В 1990 году в Мадриде вышла в свет книга на испанском языке «Рамон Меркадер – мой брат. 50 лет спустя», авторы – Луис Меркадер – младший брат Рамона, и испанский журналист Герман Санчес. В 2011 году она была переведена на русский язык и вышла под названием «Мой брат убил Троцкого».
Покушение на Троцкого произошло, когда Луису Меркадеру только исполнилось семнадцать лет. И в Испании в годы гражданской войны, и позже в Советском Союзе Луис, по его словам, всегда находился в окружении коммунистов, горячо ненавидевших троцкизм: «Мне кажется, что началась эта ненависть с восстания анархистов и троцкистов в Барселоне в мае 1937 года. Я сам был очевидцем событий и знаю, как все происходило. Это же настоящее варварство, что в нашем антифашистском тылу случился мятеж, в результате которого около 500 человек оказались убитыми и более 5 тысяч ранеными. Разве можно простить такое! Там и родилась наша ненависть к троцкизму». Как вспоминал Луис Меркадер, с серьезной критикой в адрес троцкистов выступали не только коммунисты, но и руководство Объединенной социалистической партии Каталонии – особенно за их расстрелы инакомыслящих без суда и следствия, что в итоге привело к тому, что убийство Троцкого было воспринято как должное.
Главная ценность книги заключается в том, что она написана по воспоминаниям человека, ближе всех стоящего к непосредственному участнику драматичного события августа 1940 года, своим свидетельством оказавшего неоценимую услугу истории.
В результате совместной работы Санчеса и Меркадера получилось настоящее путешествие в прошлое, раскрывающее личность Рамона Меркадера, изобилующее интересными фактами, забытыми именами и неизвестными ранее историческими деталями. Мы предлагаем нашим читателям ознакомиться с фрагментами книги.
Альпеншток
НАКАНУНЕ в полдень жена Троцкого Наталья Седова и охранники его дома, превращенного в настоящую крепость, на улице Вена в Койоакане, услышали крик, доносившийся из кабинета хозяина. Мгновением позже они стали свидетелями ужасного зрелища: Лев Давыдович, с растрепанными волосами, без очков, закинув руки на окровавленную голову и привалившись к дверному косяку, из последних сил пытался удержаться на ногах. «Джексон», – произнес Троцкий, но вбежавшие в страшной суматохе сначала никак не отреагировали на его слова. Здесь же, среди них, находился и Джексон, жених подруги семьи Троцкого Сильвии Агелоф, приятный молодой человек, всегда готовый оказать не слишком большие, но необходимые услуги Льву Давыдовичу и его окружению, тот самый Джексон, скромный и незаметный, который несколькими минутами ранее вошел во двор, перекинулся парой вежливых фраз с Натальей Ивановной, поприветствовавшей его с террасы, и вслед за хозяином, оставившим кормление своих кроликов, проследовал в кабинет, где Лев Давыдович собирался помочь молодому человеку в правке его первой политической статьи под названием «Troisieme Camp et Front Populaire».
Совсем недавно в доме начали ремонт, и у Натальи Ивановны промелькнула мысль, что обвалился потолок. Джексон так хорошо сыграл свою роль, что она, даже услышав его имя из уст раненого мужа, ничего не заподозрила. А ведь не прошло и двух месяцев с тех пор, как супружеская чета Троцких, укрывшись под кроватью, чудом спаслась от свинцового дождя автоматических ружей двадцати молодчиков, глубокой ночью ворвавшихся в дом, а потом похитивших и убивших одного из их охранников.
Разобравшись наконец в чем дело, телохранители Троцкого набросились на парня. Рукоятки их пистолетов за несколько мгновений превратили крепыша Джексона в бессильный мешок, и он, свернувшись клубком на полу и напрасно пытаясь защитить от ударов голову, хрипел:
– Меня заставили это сделать! У них моя мать!
(Наша мать в тот момент находилась в автомобиле вместе с Эйтингоном, в 100 метрах от резиденции Троцкого, ожидая появления Рамона, чтобы потом всем вместе бежать из Мексики. Они были уверены в успехе операции. Случившееся для всех оказалось полной неожиданностью. Никто и не предполагал, что такой физически сильный человек, как Рамон, своим ударом не лишит Троцкого хотя бы сознания. В этом случае он смог бы спокойно покинуть резиденцию. Но реакция Троцкого оказалась непредвиденной).
Возможно, Троцкий спас ему жизнь, когда приказал им: «Не убивайте его. Пусть скажет, кто его прислал».
Тут же валялось орудие нападения: ледоруб с подрезанным концом. Чуть позже, на следственном эксперименте, задержанный продемонстрировал, как он, встав слева, почти за спиной углубившегося в его статью Троцкого, извлек ледоруб из-под полы плаща, размахнулся и, зажмурив глаза, изо всей силы обрушил удар на голову своей жертвы.
Новость о покушении немедленно облетела весь город. На следующий день стало известно, что убийца достиг своей цели – прооперированный Троцкий скончался в больнице. Возможно, что в ту же ночь запели в мексиканских тавернах «Великое корридо на смерть Троцкого».
