Она бросилась туда – висевшее на стене старинное овальное зеркало было испещрено паучьей сеткой трещин, сквозь сетку эту смотрел на нее мужчина, как будто стоял он тут же, рядышком, за ее спиной. Но коридорчик был пуст, никого в нем, кроме нее, не было. «Свят-свят! – прошептала она. – Страхота-то какая, не приведи Господи!» Чтобы убедиться, что все так и есть, она наклонилась поближе к зеркалу и обомлела: сквозь сетку трещин узнавалось лицо важного человека, который частенько выступал по телевизору и портреты которого тоже частенько красовались в областной и районной газетах. Чтобы окончательно убедиться, что это именно он и есть, она провела ладонью по зеркалу. Неожиданно один из осколков отвалился, упал под ноги, и вместо рта образовалась дыра. Старушка подняла осколок и принялась прилаживать его на место, но тут вдруг осыпалось со звоном все зеркало, и в опустевшей раме пугающе зиял черный провал. От испуга Екатерина Никифоровна вскрикнула и проснулась. Сердце ее учащенно колотилось, громкими толчками отдавалось в ушах. Она кинулась в коридорчик, включила свет, глянула на зеркало и обрадованно вздохнула: зеркало было целехонько!
Не сразу отошла Екатерина Никифоровна от приснившегося кошмара. Несколько минут постояла перед зеркалом, радуясь, что оно целое, и тревожилась за нехорошее сновидение. По народным приметам, сон с разбитым зеркалом предвещал беду. Чтобы сон не сбылся, она трижды прошептала обережливый наговор, затем трижды плюнула через левое плечо и растерла ногой. Наговор был такой: «Плохой сон тресни, хороший сон воскресни!» Ему научила ее бабушка еще в девические годы. И вот теперь этим наговором она как бы отводила возможную беду.
Время было позднее: настенные часы над зеркалом показывали начало второго ночи. Желая поскорее избавиться от приснившегося кошмара, она протерла зеркальную гладь полотенцем, как бы стирая с нее следы нехорошего сна. Но это не избавило ее от плохого настроения.
– Што ты там, старая, копошишься? – проворчал сонно дед. – Гаси свет да ложись спать.
Екатерина Никифоровна щелкнула выключателем и вернулась в постель. Хотела тут же рассказать деду про сон, но тот повернулся на другой бок и сладко захрапел. Она же, вздыхая, долго ворочалась в постели, мучилась в догадках: какое же несчастье предвещал ей сон?
Утром, поразмыслив, решила деду о нем не говорить, чтобы лишний раз не расстраивать его. Но разве женское сердце умеет хранить тайны? За обедом же и рассказала. Егор Иванович подивился такому сну, раздумчиво пошевелил мохнатыми стариковскими бровями и вынес свое решение:
– Сон никудышный. Никому не рассказывай, а то разнесут по всему белу свету, да еще приврут с три короба. Так что помалкивай, спокойнее будет.
В полдень Екатерина Никифоровна встретилась у колодца с говорливой соседкой Дарьей Тарутиной по прозвищу Дора-Таратора. Так ее прозвали за несдержанный язык. В деревне она слыла первой разносчицей новостей, слухов и сплетен и всегда торопилась высказаться обязательно до конца, боясь, что собеседники не дослушают и разбегутся.
Вечером того же дня о необычном сне Екатерины Никифоровны говорили в каждом доме и растолковывали его всяк по-своему. Попытали и Захарку Соломина. Попытали потому, что считался он в деревне первым политиканом. Из кармана его мятого пиджачишка всегда торчала свернутая в трубку газета. Был он, худоба, невысок, тороплив, захватист в разговоре и совершенно безразличен к своей внешности. Бывало, неделями не брился, обрастал серой щетиной по самые уши, и сквозь эту заросль зорко и цепко смотрели на мир его беспокойно-острые глаза, высматривая напарника для обсуждения последних газетных новостей. Когда Захарку спросили о сне Екатерины Никифоровны, он, подумав, ткнул указательным пальцем в небо, потаенно и многозначительно, как по секрету, выдал:
– Перемен ждите! Там, наверху! Да смотрите, байте об этом с оглядкой. А то донесется до верху, и начнутся тада суды да пересуды. Теперь с этим строго! Подберут какую-нибудь статейку за злостные разговоры да и выпишут штрафик тысченок на пять. Вот тебе, Вася, и чик! Плати да не чешись!
Не вняли лопатинцы увещеванию Захарки и продолжали странный сон Екатерины Никифоровны обсуждать с еще большей активностью и надеждой на скорые перемены к лучшему. А все потому, что осточертела им порушенная жуликоватыми перестройщиками жизнь.
