[img=-15117]
№12594, 23.09.2004
Корреспондент. — Я хотел встретиться с вами еще в Москве, по возвращении из Лондона, но не застал вас там: вы уже уехали в Сочи.
Островский. — Да, я уехал пятнадцатого мая.
К. — Скажите, где вы работаете летом?
О. — Я работаю здесь, на этом балконе, или на веранде, где больше тени и прохладнее.
К. — Вы знаете, за последнее время вас очень много читают за границей.
О. — Да, книга переводится на французский, голландский и английский языки. Уманский, который ведает переводами произведений советских авторов на иностранные языки, подписал уже договор с одним из английских издательств, но не знаю, с каким.
К. — Возможно, что это «Голланс» или «Юнвин».
О. — В английском издании книга будет сокращена на пятьдесят три страницы, но это не из политических, а только из коммерческих соображений. Три месяца назад перевод был готов, так что скоро книга, вероятно, выйдет в свет. Книга издана на чешском языке и на японском. Готовится к изданию в Канаде. В Нью-Йорке печатается в ежедневной газете «Новый мир» на русском языке. Намечается еврейское издание книги в Америке.
К. — Коммунистическим издательством?
О. — Нет, в этом году СССР посетил один американский издатель, который приобрел для себя много произведений советских авторов и, между прочим, «Как закалялась сталь», в которой его внимание особенно привлекли сцены погрома — в четвертой главе первой книги. Он считает, что она будет интересна для евреев.
К. — Я только недавно начал читать «Как закалялась сталь» и прочел совсем мало: мне трудно читать по-русски. Очень немного из советской литературы переведено на английский язык.
О. — Да. Только «Тихий Дон», частично «Поднятая целина»…
К. — И еще есть антология. Но вы следите за советской литературой и знаете, что за последнее время советская литература дала мало хороших произведений.
О. — Вы думаете, что мало? Для меня было большой неожиданностью издание «Как закалялась сталь» в Японии: ведь там такая суровая жандармская цензура.
К. — Но цензура эта строга только к политически опасным вещам. В Японии очень большая интеллигенция.
О. — А «Как закалялась сталь», по-вашему, не опасна?
К. — Я прочел совсем немного, не могу судить. Но я знаю, что сейчас за границей большой интерес к вашей личности. Ведь в романе ваша личность играет большую роль.
О. — Раньше я решительно протестовал против того, что эта вещь автобиографична, но теперь это бесполезно. В книге дана правда без всяких отклонений. Ведь ее писал не писатель. Я до этого не написал ни одной строки. Я не только не был писателем, я не имел никакого отношения к литературе или газетной работе. Книгу писал кочегар, ставший руководящим комсомольским работником. Руководило одно — не сказать неправды. Рассказывая в этой книге о своей жизни, я ведь не думал публиковать книгу. Я писал ее для истории молодежных организаций (Истомол), о гражданской войне, о создании рабочих организаций, о возникновении комсомола на Украине. А товарищи нашли, что книга эта представляет и художественную ценность.
Если рассматривать «Как закалялась сталь» как роман, то там много недостатков, недопустимых с профессиональной, литературной точки зрения (ряд эпизодических персонажей, которые исчезают после одного-двух появлений). Но эти люди встречались в жизни, поэтому они есть в книге. Если бы книга писалась сейчас, то она, может быть, была бы лучше, глаже, но в то же время она потеряла бы свое значение и обаяние. Книга дает то, что было, а не то, что могло быть. В ней суровое отношение к правде. И в этом книга неповторима. Она не создание фантазии и писалась не как художественное произведение. Сейчас я пишу как писатель и создаю образы людей, которых не встречал в жизни, описываю события, в которых не участвовал.
К. — Я читал эпизод — возвращение Павла к матери — и думал, что Роллан посвятил бы этому целую главу, а у вас очень скупо. Но читается с большим интересом, хотя я читаю очень критически. Тут как бы видишь возникновение писателя. Интересно, каков будет роман «Рожденные бурей».
