В ПЕРЕЧНЕ зощенковских мест такого адреса нет. Есть Большая Разночинная улица, 4, квартира №1 – место рождения (?); есть 9-я и 22-я линии Васильевского острова, где учился будущий писатель в гимназии и на юридическом факультете Петербургского университета; упоминается Ждановская улица,13, куда в Первую мировую войну пришел он для обучения военному делу; назван Литейный проспект, 24, – там открыли студию при издательстве «Всемирная литература» и образовалась группа «Серапионовы братья». А вот его вдова Вера Владимировна Зощенко (Кербит-Кербицкая) в своих записках четко свидетельствует: «В декабре восемнадцатого года он пришел ко мне, приехав на несколько дней с фронта из Красной Армии… Я сидела на маленьком пуфике перед топящейся печкой – в крошечной моей «гостиной» на Зелениной улице, дом 9. Он стоял, прислонившись к печке… Я спросила его: «Что же для вас самое главное в жизни?» Я была уверена, что услышу: «Конечно же, вы!» Но он сказал очень серьезно и убежденно: «Конечно же, моя литература…»
Подобные малоизвестные факты нет-нет да и обнаруживаются нынче, и трудно сказать, что предстоит открыть исследователям еще при сегодняшней-то свободе толкований, если пока даже точно не установлены ни дата, ни место рождения писателя. Некоторые пишут: 10 августа (29 июля) 1895 года в Полтаве, однако в автобиографии М.М. Зощенко как-то написал: «1894 год, Петербург». Зато правнучка писателя Вера объяснила путаницу легко: «В 1894 году в Полтаве действительно родился Миша Зощенко, но вскоре умер от какой-то детской болезни или инфекции. Чтобы забыть об этой тяжелой утрате, семья переехала в Петербург, где на свет снова появился мальчик, которого в память об умершем сыне назвали Мишей». Иные из журналистов, в первую голову уехавших на землю обетованную, принялись выискивать у него свои корни, но не преуспели. Отец ведь его Михаил Иванович Зощенко был из полтавских дворян, а мать Елена Осиповна Сурина – русская дворянка. Сам писатель говорил и об итальянских корнях своих, мол, предки его, «приглашенные украинскими земельными магнатами строить усадьбы», прозваны были «зодчими», что крестьяне принимали «за фамилию или кличку»: «Отсюда и пошло. Зодчие – Зодченко. Но «дч» неудобно для произношения. Постепенно оно стерлось на звук «щ». Было ли на самом деле так, или это розыгрыш писателя, к чему он порой прибегал, пока не выяснено.
Оставим, впрочем, изучение его родословной биографам, и обратим внимание читателя на то, что после ельцинского госпереворота не просто вернулись, а пышно расцвели все социальные пороки, в советское время называемые «пережитками капитализма», которые столь язвительно и бескомпромиссно обличал Зощенко. Куда ни глянь, везде мелькают зощенковские персонажи. То важничающий старичок, восторгающийся заграницей и желающий «омолодиться» у тамошних «профессоров», тогда уж и платить за квартиру (рассказ «Европа»); то сварливая «жиличка», со всеми ссорящаяся из-за кухонного «ежика» («Нервные люди»), напоминая высокомерностью своей не одну нынешнюю депутатшу; то улучшенное лечение за «материальную благодарность» вместо равнодушной-де бесплатной («Плохой случай»), ну прямо как в наши дни; то на почте опять нагрянула перестройка, без учета ваших интересов («Выгодная комбинация»); то новоявленная, но со старой «идеологией» особа «в шляпке», ищущая «кавалера, и у власти», будто сегодняшняя ушлая провинциальная девица («Аристократка»). И когда приходишь в Музей-квартиру М.М. Зощенко, что находится в квартире №119 по Малой Конюшенной, 4/2 (прежде канал Грибоедова), где он жил в 1955–1958 гг., подобные сравнения возникают невольно. И хотя акцент на «притеснения писателя советской властью» явно педалируется, но думающий читатель, судя по отзывам, вполне разбирается что и к чему. Очень жаль, конечно, отмечают посетители, что за годы горбачевско-ельцинской «демократии» интерес к художественной литературе заметно снизился, и теперь в музей больше экскурсии школьников и туристов водят, нежели он заполняется сам по себе…
