В классической эстетике трагическое определяется одной из форм прекрасного, причем высших форм. Однако в жизни люди воспринимают трагедию только в негативном плане. Но ничего не поделаешь, судьба человека трагедийна. Я думаю, что в известном смысле человек рождается для трагедии, и надо это осознать, надо увидеть в этом высокий жребий, и в конце концов – я скажу несколько выспренно – божественность человека. Когда я говорю о том, что мы сейчас в каком-то смысле можем приблизиться к феномену Есенина, я прежде всего имею в виду: человек, который начинает постигать культуру, поначалу получает лишь полупросвещение, полукультуру и порой не может из этого выбраться до конца дней своих. В средствах массовой информации, включая телевидение, навязывается так или иначе мнение (редко это бывает прямым, открытым текстом, чаще какими-то намеками), что вот Есенин – это явление, недостаточно высококультурное. Что он человек, вышедший из крестьянства, не получивший значительного образования, допустим, не учившийся за границей, не знавший иностранных языков… То ли дело, мол, Борис Пастернак. Можно назвать и еще ряд имен, которые так же пропагандируются. На людей, которые находятся на стадии полукультуры, это очень сильно действует. Мне приходилось сталкиваться с такими тяжелыми явлениями, когда люди начинают подавлять в себе любовь к Есенину. Такому человеку кажется, что, если он ставит в центр своего поэтического мира именно Есенина, то он как бы от чего-то отстает. Чтобы сразу показать, насколько это неверно, я приведу слова самого Пастернака, действительно замечательного поэта и человека высокой образованности, которого часто противопоставляют Есенину: он и в Германии учился, и вообще и в этом смысле как бы несравним с Есениным.
В конце жизни Пастернак написал сочинение, внутренняя задача которого заключалась в том, чтобы высказаться о поэзии своего времени: работа эта называется «Люди и положения». И в этой работе есть такие замечательные слова: «Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией». Это удивительно точно. И сразу скажу, что Есенина в этом смысле можно рассматривать только в одном ряду с Пушкиным. «…Вьющимся комком», т.е. весь он проникнут этой «моцартовской стихией», «высшим моцартовским началом». Когда начинаешь в это вдумываться, прежде всего необходимо понять, что культура – это вовсе не совокупность каких-то знаний, это не интеллект в узком прямом значении слова, это прежде всего творчество. Творчество, конечно, связано с определенной суммой знаний, но несомненно, что поэт, принадлежащий к самому высокому уровню творчества, имеет те знания, которые ему необходимы.
Очевидно, что круг познаний Пастернака был гораздо более широким в целом ряде отношений, чем круг познаний Есенина. Можно сказать и так: Пастернак был более цивилизованный поэт, если уж употреблять расхожее слово, чем Есенин, но Пастернак сказал о моцартовской стихии Есенина, и нет никакого сомнения в том, что он тем самым возвысил Есенина над самим собой. Пастернак стремился к этому моцартовскому началу всю жизнь. Он очень менялся, переживал мучительные искания. Есенину все это было дано от Бога. Уже в 20 лет он выступает как зрелый поэт. Он сумел вобрать в себя какие-то токи жизни, которые позволили ему достичь самых значительных вершин. И в этом смысле, если говорить о подлинном творчестве, то, конечно, Есенин центральная и ни с кем не сравнимая фигура своего времени. Это несомненно. С этим нельзя спорить, и, кстати, те, кто пытаются с этой точки зрения противопоставлять Пастернака Есенину, должны бы вслушаться в слова самого Пастернака.
Есенин – поразительное явление и еще вот в каком отношении: это поразительная объективность и полнота восприятия современной ему России. Сейчас все время спорят о том, как бы совместить, как бы помирить «красных» и «белых». А в творчестве Есенина это воплощено совершенно органически. Более того, он как бы принял в себя и третью тогдашнюю силу. Скажем, в его поэме «Страна негодяев» выступает герой, которого он назвал Номахом, зашифровав Махно. И, если угодно, он всех принял. Так же, как Пушкин, потому что Пушкин был близок к декабристам, но он же был монархистом. Известный эмигрант, публицист и мыслитель Георгий Федотов написал о Пушкине: «Певец империи и свободы». Поразительно. казалось, соединил несовместимое. Так же, как в «Медном всаднике» у него как бы равную правоту имеют и Петр, Медный всадник, и Евгений, которого этот Медный всадник как бы раздавил. Это мы находим и у Есенина, причем больше, чем у кого-либо другого. Разве что можно назвать еще шолоховский «Тихий Дон», где все действительно совмещено и показана относительная правота тех сил, которые участвуют в русской трагедии.