О. — Вторая моя книга отличается от первой и по стилю, и по построению сюжета. Может быть, книга будет интересна фабулой, романтической подкладкой, будет увлекательна, но навряд ли будет иметь такое значение, как «Как закалялась сталь», она в полной мере — создание фантазии: ни герои, ни поступки их не идентичны фактам. Я пользуюсь правом художника, — не искажая исторических событий, дать их в своем преломлении.
К. — Каков сейчас тираж «Как закалялась сталь»?
О. — Тираж ее сейчас достигает 1 500 000, и до конца года будет еще несколько изданий, всего будет 1 750 000 — 2000000 экземпляров. В два-три года книга выдержала пятьдесят два издания. В одном 1936 году она издана тридцать шесть раз. Даже для наших темпов это грандиозно. Она нашла пути к сердцам читателей, особенно к молодежи, потому что, помимо своих художественных достоинств, без которых она не волновала бы, она сурово-правдива. Книга нашла людей, о которых в ней рассказано: они пишут мне, и ни один не сказал, что я как-то исказил события или характеры.
Все события и участники их даны без прикрас, со всеми плюсами и минусами, со всеми страданиями и радостями.
К. — Искренно говоря, на меня сильнее всего действует ваша преданность идее коммунизма. Человек поставлен жизнью в такое положение, что не может быть активным на фабрике, заводе, и он находит иной способ работать. Чувствуешь большое уважение к такому человеку, поэтому у меня явилось желание увидеть вас.
Вы не только большой художник, вы своей жизнью возбуждаете в людях стремление работать, быть полезным обществу, делать, как вы. Ваш лозунг «не сдадимся» увлекает за вами многих и многих. Был ли у вас Роллан?
О. — Меня не было в Москве во время его пребывания там, но в следующий его приезд в СССР я надеюсь встретиться с ним.
К. — Когда-то будет написан роман о вас, я в этом убежден. Пока еще это время не наступило. Но вас уже знают за границей. Вы, несомненно, завяжете связь с большими писателями Запада. У вас был Андре Жид. Скоро Островский будет известен во всем мире так же, как в своей стране. Буржуазия ценит мужество в людях. Ваше мужество вдохновляется большевистским духом. Буржуазия будет вынуждена узнать, что такое большевистское мужество и как его воспитывает партия. Из книги узнают человека, которого любит вся страна, которого уважает и бережет правительство.
О. — Товарищ (не обижайтесь, что я называю вас таким словом, это одно из прекраснейших слов, созданных революцией, по тому содержанию, которое в него вкладывается), я хочу спросить вас о ваших убеждениях.
Вы — представитель буржуазной газеты, а ваши личные убеждения? Если вы — мужественный человек, вы должны сказать мне правду.
К. — За пять лет жизни в Москве я приобрел много друзей-коммунистов, которые относятся ко мне с полным доверием. Меня знают в НКИД как дружественного журналиста… <нрзб>. «Ньюс кроникл» — либеральная газета. Мне приходилось не раз бросать работу в газетах, которые начинали вульгарно относиться к СССР. Я приехал сюда работать, так как мне хотелось жить в СССР и изучить его. Для меня несомненно, что коммунизм — следующий этап цивилизации.
О. — Безусловно! Но сейчас в капиталистических странах журналисты вынуждены прибегать ко лжи. Больше того, целые политические партии лгут в своей работе. Правды они говорить не могут, так как массы отойдут от них, и они должны маневрировать между двух групп — правящей группой и трудящимися массами. Наша партия состоит на восемьдесят процентов из пролетариев. Они честны своим трудом, и только они имеют право быть хозяевами страны. Нас обвиняют в разрушении творений искусства, но вы видите всю подлость этой клеветы. Нигде искусство так не охраняется, как у нас. А читают ли где-нибудь Шекспира так, как у нас? И это рабочие, которых считают варварами. А вопросы гуманизма! Говорят, что мы забыли это слово. Подлая ложь. Наоборот, гуманизм по отношению к врагам был причиной многих ошибок. Наша мечта — возрождение человечества.