ЖИЗНЬ большого художника никогда не бывает легкой. Тем паче, если характер у него твердый, неуступчивый, не терпящий дешевой конъюнктуры. Рассказывают, что когда к Михаилу Михайловичу после смерти Сталина пришли из Союза писателей с просьбой против вождя выступить, пообещав взамен восстановить его в членах Союза, откуда его и А.А. Ахматову исключили 4 сентября 1946 г., он сказал: «Я никогда не был и не буду ослом, который пинает мертвого льва». А, казалось бы, кому-кому, а ему-то уж вроде было в чем упрекнуть руководство страны за одно лишь постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград», где написано немало обидного для Зощенко, и главное, что его произведения «чужды советской литературе». Но он словно бы предвидел отмену того решения, а произошло это, пусть и спустя 42 года, – 20 октября 1988 г. – но произошло же, и названо оно «ошибочным», что лишний раз подтверждает стремление ВКП(б) и КПСС, чьими преемниками является Коммунистическая партия Российской Федерации, признавать свои ошибки и исправлять их. Предложение об отмене постановления на заседании Ленинградского обкома партии вносил М.А. Дудин, а на заседании Политбюро ЦК – первый секретарь Союза писателей СССР Г.М. Марков. Хочется напомнить и вот что: на совещании оргбюро ЦК ВКП(б) в 1946 г. А.А. Прокофьев, ответственный секретарь Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР, спорил с И.В. Сталиным на эту тему, смело защищая «Звезду» и лично М.М. Зощенко.
Но нынешним провластным идеологам невыгодно показывать обстоятельства, связанные с постановлением, им гораздо удобнее распространять слухи о якобы «антисоветизме писателя». Но факты говорят совсем об обратном. Когда совершилась Октябрьская революция, Зощенко добровольно вступил в Красную Армию, а до этого – с 1915 г. – воевал в чине прапорщика в старой армии, получил награды за храбрость, был ранен, отравлен газом, и в конце службы демобилизован по состоянию здоровья. Писать Зощенко начал рано – в 1902 г., первые профессиональные вещи появились у него в начале 20-х годов. Это рассказы «Старуха Врангель», «Рыбья самка», «Любовь», «Война», «Лялька Пятьдесят» и «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», отмеченные А.М. Горьким, к которому Михаил Михайлович относился как к учителю. «Я высоко ценю вашу работу, поверьте: это не комплимент, – писал ему Горький. – Ценю и уверен, что вы напишете весьма крупные вещи. Данные сатирика у вас – налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально». В связи с высказываниями критиков о близости таланта зощенковского к Лескову, Алексей Максимович в письме К.А. Федину замечал: «Люди, которые сравнивают его с Лесковым, ошибаются, на мой взгляд. Зощенко заряжен иначе, да и весь – иной. Очень хорош».
Была у Горького и Зощенко общая тема, которую каждый разрабатывал по-своему. Тема эта – мещанство, которое они ненавидели и обличали. Революция всколыхнула миллионные массы людей, перевернула их быт, выявив наряду с лучшими свойствами человека всякую накипь, о чем Ленин говорил: «Когда гибнет старое общество, труп его нельзя заколотить в гроб и положить в могилу. Он разлагается в нашей среде, этот труп гниет и заражает нас самих». Продукты подобного гниения подмечал и обличал Зощенко – и в ряде черт строящегося на новый лад общества, и в образах персонажей, перекочевавших из старого мира, пытающихся найти свое маленькое место в текущей реальной действительности. Популярность писателя была воистину огромной. В начале 20-х – начале 30-х годов в различных издательствах страны вышло большое число его рассказов и повестей, а в 1929–1931 гг. – 6-томное собрание сочинений. На эстраде рассказы М. Зощенко с необычайным успехом читали Леонид Утесов и Владимир Хенкин, Игорь Ильинский и сам автор, как вспоминали слушавшие его чтение, неулыбающийся, невозмутимый, подчас просто мрачный, несмотря на хохот в зале. А где слава, там и зависть. Появились бойкие критики, особенно из РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей. – Э.Ш.), не отделявшие писателя от изображаемых им лиц, а в обывательских настроениях их искали чуть ли не мироощущение и его самого.