Попав в руки полиции, Джексон поспешил вручить властям загодя напечатанное на машинке письмо за своей подписью, которое содержало его признание. Из письма следовало, что задержанного звали Жаком Морнардом, он был уроженцем Бельгии и происходил из семьи дипломатов. Как человек, близкий к троцкизму, он совершил это преступление в результате ужасного разочарования, постигшего его после знакомства с до этого обожествляемым им лидером: Троцкий на деле оказался не более чем глубоко оскорбленным злопыхателем, вынашивавшим планы мести СССР после своего изгнания оттуда в 1929 году; Троцкий, без долгих разговоров, втянул его в обширный план мероприятий по диверсионной работе против СССР; Троцкий конспирировал против своих мексиканских покровителей с целью приведения к власти нового реакционного правительства; Троцкий презирал даже своих собственных сторонников, постоянно сталкивая их между собой; Троцкий получал деньги от консула одной крупной заграничной державы; но самое главное – Троцкий и слышать не хотел об отказе Морнарда от немедленной поездки в Советский Союз для проведения диверсий. Отказ же был вызван тем, что Морнард собирался жениться на Сильвии Агеловой, и в данный момент его мысли были всецело поглощены только этим обстоятельством.
Почти немедленно основная часть рассказа Джексона-Морнарда обнаружила свою фальшь: посольство Бельгии не подтвердило бельгийского гражданства арестованного, а через некоторое время агенты сыскной полиции убедились, что письмо Морнарда было придумано от начала и до конца. Но и за двадцать лет тюрьмы, действуя самыми энергичными и изощренными методами, власти не смогли заставить узника раскрыть его настоящее происхождение, не смогли вырвать у Джексона-Морнарда ни одного слова, которое добавило бы хоть каплю к его первому письму-признанию. Явная скрытность арестанта влекла за собой его нескончаемые допросы.
Лица, ответственные за выяснение обстоятельств убийства «уважаемого гостя» президента Карденаса (Лев Троцкий получил право на политическое убежище в Мексике по личной инициативе президента страны), понимали, что версию, рассказанную убийцей, либо спешно подготовили как необходимую для следствия формальность, либо они встретились с настоящим профессионалом, расчетливым и хладнокровным, с презрением относящимся к полиции, идущей по его следу. Скорее всего, перед ними оказался человек, получивший приказ покончить с Троцким, и здесь его собственное спасение отходило на второй план. В случае провала ему надлежало лишь хранить молчание.
С самого начала было ясно, что вокруг этой личности установилось преднамеренное молчание: человек старше двадцати пяти лет, чьи фотографии публикуют газеты и показывают киножурналы во всем мире, неизбежно был бы опознан кем-либо еще, кроме того жалкого десятка троцкистов, которые обличали его в обмане…
Прошло несколько лет, и вдруг поползли слухи, что убийцей Троцкого оказался испанский коммунист Рамон Меркадер. Сжимая кольцо вокруг этого имени, обнаружили еще два: его матери Каридад Меркадер и офицера советских секретных служб Леонида Эйтингтона.
Его мать Каридад, занимавшая весьма заметное положение в политических и военных кругах республиканцев, тоже участвовала в вооруженной борьбе, многократно была ранена. С середины 1937 года и Рамон, и Каридад были связаны с резидентами советской разведки. Коммунистическая убежденность Рамона, образцовая дисциплинированность, недюжинные умственные способности, знание в совершенстве французского и английскою языков, кроме родных испанского и каталонского, обаятельная внешность и благородные манеры, физическая сила (рост 185 см, тремя пальцами сгибал медную монету) – благодаря этим качествам Рамон был выбран для особых миссий. В 1938 году, находясь в Париже, он начал многоходовую операцию по сближению с окружением Троцкого.
Легенда Рамона: бельгийский коммерсант Жак Морнард, прибывший в Париж в качестве спортивного фоторепортера. Был у него также и канадский паспорт на имя Фрэнка Джексона. Затем последовала встреча с Сильвией Агелоф (имела русских предков) и фиктивный роман с ней. В феврале 1939 года вслед за ней Рамон оказался в США и далее в Мексике. В начале 1940 года под видом соратника Троцкого он проник в штаб-квартиру – особняк Койоакан. Тем временем советский чекист Котов руководил подготовкой теракта против Троцкого.
20 лет Рамон Меркадер провел в мексиканской тюрьме Лекумберри.
«Любовь на службе у преступления»
Похоже, что я ушел в сторону, и пора вернуться к основной теме.
Рамон однажды признался мне, что в молодости он страстно хотел стать кадровым военным. Брат попытался этого добиться, но когда узнали, что Рамон является членом испанской компартии, ему отказали. Этот случай оставил неприятный осадок в его душе, брат долго переживал. Ему нравилось все, что было связано с миром военных. Когда Рамона демобилизовали из армии, где он служил ефрейтором саперной роты, он долго не снимал военной формы, настолько она ему нравилась. Он был очень правильным, организованным человеком, и, бесспорно, из него получился бы образцовый военный. Четкий, всё по линеечке. Всегда знал, чего хотел. Брат, как и его наставник Эйтингтон, обладал железной волей и умел подчинить себе окружающих. Физически брат был очень развит. Занимался на кольцах и перекладине. Я сам видел, как он тремя пальцами сгибал медную монету, о чем я уже рассказывал раньше.