К. — Да. В Сочи хорошо видишь заботу правительства о здоровье и отдыхе трудящихся.
О. — Это только начало. Ведь колесо в начале вращения не дает 1500 оборотов, это приходит постепенно. А помните «Россию во мгле» Уэллса? Он считал, что в Кремле сидят мечтатели и романтики и сочиняют сказки. Странный он человек — при огромном уме и таланте в нем все-таки такая ограниченность. Он пишет фантастические вещи и видит (правда, искаженно видит) на 1500 лет вперед, но не хочет видеть того, что творится сегодня у нас. Бернард Шоу — огромная личность, с необыкновенно острым умом, и его у нас прекрасно знают, и не только в городах, но и в селах.
К. — И Уэллс и Шоу — отсталые люди по сравнению с Ролланом, А.Жидом, Барбюсом. Вот это настоящие люди.
О. — Но Бернард Шоу выше Уэллса. Мы ему прощаем, что он не двигается вперед. Это ведь не так просто в семьдесят восемь лет.
К. — Шоу нельзя верить. Из-за хорошей поговорки он готов изменить политическим убеждениям. Вы знаете, что английские газеты рассматривали процесс троцкистов как инсценировку, и только «Ньюс кроникл» была исключением. Я добился, чтобы видный юрист и общественный деятель Притт дал в «Ньюс кроникл» статью о процессе. Это стоило газете двадцать пять фунтов, но это было авторитетно. Когда в «Ньюс кроникл» была помещена статья о стахановском движении, то редакция стала получать много писем, в которых были высказаны опасения, что при стахановских темпах добычи угля в СССР Англия не сможет конкурировать с ним в экспорте угля. Письмо это я показал в НКИД Уманскому, потом Орджоникидзе, и на следующий день я ехал в Донбасс, откуда и давал корреспонденции.
Во время процесса Пикель одним примером характеризовал Зиновьева. Зиновьев написал книгу и в ней привел цитату, которую он считал принадлежащей Ленину. Пикель установил, что эта цитата из произведений Сталина. На следующий же день цитата была раскритикована. Вот такую искренность можно найти и у Бернарда Шоу. Ему уже не верят. А Роллан — это вершина цивилизации и гуманизма, как Жид и Барбюс. У англичан нет таких людей, кроме Томаса Манна. В Америке есть Драйзер, но на него не вполне можно положиться. Ведь выступил же он в 1935 году в защиту антисемитизма. Сейчас в Америке рост фашизма и антисемитизма. Самая светлая личность в мире — это Роллан.
О. — Да, и он привлекает к себе все чистые сердца. У него огромное сердце.
К. — Теперь самое острое оружие в разговоре с интеллигентами на Западе о коммунизме — это слова Роллана, Жида, Барбюса.
Человечество понимает, что у вас дело идет хорошо. СССР посетил недавно один литовец, профессор, турист. Он не был здесь двадцать лет. В беседе со мной он сказал, что они думали, что без частной собственности у большевиков не может дело пойти: стимула нет. Но, оказывается, дело идет. Он видит: идут поезда, работают гостиницы и так далее. Больше — он видит огромные стройки. Он видит громадную работу по поднятию культурного уровня населения. И вот, настроенный против при приезде, он уезжает убежденный, что коммунизм — большая сила. Он профессор философии, религиозен и очень недоволен, что в СССР царит атеизм. Он говорит, что коммунисты, которые работают по принципам христианства, невольно, но обязательно станут христианами.
О. — Это парадокс. Великий ученый Павлов был очень долго религиозен. Но понятно, что у него это шло от воспоминаний детства и еще от некоторого фрондерства. Хочу — и иду в церковь, и никто запретить мне не может. Мы — коммунисты-материалисты и понимаем, как страшна машина угнетения человечества. Она уже отработала. Когда-то капитализм имел цивилизаторскую роль, созидательную. Хоть и на основе эксплуатации, но он создавал огромные ценности. Этого не будешь отрицать. Но то, что делается сейчас: выбрасываются в море бочки масла, тысячи тонн кофе…
К. — Известно ведь, что Рузвельт платил фермерам, чтобы они уничтожали свои посевы.