Домыслам подобным М. Зощенко время от времени давал резкий ответ, недвусмысленный отпор. В предисловии к 4-му изданию «Сентиментальных повестей» (1923–1930) он пишет: «Лицо, от которого ведутся рассказы, есть, так сказать, воображаемое лицо. Это и есть тот средний интеллигентский тип, которому случилось жить на переломе эпох. Неврастения, идеологическое шатание, крупные противоречия и меланхолия…» Ни дать, ни взять, как в наши дни, когда в неокапиталистическом обществе вместе с материальным обнищанием идет и обнищание духовное, независимо от того, бьется ли человек за копейку последнюю, или роскошествует в «элите», что изображается в унылых «мелодрамах», предназначенных для одурачивания населения. Особенно наглядна такая схожесть, например, в повести «О чем пел соловей»: «Это было в самый разгар, в самый наивысший момент ихнего чувства, когда Былинкин с барышней уходили за город и до ночи бродили по лесу. И там, слушая стрекот букашек или пение соловья, подолгу стояли в неподвижных позах. И тогда Лизочка, заламывая руки, не раз спрашивала: – «Вася, как вы думаете, о чем поет этот соловей?» На что Вася Былинкин обычно отвечал сдержанно: – «Жрать хочет, оттого и поет». И только потом, несколько освоившись с психологией барышни, Былинкин отвечал более подробно и туманно. Он предполагал, что птица поет о какой-то будущей распрекрасной жизни».
ПАДЕНИЕ уровня культуры в обществе всегда ведет к тому, что толкование истории вообще, и истории художественной литературы в частности, сосредотачивается в руках узкой группы лиц, имеющих доступ к образованию и к издательскому делу, а это, как водится, преимущественно либералы, которые и навязывают читателю собственные взгляды, преподнося прошлое в нужной им плоскости. Они и придумали россказни про то, будто книга, и газета, и журнал, именуемые ими «бумажным вариантом», устарели, противопоставляя их «электронным носителям», выводя печатное слово литераторов, стоящих на советских и истинно патриотических позициях, из обихода читательского путем сокращения тиражей и создания искусственных трудностей в распространении. При советской власти книга была доступна буквально всем. Рассказы Зощенко стали широко популярны в 20-х годах и позднее – и потому, что отчетливая сатирическая направленность их отвечала запросам победителей в революции, и потому, что многотиражное издание и переиздание его книг стало возможным благодаря организации журналов и издательств для массового читателя, таких, как «Огонек», «Крокодил», «Прибой», «Земля и фабрика», «Бегемот», «Смехач», «Мухомор», «Пушка» и других. Теперь же о М.М. Зощенко больше пишут, защищают диссертации, чем его издают, оттого и всяко преувеличиваются, согласно либеральным идеологическим установкам, «страдания» писателя в условиях так называемого «тоталитаризма», искажается подлинная суть творчества писателя.
Многие авторы, будь то В. Попов в давно не горьковском «ЖЗЛ», Б. Фрезинский с некими «записями разговоров», Д. Гранин во «Все было не совсем так» – переводят политические обстоятельства, в коих постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» принималось в плане исключительно личных взаимоотношений среди партийных руководителей. Но разве можно забыть, как 5 марта 1946 г. в колледже американского городка Фултон лидер британской оппозиции Уинстон Черчилль произнес крайне агрессивную речь, назвав Советский Союз «причиной международных трудностей», а США ведущей страной «всего англоязычного мира», способной навести порядок, что стало сигналом к началу холодной войны против СССР? «Расовый» оттенок той поджигательской речи тотчас же уловил И.В. Сталин, подчеркнув в беседе с корреспондентом газеты «Правда» 14 марта 1946 г.: «Следует отметить, что господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей. Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира». Не реагировать на это внутри страны было нельзя, а современным историкам и литераторам не помнить об этом по меньшей мере легкомысленно и наивно.