Вышла книга, которая написана нашим известным поэтом и деятелем литературы Станиславом Куняевым совместно с его сыном, молодым исследователем, книга называется «Божья дудка (Жизнеописание Есенина)».
В этой книге впервые показано, насколько многосторонен был Есенин, насколько действительно умел выразить всю полноту современной действительности. И, если хотите, всех примирить. Между прочим, его в равной степени принимали и искренние советские люди, и антисоветские тоже. Он был кумиром эмиграции, ну, скажем, для такого поэта, как Георгий Иванов, совершенно чуждого Советской России. Он, тем не менее, посвятил Есенину восторженную статью, где опять же показал, что, да, Есенин выше. Хотя Георгий Иванов знал себе цену. Это чрезвычайно важно сказать. И здесь мне хотелось бы вспомнить совершенно поразительную строфу из стихотворения Есенина: «Мне осталась одна забава» из известного цикла «Москва кабацкая»:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать…
Он не отрицает, что у него неверие в благодать, он прошел через все и как бы все принял, и все отринул, оставив только что-то самое главное. Он был мелодией Божьей, и это очень удачно выражено в названии книги Кунаевых «Божья дудка». В слове Есенина звучало то слово, Божье, то есть всеобъемлющее, вездесущее слово. И думаю, это чрезвычайно существенно, если хотите, в смысле какого-то внутреннего, духовного понимания – не философского, не логического, а действительно исходящего из таящегося в самой глубине души человека, – понимания того, что нет для нас поэта важнее, чем Есенин.
Сейчас, когда раскололась общность русских людей – одни проклинают революцию, другие стремятся ее защищать, – мне кажется, что если бы они вчитались, углубились в Есенина, они бы поняли, что их противостояние, их, казалось бы, такой безнадежный, безвыходный спор иллюзорны. Никак нельзя сказать, что Есенин был антисоветским поэтом. Слишком много он написал с полной искренностью о России Советской. Но в то же время он и не мог восхвалять ее. Он прекрасно понимал, что страна переживает трагедию. Незадолго до смерти он написал чрезвычайно весомую строку: «тот ураган прошел, нас мало уцелело». Есенин точно сказал. Причем он прежде всего имел в виду своих ровесников, которые были людьми молодыми, и их погибло более половины. Страшная трагедия, и пытаться это отрицать – значит отрицать само существование человечества. Оно немыслимо без трагедии. Трагедии преследуют человечество, начиная с самых древнейших времен. Никуда от этого не денешься, и дело не в том, чтобы это заклеймить и прочее, а чтобы это осознать, понять, и понимание это глубокое и острое, способно нередко предотвратить трагедию. Но для этого надо глядеть открытыми глазами. И в поэзии Есенина это со всей полнотой и глубиной воплощено. Конечно, не в виде каких- то рассуждений, но самый дух его поэзии, сама интонация насквозь трагедийны. О чем бы он ни писал, всегда просвечивает эта трагедия. Причем он предчувствовал это и до революции. Поэтому можно говорить о высочайшей культуре его поэзии. Это культура, не только способная видеть лицо того, что совершается, но и предвидеть.
Хочу поспорить с мыслью о том, что Есенин – это светлое начало. Я думаю, что как раз сила его в том, что в нем было и светлое, и темное одновременно, в нераздельном единстве, потому что и жизнь такова. И он сам о себе сказал: «Розу белую с черной жабою я хотел на земле повенчать». Поэзия – это не учение о нравственности, это чрезвычайно концентрированное, мощное выражение самой жизненной силы, которая действительно помогает жить, когда нельзя жить.