О. — Разве это не признак распада, гниения капитализма? Англия, огромная культурная страна в прошлом, сейчас не продолжает культурного роста. Там только старые ценности, сложенные в ящики, заплесневелые, и ничего нового. Наступил паралич, нужна новая свежая кровь, чтобы снова развиваться и творить. А новой крови они не могут взять, так как она только в коммунизме. Коммунизм — возрождение всего мира. А это для правящих классов звучит страшно. Политикой Англии руководят люди, место которых в доме умалишенных. Если страшен один сумасшедший с револьвером, то что же сказать о таких, которые могут бросить в бойню сорок пять миллионов человек, всю нацию и залить кровью весь мир? Как до сих пор не стало ясным за границей, что СССР не ставит своей целью все истребить?
К. — Нет, теперь уже начали это понимать.
О. — Да? В истории останутся имена одиночек-властителей, ужасных и жутких: Гитлера, Муссолини. Но самое отвратительное чудовище — это буржуазная печать. Каково положение журналиста: или лги и получай деньги, или будешь вышвырнут вон? У кого честное сердце, тот откажется, а большинство пойдет на это.
Трудно удержать там честное имя. А ведь страшно жить так. Журналисты лгут сознательно. Они всегда знают правду, но продают ее. Это профессия проститутки. Фашисты видят отлично, где хорошо, но они будут уничтожать это хорошее из ненависти. И вот рабочие массы читают газеты, многие верят им. Это страшнее всего.
Мы уважаем честную открытую борьбу с оружием в руках. Я сам дрался и убивал и, будучи впереди цепи, вел на это других. Но не помню случая, чтобы мы уничтожали сдавшегося, безоружного врага. Это был уже не враг. Откуда осталась у бойцов теплота к этим людям, которых десять минут назад они без пощады рубили? Я сам отдавал последнюю махорку. Были отдельные, единичные выступления махновцев, недавно попавших в отряд, но мы их перевоспитывали и боролись с ними.
Я, если бы чувствовал неправоту дела, которое я выполняю, мне кажется, я не мог бы никогда улыбаться. Вы знаете, не надо было агитаторов, чтобы сделать пленных своими товарищами. Лучше агитатора — бойцы с их теплым отношением, которое разоблачало ложь офицеров. Пленный солдат, познанский крестьянин, чувствовал полное спокойствие за свою жизнь и быстро становился нашим. И совершенно другое отношение к пленным красноармейцам со стороны польских офицеров. Как они издевались: выкалывали глаза, истязали, уничтожали попавших в плен бойцов, эти носители культуры! А ведь говорили на Западе, что Польша — страж культуры?! Я сам видел все издевательства польских офицеров. Я могу смело говорить о них, я испытал их: вот откуда и пламя ненависти к фашистам.
Я знаю, что такое гнет капиталистической эксплуатации. Я работал с одиннадцати лет, и работал по тринадцать-пятнадцать часов в сутки. Но меня били. Били не за плохую работу, я работал честно, а за то, что не даю столько, сколько хозяину хотелось взять от меня. Таково отношение эксплуататоров к трудящимся во всем мире. И эти люди говорят о гуманности! А дома они слушают Вагнера и Бетховена, и призраки замученных ими людей не смущают их покоя. Их благополучие построено на нечеловеческом отношении к рабочим, которых они презирают за некультурность. Но как рабочий может стать культурным в условиях капиталистической эксплуатации? Не они ли тянут его назад, к средневековью? У нас тоже есть недостатки, но это остатки старого наследства…
К. — Какие недостатки имеете вы в виду?
О. — Отсталость сельского населения, например: на селе еще много неразвитых людей. Столетиями крестьян заставляли жить жизнью животных, не давая доступа к знанию, всячески затемняли сознание. Ведь единственной книгой для народа было «Евангелие» да еще рассказы о дьяволе. И это особенно последовательно проводилось в отношении национальных меньшинств. Давно ли в Кабардино-Балкарии изжиты чисто средневековые обычаи, обряды, жуткое отношение к женщине? Разжигание национальной розни — один из методов политики капиталистов. Вполне понятна их боязнь объединения угнетенных народов.