Задолго до Великой Отечественной войны многие советские писатели чувствовали ее приход, каждый готовясь к ней как мог. Что касается М. Зощенко, то он перешел от рассказов юмористических и даже сатирических к вещам аналитического характера. Дело в том, что 23 апреля 1932 г. вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», в соответствии с которым были распущены организации типа РАПП и предложено объединить советских писателей в единый союз с «коммунистической фракцией в нем» для преодоления кружковщины и более активного участия в выполнении задач социалистического строительства. С удовлетворением было встречено это постановление в творческих кругах, ибо оно ставило преграду демагогам и приспособленцам, а Михаил Михайлович, испытывавший тогда физическое недомогание, словно бы с новыми силами продолжает свою работу, пробует новые художественные формы, обращается к новым темам и жанрам. Тут и документалистика, и биографические очерки, и научно-исследовательские работы, и литературоведческое эссе «О языке», где не без основания утверждается: искусство «должно построить такой мир и такую речь, которые не то что были бы тождественны с подлинной жизнью, но были бы великолепными образцами, к каким следует стремиться».
В 1933 г. у М. Зощенко выходит необычная для него книга «Возвращенная молодость» по вопросам медицинской науки, в 1934-м – «История одной жизни», написанная по итогам поездки ста двадцати писателей во главе с М. Горьким на Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, в 1935-м – «Голубая книга». За ними – основанные на документах повести «Черный принц» против корыстолюбия, что проявилось при розыске сокровищ с затонувшего корабля, на который потрачено денег больше, чем их стоимость; «Возмездие», где героиня рассказывает, как исполняла партийное задание в тылу белогвардейцев; «Тарас Шевченко» о великом украинском поэте; «Керенский» об идейном и духовном крахе бывшего российского правителя, написавшего напыщенные мемуары «Издалека». Их Михаил Михайлович определяет как «весьма слабые, бесцветные фельетоны», оплакивающие «ни в чем не повинных братьев наших», не без легкой иронии заключая: «В настоящее время Керенскому пятьдесят шесть лет. Он живет в Париже. И говорят, что он еще сравнительно ничего себя чувствует». А в «Шестой повести Белкина» М. Зощенко рассказывает о своем видении народности Пушкина. «Иной раз мне даже казалось, – замечает он, – что вместе с Пушкиным погибла та настоящая народная линия в русской литературе, которая была начата с таким удивительным блеском и которая (во второй половине прошлого столетия) была заменена психологической прозой, чуждой, в сущности, духу нашего народа». Пусть замечание это не бесспорное, но согласимся – весьма интересное…
В ПОСВЯЩЕННОЙ А.М. Горькому «Голубой книге» многие прежние рассказы сгруппированы по разделам «Деньги», «Любовь», «Коварство», «Неудачи», «Удивительные события» и сопровождаются раздумьями автора над поднятыми темами, а былой юмор сопряжен с его философскими и художническими воззрениями, которые излагаются в привычной манере, объясняя прежде всего и выбор цвета – «голубой», нынче сильно подпорченного пошляками, но – читайте Зощенко – и вспомните истинное: «Этим цветом надежды, который с давних пор означает скромность, молодость, и все хорошее и возвышенное, этим цветом неба, в котором летают голуби и аэропланы, цветом неба, которое расстилается над нами, мы называем нашу смешную и отчасти трогательную книжку, – напоминает автор. – И что бы об этой книге ни говорили, в ней больше радости и надежды, чем насмешки, и меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям». Так и получилось у него в ответ на предложение Алексея Максимовича написать юмористическую «Историю культуры». «Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной своей мере, – пишет он. – Я написал не Историю культуры, а, может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений».