Поэтому мне так трудно поверить в историю о его поведении плейбоя в Париже, когда он соблазнял Сильвию Агелоф. В отношениях с женщинами он был очень сдержан. Мне самому никогда не доводилось видеть Рамона в обществе легкомысленных девиц или слышать рассказы о его похождениях. Не думаю даже, что он когда-либо переступал порог публичного дома. Мой брат принадлежал к когорте коммунистов-пуритан.
С Еленой Имберт Рамон познакомился в Барселоне во время военного путча 1936 года. Они вместе сражались на баррикадах. Ее предки из Франции, а один из них, некий Имберт, числится в списках коммунаров, расстрелянных на кладбище Пьер-Лашез в Париже в 1870 году.
Рамон с Еленой стали жить вместе еще в Испании, потом переехали в Париж и не расставались до тех пор, пока в 1939 году Елена не уехала в Советский Союз лечиться от туберкулеза.
Я хорошо знал Елену. Несмотря на разницу в возрасте, мы были друзьями. В СССР она заменила мне старшую сестру. Долгое время Елена провела в санатории, в 20 километрах от Москвы, и мы навещали ее каждое воскресенье. Потом, когда началась война, она переехала к нам с матерью, в нашу квартиру. У нас она и умерла в 1943 году.
Любопытный портрет Елены Имберт можно найти в книге Терезы Памиес «Когда мы были капитанами» (речь идет о начале 1937 года, когда в Барселоне проходил первый конгресс Союза молодых женщин Каталонии):
«Началось первое заседание… еще не успели огласить повестку дня, как, не прося слова, поднялась со своего места одна из делегаток, спровоцировав тем самым ситуацию, близкую к хаосу.
Это была Лена Имберт. Глядя на нее с моего места за столом президиума, я немедленно поняла: «Быть бузе». Лена являлась членом нашей организации. Она только что вернулась из Мехико, где ее вместе с Каридад Меркадер принимал сам президент страны Лазаро Карденас, с которым они договаривались о поставках оружия для республиканских бойцов. Обе женщины обладали достаточным авторитетом для выполнения подобного поручения. На знаменитом снимке взятия Атаразанас от 18 июля 1936 года мы видим среди ополченцев стреляющую девушку. Это и есть Лена Имберт, 23–24-летняя учительница из семьи рабочих-эмигрантов… Я не знала, что Лена находится во Дворце изящных искусств, не знала, что она в Барселоне. После возвращения из Мексики она немедленно отправилась на фронт, отвергнув все предложения по работе в тылу, так как ее анархистский характер не признавал никакой дисциплины… Лена была очень популярна в своем районе, вроде героини… Указывая пальцем на фотопортрет, прикрепленный к занавесу, Лена воскликнула (по-испански, Лена говорила только по-испански) своим прекрасным голосом ополченки из Атаразанас:
– Здесь должен висеть портрет Лины Одена, нашей погибшей с оружием в руках подруги, символа девушек всей Испании…
В зале началась неразбериха. Когда один из членов руководства молодежного союза в попытке восстановить порядок лишил ее слова, она одарила его таким презрительным взглядом… «И этот ее взгляд был ужасен…». Если бы четверо парней не удержали Лену, она бы взобралась на трибуну и выколола бы Эмилио (руководителю молодежного союза) его прекрасные голубые глаза. Покидая конгресс в сопровождении делегации своего района, Лена затянула песню «Мы, молодая гвардия»…
Хорошо известно, что коммунисты тех времен были натурами жертвенными, аскетичными. Стоически переносили любые трудности. И тем не менее мне почему-то не верится, что Рамон с Сильвией Агелоф еще в Париже стали любовниками. Думаю, что Елене это бы вовсе не понравилось. Понятно, что она никогда со мной не говорила об этом, никогда не жаловалась на Рамона, не показала виду, что ревнует. Нельзя забывать, что Елена была совершенно передовой женщиной, очень независимой, а вовсе не покорной и услужливой домохозяйкой. Вполне возможно, что между Рамоном и Сильвией установились тогда дружеские отношения, но не больше. А может быть, служебный долг обязывал Елену к молчанию. Я не знаю, здесь все возможно. Вполне вероятно, что она вообще ничего не знала о существовании Сильвии Агелоф, по крайней мере до тех пор, пока моя мать не приехала в СССР.
Сказать по правде, я не очень понимал, что же происходило тогда в Париже. Я был мальчишкой. Помню, что мать, Рамон и Эйтингон то появлялись, то исчезали и что их деятельность была нелегальной.
«Очень необычная мать»
Где я только не читал, что моя мать, Мария де ла Каридад дель Рио Эрнандес (это ее настоящее имя), оказала огромное влияние на некоторых из нас и особенно на Рамона. Но это не так, ведь наша мать почти не жила с нами. Чаще всего мы жили одни, вернее, без нее. Однажды в Москве в 1943 году она сама в рыданиях призналась, что считает себя виновной во всех бедах нашей семьи, в том, что все мы, братья и сестра, оказались разбросанными по свету и совсем не знаем друг друга.