К. — Две недели назад я имел продолжительную беседу с Литвиновым. Он считает, что Гитлер приближает войну с СССР и она неизбежна. Но он уверял, что среди немецких солдат во вражеских траншеях найдутся тысячи друзей СССР. И это так и будет, конечно.
О. — Все изменилось со времени Октября. Царской «Расеи» больше нет. Что нес с собой русский солдат? Царский флаг и дикую эксплуатацию своей отечественной буржуазии. Наша же армия не будет армией-победительницей, жестокой к побежденному народу. Наш красноармеец знает, что его враг не немецкий народ. Он знает, что после нашей победы будет братство народов. И раз враг бросил оружие, отступил, то войдут на его территорию не разбойники, не враги, а товарищи. А мы будем побеждать, занимать города, потому что революционные армии всегда побеждали реакционные. Борьба будет ожесточенной. Гитлер сумел сыграть на национальном унижении и сумел разжечь страшный шовинизм. Это страшная вещь. У нас в Союзе 168 национальностей, и в то же время у нас теперь настоящее братство народа. А двадцать лет назад я сам был свидетелем безобразных издевательств над евреями. Сейчас это дико нелепо. В Красной Армии особенное внимание уделяется политическому воспитанию бойцов. Я сам до 1923 года был комиссаром батальона. Никогда мы не говорили, что немцы или поляки наши враги. Это было бы преступно. Это наши друзья, закованные в цепи капиталистического рабства… Угнетение и произвол не везде одинаковы: есть фашизм, и есть демократизм, хотя тут и там капиталисты. Мы не уравниваем их, мы ловим каждого честного человека. Фашизм душит все самое честное, благородное и прекрасное в Германии и Италии. И если они вынудят нас воевать, то мы, конечно, будем наступать на них, ибо тот, кто наступает, тот побеждает. Хотя завоевательных тенденций мы ни в коем случае не внушаем своим бойцам. Но если у фашистов еще будут фронты, то спокойных тылов у них не будет.
К. — О, конечно! Даже подростки, даже дети знают, что такое фашизм.
О. — А мы на занятых территориях уже через месяц будем иметь друзей. У нас железная дисциплина — наша армия никогда не будет чинить насилия. В гражданскую войну виселицы, следы погромов, учиняемых белыми, вызывали у бойцов страшное чувство мести. Но мы не допускали, чтобы оно обратилось на невооруженное население. Работа комиссаров всегда предотвращала античеловеческие поступки, бойцы берегли честь красного знамени.
К. — Да, у вас много друзей везде. Я чувствую и знаю это. И в критические моменты к вам перейдут буржуазные и мелкобуржуазные интеллигенты. Я уверен, что рабочие Англии, Америки, Франции покажут искреннее желание помочь СССР. Процесс истории движется очень медленно, но сейчас он идет быстрее, чем когда бы то ни было.
О. — Для меня особенно интересна встреча с вами. Что творится сейчас за рубежами? Особенно в нашем лагере, среди журналистов, которые знают правду о положении вещей? Где их симпатии?
Я говорю о руководящих позициях английской буржуазии. Вы поймете, я спрашиваю вас как писатель.
К. — Большинство из руководящих деятелей и журналистов — фашисты. Имеет значение происхождение их. Они все почти выходцы из буржуазии. Боязнь потерять хорошее место, обеспеченную жизнь делает из них фашистов. Но многие не понимают, в чем дело. У нас придают большое значение классовому происхождению. И это правильно: оно определяет, куда пойдет человек.
О. — Англия держится особой политики. Я не хочу ее оскорблять, но в ее политических позициях нет определенности.
Нельзя сказать, что она скажет завтра, куда и с кем пойдет.