Прозаик и мемуарист В. Каверин, соратник Зощенко по «Серапионовым братьям», сообществу литераторов со взглядами очень и очень разнородными, откуда Михаил Михайлович вскоре вышел, «Голубую книгу» называет «несмешной», но оговаривается, что автор «показывает себя писателем своего времени, который болеет за все то, о чем он пишет». И верно, читая ее, вспоминаешь «смешные» рассказы нэповских времен, и обретаешь как бы двойное зрение, теперь же оно становится даже и тройным, ибо многое дурное, что писатель показывал, повторяю, вновь выскочило наружу при реставрации капитализма, разве лишь «омоложенное» сегодняшними, более отвратительными реалиями, поскольку власть в России всецело принадлежит компрадорскому олигархату и наднациональным корпорациям. Скажем, рассказ «Баня», прежде веселый и напоминающий бытовой фельетон, в книге превратился в «Рассказ о банях и их посетителях», где изобретательно придуманный сюжет выявляет целую цепочку воровства и коррупции, а образы действующих лиц, с социальной определенностью прописанные, автор изображает, внутренне усмехаясь, с четкой идейной позиции: «В общем, и бани, и моющиеся там люди, казалось бы, могли за последнее время подтянуться и выглядеть еще более эффективно».
В легкой юмористической тональности выдержаны все рассказы «Голубой книги», образуя художественное целое, а сопоставление автором рассказов этих с ироничной изящностью изложенными фактами мировой истории придает всему повествованию философско-сатирическое обличие, куда органично вмещаются и «арапистый человек» Сисяев, кто «кроме стрижки и брижки, он еще иностранной валютой торговал», и «старый дурак», на молоденькой аферистке женившийся, и «энергичный товарищ Митрохин» с телефонной шуткой: «Будьте любезны… Кремль…», и «Мелкий случай из личной жизни», вызванный утерей галоши в переполненном трамвае и счастливое обретение ее после некоторых ожиданий, и рассказ о человеке, вычищенном из партии за пьянство, и удивительная победа слабого студента над могучим водолазом, когда тот «потер побитую морду и говорит: «Я, говорит, перед вами сдаюсь. Я, говорит, через вас, товарищ Костя Малашкин, совершенно извелся и форменно до ручки дошел», и «последний рассказ» про «подарок от царского режима» в виде пятиэтажного дома, где нет электричества, а надо-то было лишь самим ремонт произвести, после коего «все как переродились»: с работы «приходят, моются, убирают комнаты, чистятся и так далее», и образ простодушного Володьки Завитушкина, чья свадьба из-за легкомысленного уличного знакомства превратилась в назидательный фарс, броско разыгранный Леонидом Куравлевым в комедии Леонида Гайдая «Не может быть!»
ПРО М.М. Зощенко, как я уже говорил, пишут сейчас многие, а с распространением же интернета чего только не порассказано о нем, и причем людьми не просто в то время не жившими, но пользующимися источниками исключительно либерального толка, а у тех одно на уме – всячески принизить коллективные достижения советских людей и оклеветать советскую власть. И вот мусолят да мусолят отрицательные стороны уже отмененных постановлений – нет бы обратить внимание, что иные тамошние формулировки как нельзя точнее подходят для нынешней ситуации в литературе и искусстве, когда действительно «появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений». Не теперешние ли либералы заняты «писанием бессодержательных и пошлых вещей, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание»? Не их ли сочинения пронизаны «духом низкопоклонства перед современной буржуазной культурой», с «проповедью безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства», а без «клеветнических выступлений» относительно советской власти, о беспардонной лжи о великой социалистической эпохе не обходится ни одно ток-шоу на государственном телевидении и радио? Не удивительно ли поэтому, что даже небесталанные деятели культуры и впрямь «перестают совершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед народом», озабоченные «трендом» личного обогащения и накопительства, против чего сатирически едко, язвительно выступал Михаил Михайлович Зощенко?