На разговоры собирались возле магазина на небольшой площадке, вытоптанной до каменной твердости. После ликвидации совхоза и закрытия клуба другого места для сходов в деревне не было. А началось с того, что как-то вечером собралось там человек пять-шесть, потолковали о том, о сем. Поделились семейными новостями и подошли к главному разговору – за жизнь.
– Ране-то, при советской власти, как жили? – завела рассудительный разговор уважаемая в деревне Татьяна Павловна, в прошлом доярка, орденоносица. – Порядок был. Жили укладно. Все были при деле. Мужики на технике работали, а мы за коровушками на фермах ухаживали. Што заработал, то и получи. Ходили хоть не в шелках да мехах, зато все обуты-одеты были и нужды ни в чем не знали. А теперь? Вон гляньте-ка на Луговое поле, – она махнула рукой в сторону широкого увала, уходящего от края деревни к самому горизонту. – Ране-то его пшеничкой засевали. Другой год и по сто пятьдесят тонн намолачивали. А теперь што? Дурьем да березником взялось. Вон уж под самую крышу вымахали. Ребятишки тама в войну играют. А днесь уж и за грибами бегали. Дело ли это?
– Беда, беда, Павловна! Прямое вредительство! – горячо поддержали ее. – Судить за это варнаков надо. Да народным бы судом!
Постепенно площадка перед магазином превратилась в маленький деревенский майдан, кипящий осуждением и руганью разорителей-перестройщиков.
Простодушные и доверчиво-наивные лопатинцы думали, что чем громче будут ругать правителей, тем скорее те услышат их, устыдятся и примутся исправлять свои ошибки, поднимать разоренные деревни. Но никаких перемен в деревне не начиналось. Да и могли ли они начаться? Не для этого же нехристи губили страну, чтоб возрождать ее.
q q q
Всему в жизни приходит конец. Постепенно стали угасать и шумные разговоры на лопатинском майдане. Но заглохнуть им не суждено было: подоспела новая кампания по выборам депутатов в Государственную думу и в областное законодательное собрание. На дверях магазина, на заборах и даже на столбах запестрели разноцветные и разнокалиберные листовки и портреты кандидатов, а на подоконник в магазине и на скамейки возле домов подкладывались кипы газет и брошюрок. Хозяйственные лопатинцы их тут же пускали на растопку печей.
Вскоре на двустворчатой двери магазина появилось красочное объявление о предстоящей встрече с одним из кандидатов в Думу. На одной створке висело приглашение на встречу, на другой – его портрет. Выглядел этот кандидат бодрым, жизнерадостным и приветливым. Над его головой большими красными буквами горел заманчивый лозунг: «Вашим проблемам – наша забота! Мы с вами, мы за вас!» А пониже, под портретом, – биографическая справка о нем: Илья Борисович Гуськин, доктор экономических наук, профессор, зампредседателя законодательного собрания области. Глянула на него Екатерина Никифоровна и ахнула: это и был тот человек, которого она видела во сне!
И пошли по деревне разные толки да перетолки: голосовать или не голосовать за такого важного кандидата. Одни с надеждой говорили, что, если выберут, то он, конечно, не забудет своих избирателей. Ну, может, поправит в деревне разбитые уличные дороги или на автобусной остановке поставит будку для пассажиров, а то в осеннюю слякотень или в зимнюю простудную снеговерть приходится спасаться в магазине. Другие же резонно возражали: а где же он раньше-то был, этот большой депутатский начальник? Почему раньше-то не помогал?
Неожиданную ясность в этот разнобой внес Захарка Соломин. Зашел накануне встречи с Гуськиным в магазин с газетой, встал посреди торгового зальчика и сделал важное сообщение:
– Вот послушайте-ка, што я вам счас прочитаю! Послушайте!
Пошелестев, развернул газету и внятно, раздельно прочитал:
«Во Франции, в курортном городке на берегу Лазурного моря, грабители обворовали виллу Ильи Гуськина, зарегистрированную на брата жены. Преступники заранее знали, что хозяина не было дома. Оглушили охранника, забрали у него оружие и сотовый телефон, залепили рот скотчем и прищелкнули наручниками к водопроводной трубе, затем проникли в помещение, спилили с болтов сейф с драгоценностями и валютой, сняли со стен дорогие картины и удалились. После обследования места происшествия и составления протокола господин Гуськин попросил полицию о краже журналистам не сообщать. А причина тут такая: за прошлый год доход пострадавшего составил 83 миллиона рублей. Знали преступники, кого грабили».
Прочитав последнюю строчку, Захарка нетерпеливо спросил:
– Ну как?
Сначала ответили молчанием, потом шумно, наперебой заговорили:
– А ну покажь газетку-то. Покажь! Глянуть охота.
– Во, ворюга! Аж 80 миллиончиков нагреб. Откуда бы, узнать!
– А еще в депутаты лезет!
– Это чтобы потом корочками прикрываться. Знамо дело, мошенник!
– Ну, хитрец! Ну, хапуга!