К. — Не так давно я посетил Гарвина (это издатель «Обсервера», куда я пишу раз в неделю). Мы беседовали шесть—семь часов. Он близок к лорду Астору и Голдвину, и он в курсе всей политики Англии. Я много рассказывал ему о положении на Советской Украине — о коллективизации, о громадном росте культурности населения, об образовании. Он сказал, что журналист должен быть искренним и писать то, что думает. Но я вижу, что мои корреспонденции там так обрабатывают, что главная мысль их бывает удалена, они не дают читателям полного представления о СССР. Так вот, выслушав мою информацию об Украине, он сказал, что хотя большевики и много сделали на Украине, а будь там немецкая голова, было бы сделано гораздо больше. Он за Гитлера, и не только он.
О. — Читатели буржуазных газет — жертвы разбойников пера. Газеты изо дня в день повторяют клевету о СССР, и читатели верят в конце концов. Журналисты видят правду. Они раньше всех чувствуют угрозу войны, знают мировое соотношение сил. Они должны спросить себя: какова их работа, куда они идут?
К. — У меня это давно решено. В Англии и Америке партия растет. И из журналистов многие вступают в коммунистическую партию.
О. — Это решает личную судьбу человека. Он включает свою жизнь в общее движение. Среди журналистов есть хорошие, честные сердца. И если один из десяти уходит из лагеря эксплуатации с незапятнанным сердцем, это уже огромная радость…
Общее дело, общая борьба дают силы перенести все. Я не двигаюсь и не вижу уже восемь лет. Вы не представляете себе, не можете представить ощущения неподвижности. Это страшное дело даже при здоровье, при отсутствии болей, страданий. Ведь даже во сне человек меняет положение.
К. — Скажите: если бы не коммунизм, вы могли бы так же переносить свое положение?
О. — Никогда! Личное несчастье сейчас для меня второстепенно. Это понятно…
Когда кругом безотрадно, человек спасается в личном, для него вся радость в семье, в узколичном кругу интересов. Тогда несчастья в личной жизни (болезнь, потеря работы и так далее) могут привести к катастрофе — человеку нечем жить. Он гаснет, как свеча. Нет цели. Она кончается там, где кончается личное. За стенами дома — жестокий мир, где все друг другу враги. Капитализм сознательно воспитывает в людях антагонизм, ему страшно объединение трудящихся. А наша партия воспитывает глубокое чувство товарищества, дружбы. В этом огромная духовная сила человека — чувствовать себя в дружеском коллективе.
Я лишился самого чудесного в жизни — возможности видеть жизнь. Прибавьте к этому огромные страдания, которые не дают ни секунды забвения. Это было огромное испытание воли, поверьте, можно сойти с ума, если позволить себе думать о боли. И передо мной встал вопрос: сделал ли я все, что мог? Но совесть моя спокойна. Я жил честно, лишился всего в борьбе. Что же мне остается? Предо мной темная ночь, непрерывные страдания. Я лишен всего, всех физических радостей, процесс еды для меня — мучение. Что можно сделать в моем положении?..
Но партия воспитывает в нас священное чувство — бороться до тех пор, пока есть в тебе искра жизни. Вот в наступлении боец падает, и единственная боль оттого, что он не может помочь товарищам в борьбе. У нас бывало так: легкораненые никогда не уходили в тыл. Идет батальон, и в нем человек двадцать с перевязанными головами. Создалась такая традиция борьбы, воспитывалось чувство гордости. За границей какой-нибудь барон или граф гордится своим старинным родом. У пролетариев есть своя гордость. И когда теперь наш товарищ вспоминает, что он был кочегаром, то он вспоминает об этом с гордостью. У вас это не звучит ничем, у вас рабочий — пустое место, ничто…
Я всегда был очень горд и никогда не сносил молча обиды, не позволял оскорблять себя. Меня невозможно было заставить быть рабом. Я работал пятнадцать-восемнадцать часов, работал честно, не портил машин, но если хозяин поднимал руку на меня, то я бросался на него. В книге «Как закалялась сталь» вся моя жизнь, шаг за шагом, год за годом…
К. — Скажите, кто был у вас еще из видных писателей Запада, кроме Андре Жида?
