1
Голос его точно жил своей жизнью, тонко и сложно вибрируя, великолепный в модуляциях, необычный и необыкновенно выразительный.
Вернувшись с войны, Смоктуновский не знал толком, чем будет заниматься; и вектор актерского движения определился не сразу; а когда определился – вроде бы не приносил счастья.
Провинциальные театры, расплывающийся образ мира, концентрировавшийся временами в работах; и, вероятно, если бы актер повторил Хлестакова на столичной сцене, эта роль стала бы еще одним перлом к гирлянде всем теперь известных.
Далее, в ход вступает судьба – и рождается Мышкин: явление столь же необыкновенное в истории русского театра, сколь и грандиозное.
Смоктуновский всегда точно слегка не уверен в реальности существования и в собственном праве занимать место внутри него: таков и Гамлет, и Деточкин…
Не таков, пожалуй, Плюшкин – слишком закосневший в собственной болезни, слишком скрюченный в недрах себя…
Даже вроде бы эпизодические роли Смоктуновского (как в «Звезде пленительного счастья») становились шедеврами, а главные его работы так и остались сгустками сияний: причем вряд ли земного вещества.
2
Легок и плавен, избыточен и глубок – Весник сочетал очень многое – и натурой обладал бурной, избыточной.
Он вторгался в жизнь, как врывался в образы, которые строил на сцене или в кино, и жизнь, изобильная радостями, особенно необходимыми детдомовцу, участнику войны, слоилась ими, переливаясь и играя.
Как неистовствует речью и мимикой городничий – классический вдвойне от исполнения Весника!
Как тонко, почти иезуитски улыбается Остап Бендер!
Как сверкают жемчугами эпизодические роли в кино.
Одних походок в коллекции у мастера было около полутора сотен; а всех оттенков речи – не счесть!
Весник-актер, Весник-чтец, Весник-педагог, Весник-ветеран…
Сколько ипостасей может быть у человека – и все выпуклы значительны, прекрасны…
3
Комедийное и трагическое начала густыми волокнами сочетались в актерском составе Папанова, и если в паре с Мироновым он давал – помимо замечательных работ – целый каталог гэгов (как знать – сильно ли уступавшим чаплинским?), то комбриг Серпилин выпуклой лепкой образа создает ощущение подлинного трагизма: через который надо прорасти, чтобы прийти к победе.
Война участвовала в душе Анатолия Папанова всегда, многое определяя в строе его работ, точно углубляя иные образы или давая возможность создавать такие комические образцы, что помогают зрителю забыть о трагизме мира вообще.
Юмористическая, сатирическая избыточность Семена Васильевича из «Берегись автомобиля» – и необыкновенная доброта Петра Бондаренко из «Детей Дон Кихота»: точно вся актерская жизнь Папанова строилась на контрастах, верно дающих амплитуду дарования: высокого, доброго, согретого смеховой стихией…
Дарование, которое, думается, не раскрылось бы с такой силой, когда бы не годы и труды войны.
4
Он был клоуном: добрым, нелепым, немного странным; лицо его казалось маской, словно было вылепленной анекдотическими изломами: из бездны коллекции его анекдотов.
Он был разноплановым актером – известный всему миру Юрий Никулин; и если образ монаха из «Андрея Рублева» горел истовостью веры, то в «Двадцати днях без войны» то же горение переведено было в прозаическую работу войны, столь же немыслимую не участвовавшим в оной, готовым уже почти… к забвению…
А в каких трогательно акварельных тонах сыгран Кузьма Кузьмич в фильме «Когда деревья были большими»: неудачник, алкаш, одинокий человек!
Смех сквозь слезы – и тот невозможен, но возможно иное: ощутить стигмат сострадания, какой вырезает работа Никулина на сердце.
Он был клоуном – ибо ритмы войны не способны располосовать, и уж тем более отменить юмористическое начало в недрах человеческих.
Он был глубоким драматическим актером, хотя и вышедшим на вершины подобного исполнения всего несколько раз в жизни, – и этого достаточно, учитывая, что существует еще прекрасная маска Труса, так скрашивающая жизнь массе представителям разных поколений.
Александр БАЛТИН
