…В тот день хоронили величайшего грешника из тех многих, которые обогатили собой русскую культуру. Даром что протоиерей В.П. Некрасов призывал скорбящих помолиться – «да воспарит его светлый дух к Богу, которому он служил своими художественными взлетами, в надземную высь, и, как на крылах серафимских, да вознесется его душа в царство вечной красоты…»
Усопшего звали Александр Николаевич Скрябин, 43 лет от роду, дворянского звания, композитор и пианист. Хоронили его по подписке: кто сколько даст. В том числе – на содержание вдовы, Татьяны Шлёцер с тремя ребятишками… Если, конечно, кто-нибудь осмеливался назвать ее вдовою. Настоящая же вдова – Вера Ивановна Скрябина (та самая, которую он когда-то оставил с четырьмя детьми) – тоже пришла проститься с покойным, но денег не просила и никак себя не афишировала. Горе – оно разное бывает.
Тем более что умер Александр Николаевич внезапно и как-то нелепо. Буквально за неделю до смерти был он физически бодр и здоров, но томился как бы беспричинной, тяжелой тоской. В это время на верхней губе его обозначился красноватый прыщик. Карбункул, как сказал доктор. И – странное дело! – именно на том же месте, что и давеча в Лондоне. За год до того Скрябин впервые играл свои вещи в Англии, и прыщик сильно испортил ему настроение.
Боль в губе была нестерпимая. А в придачу – усталость. Чрезвычайная, какая-то неслыханная усталость, которой он слишком легко покорился. И вот теперь – снова…
В последующие дни состояние его резко ухудшилось, температура подскочила выше сорока. Доктор Богородский – один из ближайших приятелей – настаивал на разрезе… И что вы думаете? Скрябина более всего беспокоило, не сильно ли это повредит его внешности. Разрез губы дал временное облегчение, но тут присоединились одышка и боль в груди. Собрался консилиум, констатировали общее заражение крови.
Скрябина причастили и соборовали. Предприимчивая теща-француженка еще успела составить от его имени прошение к императору о признании законности его брака с Татьяной Шлёцер. Ходатайство это, подписанное Скрябиным почти уже в бессознательном состоянии, было удовлетворено лишь наполовину: детям разрешили носить его фамилию. Конец наступил 3 дня спустя – 14 апреля в 8 часов утра.
Эта смерть прозвучала донельзя трагической насмешкой. Скрябин, мечтавший жить вечно, занимавшийся йогой, по мельчайшему поводу бежавший к докторам; Скрябин, никогда не снимавший на улице перчатки, брезговавший больными и покойниками, не евший пирожное, если оно упало с тарелки на скатерть, и яйца всмятку («как бы курица не оказалась чахоточной!»), постоянно мывший руки, боявшийся бактерий до такой степени, что даже мытье головы превращалось у него в целое событие… Скрябин погиб от стрептококка!
***
Ибо он сам захотел стать Богом. Впервые – в 20 лет.
В ту пору, будучи еще студентом Московской консерватории, он пожелал доказать, что играет на рояле ничуть не хуже другого ученика Сафонова по имени Иосиф Левин. Парнишка тот был редчайшим виртуозом и пару лет спустя сделался победителем Второго международного конкурса пианистов имени А.Г. Рубинштейна в Берлине. У Скрябина же виртуозные данные были весьма скромные, а в придачу был он нервен, мал и худ. Но для состязания выбрал чуть ли не самые трудные пьесы: балакиревского «Исламея» и «Дон Жуана» Моцарта–Листа.
До состязания, однако, дело не дошло: Скрябин «переиграл» правую руку, и доктор медицины Захарьин признал это повреждение неизлечимым. Горе было таково, что Скрябин даже написал сонату с похоронным маршем. Но затем выяснилось, что повреждения вовсе не было, а был истерический паралич, вызванный невыполнимостью задачи. Пару недель морских купаний – и болезнь отступила.
Кто-нибудь другой возблагодарил бы Бога, а Скрябин написал к нему удивительное письмо: «Кто б ни был Ты, который наглумился надо мной, который ввергнул меня в темницу, восхитил, чтобы разочаровать, дал, чтобы взять, обласкал, чтобы замучить, – я прощаю Тебя… Я все-таки жив, все-таки люблю жизнь, люблю людей, люблю еще больше, люблю за то, что и они через Тебя страдают (поплатились). Я иду возвестить им мою победу над Тобой… Ты дал мне познать мою бесконечную силу, мое безграничное могущество, мою непобедимость, ты подарил мне торжество…»
Десять лет спустя Скрябин высказался еще определеннее: «Восстаньте на меня, Бог, пророки и стихии. Как ты создал меня силой своего слова, Саваоф, если ты не лжешь, так я уничтожаю тебя несокрушимою силою моего желания и моей мысли. Тебя нет, и я свободен. Улыбка моей блаженной радости, безмерной и свободной, своим сиянием затмила боязливый и осторожный блеск твоих солнц. Ты страх хотел породить во мне, ты крылья обрезать мне хотел. Ты любовь убить хотел во мне – к жизни, то есть и к людям. Но я не дам тебе сделать это ни в себе, ни в других. Если я одну крупицу моего блаженства сообщу миру, то он возликует навеки. Бог, которому нужно поклонение, не Бог».