О. — Я ведь недавно стал писателем. Книга разошлась в огромном количестве совсем недавно. В Москве будет целый ряд встреч с иностранными писателями. И будет обязательно Роллан.
К. — Когда вы получили орден Ленина?
О. — Ровно год назад.
К. — Правда ли, что рукопись вашего первого произведения пропала?
О. — Да. Пропал огромный труд. Я был неопытен, не сделал копии.
К. — Теперь, в связи с переменой Наркома, почта будет работать лучше. Где вы будете жить в Москве?
О. — У меня есть там квартира, она в центре города, чтобы я не был изолирован от товарищей. Но ее немногие знают. В стране создалось у молодежи огромное чувство симпатии ко мне, молодежь рвется ко мне. Но у меня так мало сил, что я не могу принимать и одной десятой части желающих встречаться со мной.
К. — А как вы избавляетесь от таких посещений в Сочи?
О. — Товарищи хотели создать охрану. Но я запретил это. Если я лично не могу встречаться со всеми, то мой дом открыт для всех. Пусть молодежь посмотрит, как живет этот отчаянной жизни и радостный парень. Я не могу замкнуться от масс читателей.
К. — Что вы читаете?
О. — Читаю все основные наши газеты и беллетристику. Мне надо учиться. Жизнь движется вперед, и я не могу отставать. На чтение уходит несколько часов в день.
К. — Как ваше самочувствие?
О. — Если бы вы спросили моего врача, то он сказал бы: «Я тридцать лет считал, что болен тот, кто ноет, кто жалуется на болезнь. А этого не узнаешь, когда он болен. А между тем сердце разрушено, нервы пылают, огромный упадок сил. Он должен три года ничего не делать, только есть и спать. А читать Анатоля Франса да Марка Твена, и то в маленьких дозах». А я работаю по пятнадцать часов в сутки. Как? Врачам непонятно. Но ничего сверхъестественного нет. Юридически я болен. Я переношу мучительные страдания, не оставляющие меня ни ночью, ни днем.
К. — Сколько вы спите?
О. — Семь-восемь часов.
К. — Где вы работали, когда началась ваша болезнь?
О. — Я политработник, секретарь комитета комсомола. А это значит — работа с 6 часов утра до 2 часов ночи. Для себя времени не оставалось совершенно.
К. — Можно сказать, что вы украинский Косарев?
О. — Нет. Я был скромным районным работником. После гражданской войны, в 1921 году, вернулся в мастерские. До 1923 года работал электромонтером. В 1923 году вернулся на границу, так как работать в мастерских не мог. Я обманул врачей, и меня послали в армию, где работал военным комиссаром. Потом до 1927 года работал в комсомоле. И все это время болел. А в 1927 году болезнь свалила меня окончательно. В армию ушел в 1919 году, в возрасте пятнадцати лет, и там вступил в комсомол.
К. — Я имею много бесед и с очень интересными людьми и видными деятелями. Я уже говорил о беседе с Литвиновым. Но я без колебания скажу, что беседа с вами многому научила меня, и я ее никогда не забуду. Вы мужественный человек. Мужество дает вам преданность идеям коммунизма. Это идейное коммунистическое мужество. Да?
О. — Да. Я могу каждую минуту погибнуть. Может быть, вслед за вами полетит телеграмма о моей гибели. Это меня не пугает, вот почему я работаю, не жалея жизни. Будь я здоров, я экономил бы силы для пользы дела. Но я хожу на краю пропасти и каждую минуту могу сорваться. Я это твердо знаю. Два месяца назад у меня было разлитие желчи и отравление желчью, я не погиб только случайно. Но как только упала температура, я немедленно принялся за работу и работал по двадцать часов в день. Я боялся, что погибну, не кончив книги.