Принятое 26 августа 1946 г. постановление «О репертуаре драматических театров и мерах их улучшения» иные авторы пытаются тоже привязать к «гонениям» на Зощенко, хотя пьесы его никогда не запрещались. В Ленинградском театре Комедии у Н.П. Акимова шла антифашистская пьеса М. Зощенко и Е. Шварца «Под липами Берлина», премьера которой состоялась 12 августа 1941 г., в Театре миниатюр под руководством А.И. Райкина зощенковские скетчи не раз включались в сатирические спектакли. Зато определения этого постановления вспоминаются сегодня применительно ко множеству современных постановок, поскольку пьесы вот уж действительно написаны «крайне неряшливо, безграмотно, без достаточного знания их авторами русского литературного и народного языка». Да и язык авторы не то чтобы не знают, а сознательно коверкают, матерные слова употребляют, заставляют актеров раздеваться догола. Что касается профессии театрального художника, так ее модернисты, кажется, начисто исключили из своих сценических поделок. В постановлении «О кинофильме «Большая жизнь» от 4 августа 1946 г. сказано о преобладании «примитивного изображения всякого рода переживаний и бытовых сцен», нынче к тому же изобилующими драками и убийствами, чем пробавляются авторы большинства «сериалов». Вот почему сегодня следует больше говорить о необходимости поддержки реалистических и гуманистических принципов в литературе, кино, театре, живописи, а если вспоминать о давно минувших делах, то без передержек, объективно.
Объективные же обстоятельства складывались таким образом, что победное наступление Красной Армии заставляло руководство СССР еще во время Великой Отечественной войны глубже задумываться об идеологическом обеспечении завоеваний социализма в послевоенном мире. Повесть «Перед восходом солнца», при всей ее патриотичности, стояла как бы особняком в силу писательской манеры М. Зощенко, напоминавшей отчасти его прежние юмористические рассказы. Наверняка раздражало и то, что у пленных и убитых немцев находили переведенные на немецкий язык книжки с его рассказами, по соображению геббельсовской пропаганды, помогающие понять «загадочную русскую душу», которая оказалась совсем иной, ибо в переводе юмор вообще передается плохо, да и сатира была направлена именно против обывательщины, калечащей душу человеческую. В февральском номере журнала «Большевик» за 1944 г. (редактор К.С. Кузаков) появилась критическая статья об этой повести, хоть автор еще в октябре 1943 г. и писал с радостным воодушевлением: «Я сижу за столом в своем номере на десятом этаже гостиницы «Москва». Только что по радио сообщили о разгроме немецких войск на Днепре. Наши доблестные войска форсировали Днепр. И вот теперь гонят противника дальше. Итак, черная армия, армия фашизма, армия мрака и реакции пятится назад».
Тут стоит отметить и чересчур ретивое поведение некоторых коллег Зощенко, которые после постановления перестали с ним даже здороваться, а кто-то вычеркнул его и А.А. Ахматову из списка на продовольственные карточки. Пришлось Генеральному секретарю Союза писателей СССР Александру Александровичу Фадееву приводить их из Москвы и сказать сердито: «Постановление ЦК к голодной смерти исключенных писателей не приговаривало». Должно быть, предвидя нечто подобное, Сталин, так много сделавший для писателей и других мастеров культуры, чтобы они срочно были эвакуированы и могли продолжать свою работу, по свидетельству Константина Михайловича Симонова, тогдашнего редактора «Нового мира», говорил про М. Зощенко: «Надо ему помочь, – сказал Сталин и повторил: – Надо ему помочь. Дать денег. Только вы его возьмите и напечатайте, и заплатите. Зачем подачки давать? Напечатайте – и заплатите». Но многие и помогали Михаилу Михайловичу и Анне Андреевне чем могли, поддерживали, не оглядываясь ни на кого – это прежде всего Ольга Федоровна Берггольц, Александр Андреевич Прокофьев, Михаил Леонидович Слонимский, Виссарион Михайлович Саянов, из добрых чувств перепечатавший в редактируемом им журнале «Звезда», без ведома автора, старый рассказ «Приключения обезьяны».