Можно подумать, что эти строки написаны рукой могучей и бесстрашно-победительной…
Но Скрябин не был титаном.
Более того – он был, по сути, вечным ребенком, нежным и избалованным, и вовсе не способным к самостоятельной практической жизни. Мать его, чрезвычайно талантливая пианистка, умерла в 23 года от туберкулеза, отец сделался дипломатом и уехал в Турцию. Осиротев еще во младенчестве, Шуринька – так звали его в семье – был взят на воспитание своей экзальтированной теткой, заранее посвятившей ему жизнь.
Именно она распознала в нем музыкального гения; в 3 года его уже опекали знаменитости – Танеев и Николай Рубинштейн, отсоветовавший, впрочем, начинать регулярные занятия слишком рано, поскольку мальчик был хрупок и нервен. И он же велел не принуждать его ни к игре, ни к сочинительству, когда ребенок сам того не хочет.
До 11 лет Шуринька Скрябин делал только то, что хотел, – и впоследствии был сплошным исключением из правил. Даже поступив в кадетский корпус, он не жил в интернате, как все прочие, а поселился в квартире дяди, служившего в корпусе воспитателем.
На фортепиано он занимался у знаменитого Зверева, а уроки теории музыки ему давал сам Танеев – крупнейший композитор, ректор Московской консерватории. Мало того – Танеев всякий раз после занятий отвозил его домой. Когда он однажды этого не сделал, мальчик (ему было тогда лет 14) угодил на Кузнецком мосту под пролетку и сломал ключицу.
Благодаря Танееву Скрябин поступил в Московскую консерваторию практически без экзаменов… Но в консерватории столкнулся с суровой прозой жизни. Он мечтал сделаться композитором, но, чтобы поступить в класс свободного сочинения, надо было сперва одолеть контрапункт – музыкальную «высшую математику». Скрябину это было не по силам, экзамена он не сдал, но для него вновь сделали исключение. Притом что весь его «творческий багаж» умещался в маленькой папке! И что же? Скрябин так и не окончил курса, якобы повздорив со своим учителем – А.С. Аренским.
Так получилось, что один из знаменитейших композиторов России вышел из консерватории без композиторского диплома – но с малой золотой медалью по фортепиано.
И началась для Скрябина самостоятельная жизнь в ранге свободного художника. Непрестанный творческий экстаз, безденежье, вечно погашавшееся чьей-нибудь посторонней заботой, и томленье по женщине. Позже – философия.
Музыку Скрябина принимали поначалу снисходительно. Кто-то потешался: мол, Скрябин нашел целый сундук неопубликованных рукописей Шопена. Кто-то с интересом вслушивался в найденные им новые, неслыханные гармонии. А кто-то, быть может, удивлялся космическому холоду, заключенному в этой экстатической музыке.
Первое время Скрябин писал только для фортепиано. А когда появились его оркестровые пьесы, его симфонии, громкие и немного назойливые, – в них нашли подражание Вагнеру. Какая чушь! Скрябин не знал музыки Вагнера. Он вообще не знал никакой «чужой» музыки, кроме Шопена (которого играл в консерватории), потому что не любил ее. Вся мировая культура казалась ему невероятно скучной по сравнению с его собственными творениями, и вследствие этого возможность наслаждаться искусством была для него потеряна.
В сущности, это беда многих художников, но многие ли, подобно Скрябину, способны признаться в своих сокровенных мыслях? Кто из них скажет: «Я вершина», – не боясь всей комичности такого утверждения?
…Прославленный пианист Артур Рубинштейн, в ту пору 18-летный юноша, познакомился со Скрябиным в Париже. Его отрекомендовали Скрябину как «одного из самых горячих Ваших поклонников», и Скрябин необычайно оживился, заслышав в устах молодого пианиста русскую речь. Как выяснилось, у Скрябина были проблемы с французским (что весьма странно для российского дворянина), и при этом он страстно нуждался в собеседнике. «Пойдемте, я приглашаю Вас выпить чаю», – сказал он. А Рубинштейна как-то вдруг поразили его «холодные карие глаза, которые, казалось, ничего вокруг себя не видят».
Когда они пришли в кафе, Скрябин со снисходительной улыбкой гения и, как бы заранее зная ответ, спросил: «Кто Ваш любимый композитор?» Рубинштейн ответил: «Брамс». И тут со Скрябиным случилось нечто страшное. Он ударил кулаком об стол и завопил: «Как??? Неужели Вы можете одновременно любить этого ужасного композитора – и меня??? Когда я был в Вашем возрасте, я считался шопенистом, но сейчас я могу любить только Скрябина!» И буквально вылетел из кафе, оставив своего нового знакомца наедине с неоплаченным счетом.