Я чувствую, что таю, и спешу уловить каждую минуту, пока чувствую огромное пламя в сердце и пока светел мой мозг. Меня подстерегает гибель, и это усиливает жажду жизни. Я не герой на час. Я победил все трагедии своей жизни: слепоту, неподвижность, безумную боль. Я очень счастливый человек, несмотря на все. И это не потому, что я достиг всего, что меня наградило правительство. Я этого ничего не имел и был так же радостен. Поймите, это не было никогда целью моей работы. Пусть завтра я снова буду жить в маленькой, убогой комнатушке, мне было бы все равно.
К. — Когда партия начала интересоваться вами?
О. — Я никогда не был заброшен. Я был обеспечен пенсией, меня лечили в санаториях и лучших московских клиниках, я перенес девять мучительных операций. Но я отказывался от большой помощи: имел на что жить. В 1932 году я вернулся в строй, когда моя книга был признана. В 1932 году издана первая часть и в 1934 году — вторая.
К. — Почему такое название вы выбрали?
О. — Сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении. Тогда она становится крепкой и ничего не боится. Так закалялось и наше поколение в борьбе и страшных испытаниях и училось не падать перед жизнью. Я был малограмотен, до 1924 года я не знал хорошо русского языка.
Огромная работа над собой сделала из меня интеллигента. Я знал хорошо только политику, а этого для меня в тот период хватало. Больше всего учился, когда заболел: у меня появилось свободное время. Я читал по двадцать часов в сутки. За шесть лет неподвижности я прочел огромную массу книг.
К. — Я очень благодарен вам за беседу. Надеюсь увидеться с вами в Москве. Я сделаю это через НКИД.
О. — Хочу, чтобы в вашем сердце осталось тепло от нашей встречи. Мы доверчивы.
К. — Нет, вы теперь стали осторожнее и не так доверяете всем. И это хорошо. Хоть я иногда сам чувствую к себе недоверчивость и страдаю от этого, но это необходимо. Вот Фриц Давид оказался мерзавцем. Надо быть настороже.
О. — У меня огромное желание верить людям, видеть в них честных, хороших друзей. Если бы я был представитель буржуазии, я не ждал бы к себе уважения и доверия, но я истинный труженик, и я жду, что меня все должны уважать. Мы в нашей стране работаем над созданием мира. Теперь уже многие поняли это и у вас.
К. — Один мой знакомый приехал из Англии по приглашению О. Ю. Шмидта. Он будет писать книгу об Арктике. Он поехал на север, и вот там у него был такой разговор с матросами. Его спросили: для какого издательства он пишет книгу?
«Для буржуазного».
«Значит, книга будет против строя СССР? Ведь вы должны критиковать наш строй, иначе книгу вашу не напечатают. Как же вы называете себя другом СССР?»
И мой знакомый не мог назвать себя другом СССР. Теперь массы требуют дружбы на деле. Если друг, докажи это.
О. — Если уцелела ваша честность и вы сохраняли человеческое достоинство, это уже много. Вам ведь многое непонятно. Вы не видели России до революции, не представляете себе этой дьявольской, жуткой обстановки. Только зная наше ужасное прошлое, можно оценить и понять гигантскую работу, которую мы сделали.
И страшно, что есть люди, которые хотят все разгромить, и взорвать, и вернуть нас в прежнее рабство.
Вы должны хранить позицию честного человека. Это часто рискованно, и требуется для этого мужество.
Хочу, чтобы вы почувствовали, что мы недаром подняли восстание, что рабочие имели право свергнуть своих поработителей, уничтожить рабство, чтобы построить прекрасную, свободную жизнь. А они теперь хотят все это свергнуть и готовят мировую войну.
К. — Мы найдем правильный путь. Я убежден. Я хочу сказать, что буду писать о Николае Островском, о встрече с вами в английские и американские газеты. Английские газеты дадут короткие информации, но у них огромные тиражи. «Ньюс кроникл» имеет тираж 1500 тысяч, «Нью-Йорк таймс» — всего 800 тысяч экземпляров. Но зато в Америке в каждом городе своя газета, а в Англии вся страна читает лондонские газеты.
30 октября 1936 года.