И относительно славы, в 1945 году я впрямую столкнулся с Есениным – книги его тогда достать было невозможно, они издавались очень маленьким тиражом и сразу исчезали, люди хватали их на лету. У меня сохранилась с тех пор тетрадка, в которую я выписывал все любимые стихи Есенина. Так делали многие. И должен сказать, что в каком-то смысле тогдашняя его слава пятидесятилетней давности более ценна, чем нынешняя, потому что никто его не пропагандировал, нигде почти о нем не писали, а тем не менее люди его хорошо знали: я не помню, чтобы я когда-нибудь сталкивался с тем, что кто-то не знал Есенина, причем речь идет, разумеется, не о каких-то там филологах. Самые простые люди знали Есенина, и это дорогого стоит. Что же касается его признанной славы, на государственном уровне, то думаю, что после 1955 года, когда начали широко издаваться его книги, вышел двухтомник огромным тиражом в 200 тысяч, его слава стабильна. И в эту славу уже замешался тот самый мотив, с которого я начал разговор: нашлись такие силы. Это вполне понятно, кстати, какие силы, они также относятся и к России – отношением к Есенину определяется их отношение к России, которые стали пытаться воздействовать на сознание людей, как, кстати, пытается делать известный стиходелатель Вознесенский, который заявляет, что он ученик Пастернака. Но он не хотел заметить, что именно Пастернак сказал о высшем моцартовском начале Есенина.
Мне кажется, что сейчас мы доросли до Есенина, и сама жизнь в сегодняшнем ее безобразии заставляет нас, наконец, уже без всяких ограничений понять Есенина, он действительно говорил со всей Россией, а не с какой-то ее частью, он умел обнять всё, и в этом, кстати, тоже его превосходство. Потому что другие поэты, если даже они и обращались, то в одну сторону, то в другую, то как-то поочередно, и были, и сейчас есть такие уже пожилые люди, которые в свое время были «ужасно советские», теперь они «ужасно антисоветские»; «коммунистические», теперь они «антикоммунистические». Есенин этим не грешил. Он стремился увидеть Россию целиком, и он написал яркие слова и о Ленине, и о том же Махно, и, кстати, о врагах революции тоже. Это стихотворение мало знают, потому что во многих изданиях оно обрезано:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут. Под гармоники желтую грусть Проклинают свои неудачи. Вспоминают московскую Русь… Жалко мне, что Октябрь суровый Обманул их в своей пурге, И уж удалью точится новой Крепко спрятанный нож в сапоге. Нет, таких не подмять,
не рассеять. Бесшабашность им гнилью
дана.
Ты Расея, моя Расея,
Азиатская сторона.
1923 г.
Этих людей, которые «точат нож в сапоге» против Октября, он ввел в стихи, но между прочим, он не сделал их каким-то идеалом, он говорит, что «бесшабашность им гнилью дана».1
Умение схватить, поставить перед читателем любое явление жизни во
всей его противоречивости – очень ценное свойство поэзии и поэта.
Конечно, в поэзии Есенина воплощена философия. Но в каком смысле? Не в какой-то философской системе, хотя, впрочем, он стремился к этому, например, в произведении «Ключи Марии», но это скорее даже не философское творчество, а мифотворчество, в самом глубоком и благородном смысле слова. И в то же время, если говорить о том, что Россия и мир предстают в его творчестве во всей полноте, – что такое философия в самом элементарном значении слова?'
Это мышление о самых общих, основных закономерностях мира и истории, и в его поэзии есть это, правда, разумеется, не в виде каких-то силлогизмов, а как внутреннее движение в стихе, подчас даже в самом гуле поэтическом, который наполняют его строфы.