В 1954 г. произошел неприятный случай, когда группа английских студентов, встречаясь с А.А. Ахматовой и М.М. Зощенко, задавали провокационные вопросы антисоветской направленности, и, если Ахматова признала правильность постановления ЦК и доклада А.А. Жданова, то Зощенко сказал, что постановление исторически оправданно, а к докладу отнесся критически. Кое-кто из писательской среды попытался раздуть вокруг этого скандал, но обком и ЦК партии быстро приглушили его. Об этом инциденте нам, студентам-первокурсникам филологического факультета Ленинградского университета, рассказывал на своей лекции Л.А. Плоткин, человек многознающий, но осторожный. Позднее, уже будучи собкором «Известий», я узнал эти подробности от Михаила Леонидовича Слонимского, дружившего с Зощенко и в нелегкие для Михаила Михайловича годы, Ольги Федоровны Берггольц и Георгия Пантелеймоновича Макогоненко. Вероятно, и поэтому Зощенко стал все реже бывать в Доме писателя имени В. Маяковского, который размещался тогда в бывшем дворце графа Шереметева, подаренном в 1934 г. Союзу писателей советским правительством, а в 1993 г. сгоревший, верней всего, подожженный, поскольку вспыхнул сразу с нескольких концов. Отчасти, как в зощенковском рассказе «Пожар»: «На месте пожарища уже начали строить новый дом, и, наверно, в скором времени погорельцы смогут уже туда въехать», но с той разницей, что после ремонта здесь открыли фешенебельную гостиницу Sheremetev Palace, писателям же дали здание поменьше и похуже. Не то время, дескать, сейчас, не советское…
ПОСЛЕДНИЕ свои годы Михаил Михайлович жил на даче в Сестрорецке. Жил уединенно, гостей особо не приглашал, лишь самых что ни на есть близких. Делал переводы из произведений финского писателя Майю Лассила, писал и свои вещи – «Рогульку», например, про то, как герой выжил в море, держась за мину, размышлял о жизни и смерти, обличал страх в человеке, подчеркивая: «Именно он более, чем что другое, «влечет нас к смерти» (Шекспир): «Это отлично знают люди, которые были на войне. Я помню (в ту войну, то есть в Первую мировую. – Э.Ш.), солдаты, усмехаясь, говорили: «Пуля найдет труса». И это в самом деле так. Ибо устрашенный человек поступает неразумно, бестолково. Он тычется, как слепой, без учета обстановки. Страх парализует его, лишает гибкости, сопротивления. Такой человек делается физически слабым, беспомощным, суетливым». Мужественно борясь со своими душевными и телесными ранами, Михаил Михайлович Зощенко умер 22 июля 1958 г. и похоронен на Сестрорецком кладбище. Сначала памятник ему сделал художник Александр Долинный-Мудрик, друг его сына и мой, потом нынешние власти заменили его на более помпезный, еще и похожий вариант, перестаравшись, установили у сестрорецкой библиотеки. Бог им судья…
Сегодня, когда Михаила Зощенко издают и читают, нужно пропагандировать все лучшее, что есть в его наследии, как в творческом смысле, так и в гражданском. Еще в раннем детстве запомнил я «Рассказы о Ленине», в которых он, по-моему, первым обратился к детской аудитории с произведениями о Владимире Ильиче, о честной, трудной, подвижнической жизни великого вождя. Не забыть и цикл рассказов о Леле и Миньке, печатавшийся в журнале «Чиж», выписываемый мне родителями в преддверии школы. В рассказе «Не надо врать» речь идет о мальчике, пришедшем на основе собственных наблюдений к выводу, что лгать и изворачиваться нехорошо и невыгодно. И не надо бояться правды. Он, этот мальчик, «дал себе слово говорить всегда правду, – подытоживает писатель в рассказе. – И я действительно так всегда и поступаю. Ах, это иногда бывает очень трудно, но зато у меня на сердце весело и спокойно».
Вот бы и нам, взрослым, всегда так поступать.
Трудно, разумеется, очень и очень трудно.
Зато и впрямь веселее и спокойнее жить.