Когда мать оставила отца и увезла нас, детей, во Францию, мне не было еще и трех лет. Значит, это произошло до 1925 года. О том, что случилось до нашего переезда, я узнал уже годы спустя из рассказов моих братьев, сестры и других людей, а также самой матери.
В ранней молодости Каридад считалась одной из лучших амазонок Испании. Благодаря занятиям конным спортом мать познакомилась с моим отцом, тоже великолепным наездником. Ее постоянно приглашали на конные выездки, где она перезнакомилась со многими представителями испанской аристократии. Вспоминала она и о некоторых совместных приключениях во время верховых прогулок по острову Майорка с дамами высшего света, и о семье герцогини Мединасидонии, той самой «красной герцогини», которая находилась в конфликте с испанским диктатором Франко в годы его правления.
Мать получила элитарное образование. Она была выпускницей колледжа Святого Сердца Христа, предназначенного для обучения девушек из аристократических семей. В Европе было три таких колледжа: один в Барселоне, другой в Париже и третий в Лондоне. Она училась поэтапно в двух последних, поэтому кроме каталонского языка прекрасно владела английским и французским. У матери был совершенно особый почерк, которым отличались все ученицы этого заведения.
Каридад обладала большой физической силой, огромной энергией и железным здоровьем. И, как видите, была настоящей искательницей приключений.
Мать уверяла, что в Сантьяго-де-Куба стоит памятник ее отцу, то бишь моему деду, который, будучи там губернатором, первым даровал свободу черным рабам без разрешения испанского правительства. Его женой была дочь генерала Эрнандеса, вставшего на сторону кубинских мамби во время их выступления против Испании. Из-за того, что моя бабка также сочувствовала мамби, деду пришлось уйти в отставку, и семья моей матери покинула Кубу.
Что касается моего отца, Пабло Меркадера, то он, в отличие от матери – натуры неукротимой, был спокойным, мягким и невероятно добрым человеком. Как мне известно, единственным недостатком отца, законопослушного и верующего католика, можно считать его принадлежность к каталонским сепаратистам: отец был членом Эстат Катала. Помню, как он меня, малыша, таскал с собой на партсобрания. В 1934–1935 годах я и сам состоял в «дружинниках Каталонии». Эта организация представляла собой каталонский вариант бойскаутов, и должен сказать, что проведенное там время сейчас вспоминаю как самое счастливое в моем детстве.
Отец отдал меня на обучение в интернат под названием «Спаситель малолетних» при женском монастыре Непорочной Девы Марии.
Я пробыл в интернате с пяти до одиннадцати лет. В течение всего этого времени моя мать навестила меня только один раз. Она пришла тогда вместе с Рамоном. Отец же навещал меня каждое воскресенье, а летом забирал из интерната на двухнедельные каникулы.
Каридад вернулась в Испанию в 1935 году. По словам Рамона, «она уже давно была коммунисткой», хотя время ее вступления в компартию мне неизвестно. Мать приняла активное участие в событиях, последовавших после октябрьского восстания 1934 года в Барселоне. Мой отец также принял участие в восстании, правда, на стороне каталонских сепаратистов. Мне кажется, что Рамон тогда уже руководил организацией Молодых коммунистов Барселоны. Брата арестовали и несколько месяцев продержали в тюрьме в Валенсии. Освобождение ему принесли выборы 1936 года.
Как раз во время развития событий в Барселоне моя мать появилась в Испании. Стало известно, что французская полиция выдворила ее за пределы страны. Перед высылкой мать была арестована и жестоко избита жандармами. От ударов по голове она потеряла зрение и две недели ничего не видела.
Я провел в интернате как 1934-й, так и 1935 год и оттуда перешел в среднюю школу, где проучился три курса, до самого отъезда во Францию в 1937 году, в разгар гражданской войны.
Рамон же, отслужив в армии ефрейтором в саперном отделении, хотел продолжить свою военную карьеру, но когда узнали, что он коммунист, ему закрыли все пути. Всю жизнь Рамон жалел об этом. Умный, энергичный, смелый, стройный, высокий (1 метр 85 сантиметров), приятный в общении, всегда элегантно одетый, а также прекрасный атлет, он обладал такой физической силой, что мог без труда согнуть медную монету тремя пальцами.
Перед началом гражданской войны Рамон работал преподавателем каталонского языка и входил в комитет по организации Народной олимпиады Барселоны. После провала олимпиады его боевой путь начался прямо с уличных баррикад.
Народная олимпиада Барселоны, больше известная как Антифашистские игры, должна была открыться в Барселоне 19 июля 1936 года. Это соревнование носило ярко выраженный политический характер и было организовано с целью бойкотировать Олимпийские игры в Берлине, готовившиеся нацистами. Организаторам удалось мобилизовать около четырех тысяч спортсменов, многие из которых, являясь членами левых партий или организаций, остались в Испании и пополнили ряды интербригад. «Красная олимпиада» не состоялась, так как из-за начала гражданской войны испанское правительство вынуждено было прекратить ее проведение.