Россия страна удивительная вот в каком отношении. Когда-то Тютчев написал, что в «Россию можно только верить». Почти одновременно с ним Маркс в своей работе «К истории секретной дипломатии XVIII века» написал, что каждый, кто писал о России, всегда сначала ставил перед собой задачу доказать само ее существование что Россия – это не какой-то непреложный факт, а нечто, что принимается на веру. Два таких абсолютно несовместимых человека совпали в этом определении. Почему же так, «на веру»? Действительно, казалось бы, громадная страна, шестая часть земли, с огромными богатствами, с сотнями миллионов людей, но в то же время не раз в истории эта страна как бы в одночасье разрушалась. Это было в смутное время в начале XVII века, это было в 1917 году, это в каком-то смысле (я бы не сказал, что так же катастрофически) происходит и сейчас. Это объясняется тем, что Россия – я воспользуюсь этим термином – страна идеократическая, страна, в которой господствует властвующая идея.
Была идея «православия, самодержавия, народности», была идея коммунизма сейчас, правда, в той власти, которая существует, я никакой идеи не вижу, поэтому и считаю ее хотя бы в этом смысле эфемерной – Россия так жить не может. Достаточно дискредитировать идею, и страна распадется. Кстати, в смутное время страна распалась, потому что исчез носитель этой идеи – царь, божий помазанник. Умерли подряд три сына Ивана Грозного, династия пресеклась и страна распалась. С одной стороны, это печальное свойство России, и, как писал В. Розанов (имея в виду, кстати, не Октябрь 1917 года, а февраль), «Русь слиняла в три дня – ничего не осталось, ни царства, ни войска…» В каком-то смысле это было действительно так. Кстати, когда мы говорим о крайней жестокости борьбы 1917 года, мы должны понимать, что эта жестокость объяснялась желанием восстановить государство.
Сегодня нет никаких оснований считать, что глубокий упадок, который переживают у нас и государственность, и экономика, и культура, – это свидетельство того, что страна погибла. Два предыдущих примера показывают, что Россия может возродиться, но для этого нужна вот эта самая идея. И мне кажется, что в каком-то смысле мы должны соединить ту идею, которая предшествовала революции, с той идеей, которая была после нее. И думаю, что наиболее серьезны те идеологии сейчас, которые так или иначе это соединяют.
К великому сожалению, есть партии, которые стоят на основе патриотизма, но как бы совершенно перечеркивают семьдесят пять послереволюционных лет в истории России. Это совершенно бесплодная вещь. Когда говорят об ужасных жертвах этого периода, я отвечаю, что это та трагедия, без которой история человечества невозможна. И если хотите, она в какой-то мере свидетельствует об избранности России, а не о том, что это какая-то несчастная страна. Эта трагедия останется в истории человечества как величайший его опыт.
У нас забывают о том, что, скажем, в эпоху Французской революции, память о которой 14 июля Франция с фанфарами и восторгом празднует ежегодно, по самым минимальным подсчетам, во Франции погибло 4 миллиона человек, а это в сопоставлении с Россией – 30 миллионов. И, кстати, население Франции после этого страшного урона не могло оправиться в течение всего XVIII века. Или взять эпоху Возрождения, которой так восхищаются, поскольку прошло столько веков. Это была страшная эпоха. Я глубоко убежден, что пройдет каких-нибудь сто лет, и в русской революции будут видеть только героическую и романтическую сторону так же, как сейчас воспринимается эпоха Возрождения. А между тем наш замечательный мыслитель А.Ф. Лосев в своей книге «Эстетика Возрождения» написал: «Кто сказал правду об эпохе Возрождения? Шекспир, потому что каждая его трагедия кончается горой трупов». Вспомните «Гамлета», там вообще почти никто не остается в живых, и это несмотря на отсутствие современных средств уничтожения. Я не хочу выглядеть розовым оптимистом, но я не думаю, что у нас есть основание считать, что мы находимся в тупике. Предшествующая история не говорит об этом.
Несмотря на то, что поэзия Есенина трагична, что она проникнута скорбью и иногда даже отчаянием, в ней тем не менее повсюду есть такая внутренняя сила, такая внутренняя энергия в каждом его-стихотворении, в каждой его строке, что да, «тот ураган прошел, нас мало уцелело», но вся сила во мне по-прежнему остается. Даже когда он говорит о своей гибели, все равно это гибель сильного, мощного человека, который не может раствориться. И когда он говорит:
Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли, С названьем кратким Русь, – то дает ей вечное существование.
Монолог записала
Галина ОРЕХАЛОВА
