельно знакомиться с лагерными документами? И вообще, имел ли Василий Степанович отношение к работе с узниками лагерей?
Начну с того, что на сайте Хвалынской администрации Саратовской области я обнаружил заметки о Василии Степановиче Пугине, написанные его правнучкой Валерией Калиниченко. В них есть такие строки: «После госпиталя он вернулся на фронт. Вот тут-то и пригодились отличные знания немецкого языка, моего прадедушку назначили старшим инструктором разведывательно-воздушной десантной бригады. Ему приходилось вести допросы пленных на немецком языке. Забегая вперед, скажу, что в октябре 1944 года моего прадедушку направили на курсы в Московский военный институт иностранных языков Красной Армии, которые он окончил на «отлично» и опять вернулся на фронт».
Также в Сети встретился очерк Алексея Карпова «Точки отсчета капитана Пугина», написанный на основе дневников Василия Степановича. «Василий Пугин был направлен в Белорусский военный округ в качестве инструктора по работе среди военнопленных, – отмечал автор. – С июля 1947 по март 1948 года он служил в этом же статусе, в Прибалтийском военном округе. Об этом периоде свидетельствует фотография, сделанная в Кенигсберге, датируемая 1946 годом. На фото офицер Пугин с молодой, красивой, похожей на актрису супругой Клавдией и первой дочкой Лидой. Вскоре в их семье появится прибавление – родится вторая дочь Ольга».
Заметки Валерии и очерк Карпова открыли для меня образ достойнейшего человека. Окончив в 1941 году Сталинградский судостроительный техникум, Василий Пугин (занимавшийся в аэроклубе и прыгавший с парашютом) получил направление на оборонное предприятие в Киев. В августе ушел добровольцем на фронт. Затем были краткосрочные офицерские курсы в Подмосковье, после чего Пугин сражался под Керчью, Новороссийском, Туапсе, Сталинградом, участвовал в боях за Прагу, выполнял специальные задания командования. Был трижды ранен, награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны первой степени, медалями «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За оборону Северного Кавказа», «За взятие Праги», «За Победу над Германией». Демобилизовавшись в 1948 году (сказались тяжелые ранения), Василий Степанович окончил Саратовский педагогический институт (отделение немецкого языка) и долгие годы работал в г. Хвалынске учителем немецкого языка (знал его в совершенстве), директором школы-интерната, возглавлял районный совет ветеранов.
Признаюсь, возникало искушение согласиться: да, это тот самый старший лейтенант Пугин, о котором говорил Федор Степанович Скиба. Но опыт подсказывал: не надо спешить. Течение жизни рано или поздно может дописать эту историю, напомнившую о том, как это важно, чтобы в мыслях и делах своих мы не теряли связи с прошлым, понимали, насколько ценен и хрупок мир, страшна война и коварен и лют враг рода человеческого. Не позволим же восторжествовать этому врагу спустя восемьдесят лет после войны, принесшей нашему народу, как и многим другим народам, неисчислимые потери и страдания!
Валерий КИРИЛЛОВ
г. Тверь
На фото: В.С. Пугин с женой и дочерью. Кенигсберг, 1946 год. Из архива автора