До июльского мятежа 1936 года я видел мою мать всего несколько раз. Когда начались уличные бои, она вместе с другими ополченцами, укрывшись за решетчатой оградой, проходившей по набережной бульвара Колумба, там, где сегодня находится Моль-де-ла-Фуста, приняла участие в осаде управления жандармерии. Ополченцы взяли в плен генерала Годеда и отвезли его в автомобиле в замок Монжуик, моя мать также находилась в этой машине. Потом с колонной Дуррути она отбыла на Арагонский фронт.
Там через некоторое время мать получила тяжелое ранение. Она перебегала через поле, когда два снаряда взорвались справа и слева от нее. В тело матери вошло одиннадцать осколков. Я видел эти ужасные ранения. Один осколок почти целиком срезал ей правую грудь и потом вошел в руку, которой она закрывала лицо. Второй разорвал ей часть прямой кишки, третий целиком разворотил бедро. Короче говоря, ее тело было настолько искромсано, что все окружающие, да и она сама, решили: это конец.
В бессознательном состоянии ее отвезли в Лериду и там прооперировали. Один очень опытный хирург зашил желудок и произвел некоторые операции по пересадке. Три месяца мать находилась между жизнью и смертью и, в конце концов, благодаря своему железному здоровью, победила. Правда, с тех пор ей приходилось придерживаться диеты, так как процесс пищеварения превратился для нее в настоящую пытку. Чуть позже, где-то через месяц, в Тардиенте, на другом участке фронта, был ранен Рамон. Он сражался в колонне коммунистического молодежного союза Дель-Баррио. Его бригада рыла окопы. Через позиции проходили электрические провода, подававшие электроэнергию на сторону франкистов, которые было необходимо перерезать. Рамон, командовавший отделением, не захотел рисковать жизнью своих солдат и решил все сделать сам. Увидев, что брат взбирается на столб, фашисты, естественно, открыли огонь. Но он благополучно выполнил задание и спустился на землю. Когда Рамон уже спрыгивал в окоп, одна из пуль рикошетом отскочила от камня за его спиной и вошла во внутреннюю часть правой руки, перерезав ему практически все сосуды предплечья. Брата также эвакуировали в Лериду, и так он оказался в одном госпитале с матерью.
Поправившись, Рамон прибыл в Барселону, где получил назначение командиром колонны «Лина Одена», сформированной из каталонских ополченцев, отправлявшейся на защиту Мадрида.
Мой брат Пабло также ушел добровольцем на фронт и принял участие в защите Мадрида. Третьего января 1937 года Пабло погиб в Брунетэ. У меня сохранилась его фотография, опубликованная в газете «Требаль» 2 января 1937 года, сделанная за день до его смерти. Он погиб, раздавленный танком, прорвавшимся на их артиллерийские позиции.
Наша мать, возглавив кампанию по сбору денежных средств и оружия для Республики, в октябре 1936 года вместе с Еленой Имберт выехала в Мехико. Особую помощь ей оказали сам президент Мексики Карденас и мексиканский профсоюзный лидер Ломбардо Толедано. Мать возвратилась в Испанию с огромным количеством оружия и денег. Мне от мексиканских коммунистов она привезла совершенно необыкновенный подарок: пистолет калибра 6,35 в кожаной кобуре с тиснением в виде календаря ацтеков. Я очень расстроился, когда мне не разрешили взять его с собой в Париж. Это был замечательный подарок. Сказать по правде, я испытывал невероятную гордость, чувствуя себя обладателем пистолета калибра 6,35!
Если память мне не изменяет, мать вернулась из Мексики 7 января 1937 года. Она пришла меня навестить, и прямо в дверях я сообщил ей о смерти Пабло. До сих пор помню ее возглас: «Я это знала!» Я не верю в такие предвидения, они мне кажутся слишком фантастическими, но мать утверждала, что в Мексике у нее было предчувствие. Однажды ей стало не по себе, и она сказала своим друзьям: «Убит мой сын, убит мой сын!»
Вот тогда-то мать и решила забрать меня к себе. Мне очень неприятно вспоминать случившееся. Так я оставил отца. До сих пор не могу себе этого простить. Я был ребенком, подростком и не мог предвидеть всей тяжести последствий. Шла война. Они – мать, Рамон и Пабло – принимали участие в борьбе. Вся страна принимала участие в борьбе. В этих обстоятельствах отец казался мне далеким от происходящего обывателем. Они же в моих глазах были настоящими героями. Кроме того, мое детство прошло без матери, и вполне естественно, что мне искренне хотелось с ней сблизиться.
Что можно спросить с тринадцатилетнего подростка?! Так я навсегда потерял отца, и мы больше ни разу не встречались.
В июле меня отослали в Париж к моей сестре Монтсеррат и ее мужу Жаку Дудоту.
Во время последних боев я попросился у матери назад в Испанию, «чтобы сражаться на фронте». Мне уже исполнилось пятнадцать, и мать с братом пошли мне навстречу. Вернувшись на родину, я стал выполнять поручения «советских», которые использовали меня как связного, посылая по всем дальним точкам еще не оккупированной франкистами Каталонии. Позже, в феврале 1939 года, вместе с потерпевшими поражение и отступающими республиканскими войсками я вновь пересек французскую границу. Перед другими солдатами у меня было преимущество: я говорил по-французски, и в моем кармане лежало удостоверение студента лицея Мичелет. Поэтому, когда мы находились уже на французской территории, я показал свое удостоверение на первом же полицейском посту и на чистейшем французском языке объяснил, что я здесь совершенно случайно, просто отстал от своей группы экскурсантов, заблудился в горах и любопытство привело меня к войскам. Мне поверили и разрешили покинуть коридор, который формировали сенегальские части французской армии. Через него проходили испанские республиканские войска прямиком во французские лагеря для военнопленных.
