1
Брезгливость советской интеллигенции – определенных ее слоев – по отношению к Михаилу Шолохову понятна и объяснима: больно велик контраст между грандиозной эпопеей и образом литфункционера – ибо по речам и повадкам он и казался более таковым, чем писателем.
Отсюда – бесконечные потоки разоблачений, перманентное выдавание желаемого за действительное, и самые невероятные имена (вроде Краснушкина) в качестве возможных кандидатов на авторство.
Запал Солженицына, в фамилии которого уже заложена ложь, легко объясним: при всех своих специфических литературных вкусах, он прекрасно понимал, что ничего равного «Тихому Дону» ему не написать никогда – а значит, надо всеми правдами и неправдами (лучше последними) морально уничтожить Шолохова.
«Тихий Дон» – роман плоти (но плоти народной), роман великолепной внешней панорамы и буйно-словесного художественного цветения – что не отменяет классического «Дух дышит, где хочет» – посему ни одного серьезного аргумента против авторства Шолохова просто нет.
Неучастие в Первой мировой? Но он участвовал в Гражданской; и Лев Толстой, между прочим, не был героем двенадцатого года, а Стивен Крейн, к примеру (разумеется, писатель не такого масштаба), и вовсе не был на войне, прекрасно описав ее в «Алом знаке доблести».
Очень выпукло и точно в «Тихом Доне» даны детали Первой мировой?
Помилуйте, всю эту информацию можно почерпнуть из книг и свидетельств очевидцев: всю – вплоть до марки германского шоколада, вплоть до характерного баварского альпийского типа внешности.
Молодость автора не отменяет художественного дарования – никто же не ставит под сомнение авторство «Пиквикского клуба», а Диккенсу на момент создания было 24-25 лет; и к тому же перед «Тихим Доном» созданы великолепные, стилистически очень перекликающиеся с романом рассказы.
Любой аргумент против авторства Шолохова разбивается легко – так же, как не доказывает авторство обретенная рукопись: человек, переписавший от руки, скажем, «Бесов», их автором не сделается.
А доказывает авторство Шолохова именно ненадежность, надуманность аргументов против; единство художественной, изобразительной мощи романа, да еще и то, что в народном сознании эта эпопея неразрывно связана с этим и только этим именем – Михаил Шолохов.
2
Два разноплановых, разнополюсных шедевра двадцатого века «Мастер и Маргарита» и «Тихий Дон» не имеют точек соприкосновения, кроме грандиозности словесных панорам: в первом случае осиянных высокой мистикой, во втором – точно данных степью и почвой жизни.
Столь же различаются они и стилистически, языково.
Язык Мастера – интеллигентный, метафизический, философский, утонченный, может быть, рафинированный в главах иудейских; язык «Тихого Дона» – роскошь цветения земного, свод сада…
Это очень цветной язык, причем переливов и оттенков в нем больше, нежели может предложить спектр.
«На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветающей в палисаднике вишни».
«Выводив, Григорий снова подтянул к баркасу измученного сазана. Зевая широко раскрытым ртом, тот ткнулся носом в шершавый борт и стал, переливая шевелящееся оранжевое золото плавников».
Иная фраза обладает такой емкостью и отмечена такой интенсивностью окраса, что тянет на рассказ…
Чрезвычайная разница двух великих романов образует бездну зияний между ними… включающую, к примеру, интеллигентско-чистоплюйское брюзжание по поводу «Тихого Дона»: мол, куда ему до Мастер… а на скрижалях мира оба романа сияют той яркостью, что поднимает душу ввысь, не дает ей идти на поводу у тела.
И в этом тоже сказывается многообразный свет, заключенный в важнейших художественных книгах века…
3
Фразы, как рваные ленты, а сумма их собирается в целостность, которую не расторгнуть.
«Родинка», построенная стройно и страшно; жизни, чья история укладывается в несколько абзацев, столь велика весомость и выразительность фраз.
И – калейдоскопы цвета: золотистый, зеленый, выкипающее в синеве небо.
В «Донских рассказах» очень много страшного – оно раскидано, рассыпано жутким порошком везде: голод, смерть, ненависть отцов к детям и детей к отцам; раскол, располосовавший общество…
Живописная сила рассказов столь велика, что картины врезаются в память с необыкновенной силой; каждый рассказ – будто распахнутая дверь: можно войти, увидеть происходящее.
И вместе – сумма их – будто репетиция «Тихого Дона» – тот же стиль, та же яркость, та же сила…
4
Война, являясь следствием звериного, агрессивного, заложенного в человеке для уровня выживания, но превосходящее этот уровень, сопровождает, как известно, человечество всю историю, дьявольски ломая ее, искажая, громоздя гекатомбы жертв…
О, разумеется, причин для войны всегда хватит, но, думается, названная играет основную роль (плюс амбиции власть имущих); и, конечно, война требует эпоса для отображения своего лютования.
Не все великие войны человечества обрели свои эпосы-эпопеи, но Первая мировая и Гражданская отлились в грандиозное построение «Тихого Дона» – романа, чтимого народом и большинством гуманитарных интеллектуалов, романа невиданной красочности и колоссальных, давно живущих между нами персонажей, романа, живописующего и трагедию людскую, и райскую радость с такою силой, что сомнения по поводу его значения выглядят нелепыми.