Однако в тот же вечер Рубинштейн испытал чувство глубокого и мстительного удовлетворения, присутствуя на представлении скрябинской «Поэмы экстаза». Тот вечер закончился грандиозным скандалом. Солидные люди – композиторы Дюка и Форе, – взгромоздившись на кресла, с упоением свистели в два пальца. Но Рубинштейну вещь понравилась чрезвычайно – что свидетельствует о широте его души.
А Скрябин привычно доносил в Москву и Петербург о потрясающем успехе, слегка омраченном финансовой убыточностью.
Он был удивительно непрактичен в сочинении разного рода договоров и вечно бывал обманут. Впрочем, ему нечасто удавалось собрать на своих концертах полный зал. Однажды г-жа Плеханова (его бывшая ученица) уговорила Скрябина дать в Женеве концерт в пользу русских политических эмигрантов. Скрябин согласился, но сбор не покрыл даже расходов на организацию, и композитор с детской обидой в голосе произнес: «Когда-нибудь они будут скакать с одного полюса на другой, лишь бы услышать хоть одну паузу из моих сочинений!»
Кстати, в то время (в 1906 году) Плехановы напрасно старались перетащить Скрябина в свою веру. Они заставили его прочитать Маркса – во что лично я не верю, поскольку за всю свою жизнь Скрябин одолел лишь «Тайную доктрину» Блаватской (чтение вообще давалось ему с трудом), и именно с этого момента…
***
Учение его было просто, как яйцо. Фактически это была сонная мечта, многих посещающая, но мало кем высказываемая вслух. Он вообразил себя единственно существующим творцом вселенной, прошлого и будущего. Он вообразил, что все прошедшие поколения тосковали о нем. «Но почему же тогда не всё в мире складывается так, как Вы хотите?» – спрашивали его. «А это затем, чтобы мне не было скучно». – «Но кто-нибудь другой может объявить себя Богом!» – «Это невозможно, потому что Бог – это Я».
И он возжелал, чтобы вселенная признала в нем Бога. Погибла в нем и в нем же возродилось. Он возжелал овладеть миром, как женщиной: «…Я изласкаю, я истерзаю тебя, истомившийся мир, и потом возьму Тебя. И в этом Божественном акте я познаю Тебя единым со мною. Я дам Тебе познать блаженство».
…Итак, он возжелал экстатической смерти. И желание это всё сосредоточилось в его музыке, ужасающе прекрасной. В музыке, посредством которой он хотел достичь всеобщего экстаза и гибели мира.
Вслед за «Поэмой эстаза» (ее называли еще «Лучезарной поэмой») был «Прометей» – «Поэма огня». Но дело в том, что «лучезарный» – это буквальный перевод имени «Люцифер» – главнейшего из имен дьявола. Скрябинское «всесжигающее пламя», пламя страсти, по его словам, «вставшее до небес из преисподней», было в действительности пламенем адским.
В последние же годы единственной целью Скрябин была «Мистерия» – грандиозное сочинение, осуществляющее в себе гибель (а тем самым якобы и спасение) мира. Для его исполнения он мечтал построить в Индии храм. Случайно ли, что Бог упредил столь дерзостное – а впрочем, во всех смыслах неисполнимое – намерение?..
Предчувствие смерти сказалось уже в Девятой сонате, написанной в 1913 году и получившей подзаголовок «Черная месса». В последние годы «богочеловек» как-то незаметно сделался сатанистом. За два месяца до своей гибели Скрябин играл «Черную мессу» в Петрограде, впрочем, не расшифровывая подзаголовка. Надежда Николаевна Римская-Корсакова – вдова композитора, ярая скрябинистка, подобно большинству светских дам, спросила о содержании одного из мотивов, особенно часто повторяющегося. И Скрябин ответил: «Это тема подкрадывающейся смерти».
По мысли многих соблазнившихся, смерть Скрябина должна была явиться поворотным пунктом – вроде распятия Христа. Не случайно же композитор придавал такое значение дате своего рождения – 6 января (25 декабря по старому стилю). Поэты-символисты В.Я. Брюсов, В.И. Иванов, Ю.К. Балтрушайтис, не сговариваясь, посвятили покойному Скрябину свои стихотворения – при его жизни это не приходило им в голову.
На могиле композитора установили большой дубовый крест; позже его заменили на хрустальный, который вскоре был украден.
В эти же дни свершилось и другое печальное событие: Сергей Иванович Танеев, человек поистине святой (хотя отнюдь и не церковный), скончался, простудившись на скрябинских похоронах.
Обе жены Скрябина также не надолго пережили его. Законная жена, Вера (отличная пианистка, она до последних дней занималась пропагандой его творчества), умерла в 1920 году. Незаконная, Татьяна, скончалась 2 года спустя, а их сын Юлиан – гениально одаренный мальчик – утонул в Днепре в 11-летнем возрасте. Еще одна дочь, Ариадна, погибла во Франции от рук фашистов.
Судьба скрябинских произведений оказалась счастливее – хотя и совсем не в том смысле, в каком мерещилось их автору. Время развеяло сладость мистических туманов, и обнаружилась музыка. Быть может, не великая, но она живет и звучит. Правда, всё реже и реже.