У меня было немного французских денег. На автобусе я добрался до Тулузы и оттуда уже на поезде до Парижа.
«Эйтингон»
В те далекие годы я, естественно, не мог знать, кто же на самом деле возглавлял советскую секретную агентуру в Испании. Не так давно стало известно, что это был Орлов, считавшийся главным в испанской разведке. Что касается Парижа, то, мне кажется, там всеми операциями руководил Котов, а это псевдоним Эйтингона.
Рамон рассказывал, что во время гражданской войны группа Котова занималась отправкой во вражеский тыл партизан для проведения диверсий на одном из участков фронта Гвадаррамы. Когда его разведчики не возвращались в точно назначенный срок, Котов взбирался на танк и, паля из пушки направо и налево, начинал курсировать в одиночку перед вражескими окопами. Вызывая огонь на себя, он отвлекал внимание франкистов, помогая своим разведчикам незаметно пересечь линию фронта.
Рамон всегда говорил о Котове, о его смелости и изобретательности с нескрываемым восхищением. Мать уверяла, что Котов мог прочесть книгу в 500 страниц за одну ночь. Я и сам видел, что он прекрасно владел тремя языками: английским, французским и испанским. При разговоре слегка картавил. По рассказам матери и брата я также знал, что этот симпатичный в общении человек, о храбрости которого ходили легенды, был тем не менее авторитарной личностью, обладал железным характером, всегда знал, чего хотел, и умел при необходимости заставить людей выполнять его приказы. Иными словами, он являлся разведчиком высшей категории.
Мать вспоминала с улыбкой сложнейшую котовскую бухгалтерию, которая размещалась в трех карманах его брюк: в правом лежали личные деньги Котова, в левом – деньги, которые он платил осведомителям и другим лицам, а в заднем – подотчетные. «Представь себе, он никогда не ошибался!» – смеялась мать.
Котов еще пятнадцатилетним подростком принял участие в гражданской войне в России, где и получил свое первое ранение. Удар сабли повредил ему мышцу на ноге, и он с тех пор немного прихрамывал. Он отдал советской разведке всю свою жизнь. В 1926 году Эйтингон занимал пост советского военного советника в Китае при правительстве Чан Кайши.
Эйтингон – такая же еврейская фамилия, как Треппер или Бронштейн (Троцкий). Но я не думаю, что она настоящая, как и его имя Леонид. По-моему, его звали Наумом. Можно сказать, что в системе советской разведки основные кадры были из евреев.
Судоплатов и Эйтингон были большими друзьями. Оба с Украины, вместе сражались на фронтах гражданской войны, их объединяли общие интересы, общие воспоминания и даже вкусы. Мы с матерью нередко бывали в гостях у Судоплатова. Нас приглашали, к примеру, на празднования именин его детей. Этот симпатичный и приятный в общении человек для нас, тем не менее, всегда оставался «начальством», и поэтому в отношениях с ним мы придерживались определенной дистанции.
В отличие от Судоплатова, Леонид Эйтингон был нашим близким другом, можно сказать, членом семьи.
Леонид вернулся в СССР в 1941 году, но мы с ним тогда виделись очень редко. Позже мне стало известно, что во время Второй мировой войны он руководил операциями в тылу врага. Дети Эйтингона считают, что в 1951 году Сталин отдал приказ об аресте Леонида из антисемитских настроений, о чем свидетельствует полная абсурдность предъявленных ему обвинений. Кто много знал… Я даже и не догадывался, что он в заключении, полагая, что Эйтингон, как всегда, находится за границей.
Леонид провел в тюрьме полтора года, и тут ему несказанно «повезло» – умер Сталин. Эйтингон вышел на свободу буквально через неделю после смерти вождя. Возвратившись домой больным и исхудавшим, он первым делом достал из кармана партбилет и с гордостью продемонстрировал его своим детям, чтобы они видели, что его не исключили из партии. Дети же начали рассказывать отцу, как после его ареста друзья Эйтингона не отвернулись от них и поддерживали, чем могли. Неожиданно для всех он возмутился: «Ну и что же в этом хорошего? Партия отправила меня в тюрьму как врага народа, и они не должны были проявлять к вам сочувствия!» Вот до каких абсурдных пределов доходила верность режиму «солдат революции», как они сами себя называли.
Леонид еще не знал, что его ожидает. Во время государственного переворота Хрущева и Булганина против Маленкова и Берии и расстрела Берии, Судоплатова и Эйтингона вновь арестовали. На этот раз как опасных сообщников Берии. Эйтингон провел в тюрьме двенадцать лет, а Судоплатов – пятнадцать.