…Но изначально патриархальные, мирные главы не уступают адскому космосу войны, когда не превосходят их.
Тут раскрывается чудо языка: невиданного досель, абсолютно индивидуального, и такого цветного, что радуга представляется беднее.
Язык льется и дышит, пышет и сверкает, переливается каменьями отдельных фраз и поражает грандиозностью суммы.
Кажется, крошечные предметы мира – вроде вишневых лепестков – получают новую жизнь, окруженные перламутровым, как внутренние стороны ракушек, свечением:
На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветавшей в палисаднике вишни.
И люди, выходя из недр этого самовитого, чудом данного языка, возникают сразу, резко, будто они были всегда – стоило только обрисовать, дать им жизнь в слове.
Гришка, Пантелей Прокофьевич, мелеховская семья, Аксинья, Степан…
Их не встретишь в современной жизни: они остались в той, что бушевала и вместе – вот же они, среди нас – сколько страстей, подобных Гришкиной и Аксиньиной, можно наблюдать вокруг!
Сколько трагедий!
Война привычна казакам, скорее им странен был бы долгий мир; и встает война, и закипает, и тянутся эшелоны, везущие казаков, и пейзажи Польши или Галиции развернутся с не меньшею силой, чем донские.
Каждая деталь, любой эпизод служат для дополнительной прорисовки тех или иных качеств персонажа: а их бессчетно! – либо для укрепления, углубления повествования…
Но «Тихий Дон» – роман плоти, хотя любое обвинение в недостаточной метафизичности будет надуманным: ибо за страданием плоти жизнь души; и сколько изменений оных зафиксировано, показано точно и интересно…
И все равно плоть главенствует здесь, ибо избыточность внешнего мира и его проявлений чрезвычайна, ибо не знаем мы посмертных странствий тех, кто были людьми, ибо все, что у нас есть – достоверно – это жизнь.
И она показана в «Тихом Доне» колоссально.
5
Жесткий, тертый, страшный рассказ Шолохова в современные, закрученные вокруг стержня товарно-денежных отношений времена не раз подвергался обструкции – что имеет отношение, конечно, к предложенной реальности, но – не к тексту, но – не к тому, что вопиет, стучит в сердца, как пепел Клааса…
А война – стучит в русские сердца: и суммой сделанного (сожранного ею), и энергией подвига, который становится повседневным…
…Андрей Соколов рассказывает свою жизнь гипотетическому повествователю так просто, так ясно, будто это не трагедия, а повседневность…
Рассказ, естественно, будет страшен; рассказ будет прост – он не подразумевает никаких словесных украшений, и никакой игры – он о сути.
О сути – важной, как хлеб, и чудовищно тяжелой.
О сути – которая должна определять жизнь (ах, определила бы нашу! Пусть через страдание! Пусть…)
Она бесхитростна – история Андрея Соколова, и она сильна, она берет истоки в легендах о богатырях, род которых – разумеется, никогда не существовавший – представляет герой-солдат.
Ширь сердца и сила духа предъявлены сполна.
Язык стерт – это не роскошный, цветущий, распускающийся цветками степи язык «Донских рассказов», но…
Тут и не нужен язык.
Тут документ – забвение которого равно преступлению.
Тут каждая деталь говорит, взывает, трепещет; тут важно, что рассказ существует ради того, чтобы не повторилось…
И не повторилось – на других уровнях, и проч. повторялось, а на таком – никогда.
Как знать, может быть, магия рассказа сделала свое дело?
6
Вроде бы просто страницы, вроде бы просто язык…
«Донские рассказы» читаются хорошо, но…
Язык, пересыпанный полынью, дышащий донской водой, напоенный небом, что сквозит, плывет, раскрывается над Донщиной, уже настолько необычаен, что захватывает дух…
Захватывает дух от истории отца из «Родинки», сделанной жестко, сильно, в один абзац; захватывает дух от его горя, когда осознав, кого он убил, он сует ствол пистолета себе в рот и убивает себя, будучи не в силах пережить сотворенное им…
В рассказе «Илюха» краткое описание убийства медведя, и то, как ворочали его тушу, как всаживали нож в крови в сизый снег, входит цветовым и сущностных калейдоскопом в сознание читающего, заставляя верить и представляя то, чего не знает…
…Читатели, искатели истин, гуманитарные интеллигенты…
Сумма «Донских рассказов» дает так много типажей, ситуаций, пейзажей, что комбинация всего воспринимается… человеческой трагедией.
Другой не быть.
Вчитайтесь в «Шибалково семя», сплошной монолог, но – сквозь страсть и суть Гражданской – какая простая тоска и боль по сынку, по крошечке своей, по необходимому продолжению себя…
Махина «Тихого Дона» нависает над русской литературой, не превосходя, разумеется, «Войну и мир», не составляя конкуренции «Братьям Карамазовым», – она нависает по-своему: сильно и ярко; но и «Донские рассказы» просвечены такими яхонтами и изумрудами словесных решений, что очевидно становится, откуда произрос великий роман.
Александр БАЛТИН