Когда Рамон прибыл в СССР в 1960 году, первым его вопросом был: «Где Леонид?» Брат так и не смог понять, почему его друг в тюрьме. Как только Эйтингон вышел на свободу, они немедленно встретились. Два старых, настоящих друга, они проводили вместе дни напролет за своими нескончаемыми разговорами. Говорили между собой по-французски. Их семьи дружили и во всем помогали друг другу. За год до смерти, в 1977 году, Рамон подарил Леониду свою фотографию с прощальными словами: «Дорогой Леонид! Спасибо тебе за твою дружбу, я горжусь тем, что работал под твоим началом и что благодаря тебе стал настоящим коммунистом. Рамон».
Андрей Судоплатов, дополняя воспоминания своего отца Павла Судоплатова, пишет:
«…когда некоторое время спустя Меркадер попросил о встрече с новым председателем КГБ Семичастным, ему было отказано… его отношения с КГБ оставались довольно напряженными в течение всех 60-х годов: он не переставал требовать сначала от Шелепина, а затем от Семичастного, чтобы Эйтингон и Судоплатов были немедленно освобождены из тюрьмы. Он поднимал этот вопрос и перед Долорес Ибаррури, и перед Сусловым. Старейший член Политбюро Суслов не был тронут этим заступничеством, более того, в гневном раздражении по поводу того, что Меркадер позволил себе обратиться лично к нему, заявил Меркадеру: «Мы решили для себя судьбу этих людей раз и навсегда. Не суйте нос не в свои дела» (Судоплатов А. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Т. 1. С. 224).
«Двадцать лет спустя»
За несколько месяцев до освобождения Рамона перевели из Лекумберри в тюрьму Санта-Мария Акатила, откуда он и вышел на свободу 6 мая 1960 года. В тюремной приемной брата встречали два человека: адвокат Снисерос и один из чиновников чешского посольства. Они проводили Рамона в аэропорт, где он сел в самолет кубинской авиакомпании.
…из Мексики Рамон вылетел на Кубу, где пробыл совсем немного. Затем он сел на советское судно, пересек Атлантику и добрался до Риги. Плавание длилось дней пятнадцать. Рамону оно пришлось как нельзя кстати. За две недели брат смог отдохнуть и освоиться со своим новым положением. В рассказах о своем путешествии Рамон вспоминал только капитана и помощника капитана корабля. Вполне возможно, что это было грузовое судно, а Рамон – его единственным пассажиром. Он говорил, что они втроем коротали время, стреляя по мишеням из винтовок, имевшихся на борту.
Я думаю, в Риге Рамона встречали люди из КГБ, и они же переправили его в Москву.
Брату дали квартиру в одном из новых зданий на берегу Москвы-реки, на Фрунзенской набережной, напротив Центрального парка им. Горького. Это очень красивое место, невероятно живописное. Один из привилегированных районов Москвы.
Я к тому времени совсем обрусел. Раньше много писалось о том, что Рамон до Мексики прошел обучение в Москве, в одной из спецшкол НКВД. Уверен, что это выдумки, иначе я бы первым догадался, что Рамон уже здесь когда-то побывал. Брат не знал ни одного слова по-русски и совершенно не ориентировался в городе. Первое время его поводырем по Москве был я. Я показывал Рамону основные улицы и районы, объяснял, как добираться из одного конца города в другой, как пользоваться метро и другим городским транспортом… То, что брат здесь впервые, проявлялось в массе каких-то мелочей. Например, в Москве тогда был запрещен автомобильный гудок. Однажды какая-то женщина перешла улицу в неположенном месте, прямо перед нашей машиной, и Рамон, разозлившись, нажал на клаксон, хотя машину вел я. Нас остановил милиционер. У меня отобрали права, и он потом тысячу раз извинялся, так как и не подозревал о существовании такого запрета.
Приехав в Москву, Рамон некоторое время бездельничал, можно сказать, приходил в себя. У него были все возможности познакомиться со страной, попутешествовать, но из-за Рокелии он не выезжал из Москвы.
Брат тогда зачастил к Долорес Ибаррури, которую очень уважал. Мы с матерью в прошлом тоже поддерживали с ней отношения. Помню, как однажды Долорес позвонила нам домой и попросила меня помочь ее дочери Амайе по математике.
Незадолго до приезда Рамона в Москве под руководством Долорес сформировался научный коллектив с целью написания истории гражданской войны в Испании. Пассионария пригласила брата принять участие в их работе, которая впоследствии увенчалась сборником в четырех томах. Рамон с энтузиазмом воспринял предложение Ибаррури и сказал мне, что в основу этого сборника лягут воспоминания испанцев, живущих в Советском Союзе, дополненные данными, полученными из Института марксизма-ленинизма и других архивов. Брат всегда очень критично отзывался обо всем ранее опубликованном о нашей гражданской войне, например, об истории Хьюга Томаса. По словам Рамона, их коллектив намеревался воссоздать «правдивую историю» гражданской войны.
В 1961 и 1962 годах Рамон наряду с другими сотрудниками занимался сбором устных и письменных рассказов своих соотечественников о войне. Помню, как он впал в отчаяние, когда понял, что «правдивой истории» не получается, так как даже два человека, участвовавшие в одном и том же сражении, давали две отличные друг от друга версии события. Как уж тут определить, где правда, а где вымысел! Это был очень интересный период в жизни Рамона, период, когда брат начал меняться идеологически. Составители сборника работали в Институте марксизма-ленинизма, напротив Моссовета, на другой стороне площади.
Мои отношения с Рамоном в первые годы его пребывания в СССР развивались с большим трудом. Брат тогда находился как бы под гипнозом коммунизма и никому не позволял усомниться в том, что в мире нет страны лучше Советского Союза. Полагаю, что это он себе внушил за двадцать лет пребывания в тюрьме, где совершенно утратил чувство реальности. Любые наши серьезные разговоры заканчивались ссорами, а беседовать на отвлеченные темы я не умел и не хотел. Меня зачастую поражало, насколько глубоко и искренне Рамон был благодарен своим советским друзьям за их заботу о нем в тюремные годы, несмотря на то, что по их же вине и провел за решеткой двадцать лет. Иногда я пытался убедить его, что на деле все было не так, как в теории, однако своими комментариями только провоцировал негативную реакцию брата, не позволявшего мне ни малейшей критики в адрес СССР. Из-за постоянных стычек «на политической почве» в первые три года пребывания Рамона в Москве я не слишком-то стремился к общению с ним, потому что оно не допускало откровенности. Рокелия поняла это, но достаточно твердо настояла на том, чтобы я не оставлял Рамона. Она знала, что Рамон нуждался во мне и что я был единственным человеком, которому он доверял. Постепенно брат менялся и, в конце концов, сталдостаточно критично ко всему относиться, хотя его критика в адрес Советского Союза всегда оставалась позитивной и оправдательной.
Рамон был человеком очень серьезным и обязательным. Он не умел беспечно веселиться, не умел схитрить при необходимости, можно сказать, обладал психологией военного. Черное называл черным, а белое – белым. Когда в 1968 году войска Варшавского договора оккупировали Чехословакию, испанская эмиграция разделилась на два лагеря. Я, в душе являясь противником оккупации, не знал, как себя вести. Я тогда еще состоял в рядах испанской компартии и принимал участие в собраниях группы Ирены Фалькон. Рамон тогда сказал: «Неважно, кто здесь прав, важно не разрушить единства компартии Испании».
Поэтому брат встал на сторону официального руководства компартии, т.е. Сантьяго Карильо, хотя сам он Карильо недолюбливал. Рамон относился к Карильо с недоверием. Не верил в его коммунистические убеждения и называл его оппортунистом социал-демократического толка. Однако единство партии для Рамона всегда стояло на первом месте.
Рамон общался со многими руководителями испанской компартии, входившими в окружение Долорес.
Надо заметить, что мы, Меркадеры, в Москве жили немного в стороне от остальных испанцев, и это происходило потому, что мы сами этого хотели, потому что мы были другими, не похожими на остальных. Как бы это объяснить… К примеру, меня всецело поглотила наука. Темы, обсуждавшиеся на партсобраниях нашей испанской колонии, мне казались слишком примитивными. Они всегда вертелись вокруг одного и того же. Неприятно говорить об этом, но я там умирал от скуки и не знал, чем заняться. Кроме того, мои соотечественники жили в мире интриг; постоянно сплетничали и выясняли, кто с кем спит, что меня особенно оскорбляло. Поэтому я ходил туда только тогда, когда мое присутствие считалось обязательным.
Надо сказать, что члены испанской колонии в Москве сторонились Рамона. Их отпугивала его внешность, его манеры. Он был высоким, крупным, резким в разговорах, что называется, рубил с плеча. Кроме того, хотя здесь могу и ошибаться, они опасались брата, зная, что он из КГБ, а в СССР все старались держаться подальше от этой организации. Правда, это не мешало им гордиться Рамоном, особенно когда он появлялся со звездой героя на груди.
Брат надевал орден в дни больших праздников. А еще, когда хотел что-нибудь купить без очереди. Например, билеты на поезд или в Большой театр. В этих случаях он, посмеиваясь, говорил;
– Придется нацепить звездочку.
Других возможностей у него не было. Когда Хрущев наградил «Золотыми Звездами » Насера и маршала Амера, я своими шутками нередко доводил Рамона до белого каления. Тогда всем было известно, что в кабинете у Насера висел портрет Гитлера, так как египетский президент был его восторженным поклонником. Я не упускал возможности съязвить:
– Ну, Рамон, и родня же у тебя!
Он тоже считал варварством, что Насера наградили звездой героя. Правда, чего только не говорилось по этому поводу, ходили слухи, что Рамон однажды, распалившись, в негодовании бросил свою звезду на пол. Но это все выдумки, для него были слишком святы такие понятия, как Советский Союз, коммунизм и партия. В СССР брат никогда не распускал своих нервов. Даже когда ему отказали в выезде из страны, он нашел силы, чтобы держать себя в руках.
***
[img=-14813]
Рамон похоронен на Кунцевском кладбище. В течение многих лет на его могиле не было никакой надгробной плиты. Портрет, который стоял там во время похоронной церемонии, на следующий день забрала моя дочь Марина, и сейчас он висит у меня в кабинете. В 1987 году КГБ установил брату вертикальную плиту из розового гранита с надписью «Герою Советского Союза Рамону Лопесу».
Недалеко от Рамона находится могила англичанина Кима Филби.