– Горсть ему блох в загашник!
– Слушай-ка, Захарка, а где ты эту газетку взял?
– Брательник вчера из города привез. Он там живет.
– Ну и дела! Ну и дела!
Долго судили-рядили лопатинцы, что завтра им делать, когда приедет к ним на встречу этот самый Гуськин. И по разумному предложению доярки Татьяны Павловны решили на встречу совсем не приходить, потому что народ нынче злой на начальство, разгоряченный и не дай Бог кто-нибудь сорвется с тормозов да наделает беды. Лучше не приходить.
– Это по политическим понятиям называется бойкот, – подвел черту Захарка.
Так и решили: объявить Гуськину народный бойкот.
На предыдущих выборах Илья Борисович Гуськин баллотировался в городе по центральному избирательному округу, где среди жителей и особенно интеллигенции имел репутацию знающего, ученого экономиста с ориентацией на приоритеты развития родного края. Но в последнее время в средствах массовой информации стали появляться порочащие его сведения, в том числе о сомнительном бизнесе с намеками на подозрительные сделки. Давать хулителям отповедь через прессу, тем более через суд, не решался, потому что была в этих обвинениях и правда. И вот теперь в новой избирательной кампании решил баллотироваться по сельскому избирательному округу, жители которого, по его мнению, люди простые, доверчивые, мало информированные и недотошные, поэтому легко поддадутся на его заверения и посулы.
q q q
В последние сентябрьские дни над лопатинскими долами и лесами и над самой деревней установилась прощальная благодать уходящего бабьего лета. В палисадниках истомно горели зрелые гроздья рябины и калины. Опадающей желтизной редели за околицей березники, багрянцем осыпались в низинах осинники. Рыхлыми, комковатыми делянами чернели убранные огороды. На проводах вдоль улиц усаживались будто музыкальными знаками на нотных строчках острокрылые ласточки, готовые вот-вот улететь на зиму в далекие теплые края. Молчаливая и печальная тишина прижилась в осиротелых бесхозных полях, жадно и захватно полоненных сорной травой и мелколесьем. Вот в такой благостный день и прикатил на встречу с лопатинскими избирателями господин Гуськин со своей командой.
Утром, в одиннадцатом часу, остановился возле магазина внешне ничем особым неприметный микроавтобус. Первыми из него вышли двое молодых крепких мужчин в одинаковых серовато-синих джинсовых куртках и брюках. Они быстро и ловко выгрузили из салона автобуса складной столик и зеленое пластмассовое креслице, поставили на стол пару бутылок с минеральной водой и стопку тонких прозрачных стаканчиков. Затем вышли из салона еще двое: молодая стройная женщина в коричневом элегантном брючном костюме и Иван Васильевич Перетягин – председатель сводного Вознесенского сельсовета, в состав которого входила и деревня Лопатино.
Женщина, похоже, секретарка, была хороша собой, с короткой завитой прической, со сверкающим на солнце золотым кулоном на груди и кольцами на аккуратненьких, с перламутровыми ноготками пальцах. Было заметно, что она довольна собой и, наверное, счастлива.
Иван Васильевич обвел взглядом пустующее вокруг магазина пространство и нахмурился.
Сам Гуськин ступил на лопатинскую землю последним – из кабины автобуса. Внешне он совсем не походил на миллионера: в обычных, как и его охранники, джинсовых куртке и брюках, которые теперь в большинстве носят горожане. Разминаясь, прошел к столу, наклонился к красавице и что-то тихо сказал ей. Та улыбчиво, с готовностью кивнула и раскрыла блокнот. Кажется, только вот сейчас, удивленно вскинув брови, важный гость почувствовал что-то неладное, что-то тревожное в пустом пространстве у магазина. Что это? Что?! – как бы спрашивал он, глянув с упреком на председателя сельсовета. В ответ Иван Васильевич неопределенно пожал плечами и отвернулся. Гуськин поспешил к кабинке, что-то скомандовал шоферу, и над деревней, по ее улицам плавно и величаво потек задушевный, волнующий голос Зыкиной:
Я люблю тебя, Россия,
Дорогая наша Русь,
Нерастраченная сила,
Неразгаданная грусть.
Молчаливо, замерев, внимали чарующий голос великой певицы охранники. Неподвижно, как околдованная, сидела секретарка. С опущенной головой слушал песню Перетягин. Опершись спиной о борт автобуса, с закрытыми глазами стоял Гуськин. О чем он думал в эти минуты? Догадывался ли, осознавал ли, что здесь, в этой глухой, гибнущей деревне, начинается крушение его вроде бы прочно устроенной, благополучной жизни? А из кабины меж тем зазвучала новая, любимая в народе песня «Катюша», потом вслед за ней и другие песни, приятно волновавшие добрые и отзывчивые сердца лопатинцев, но зазвать их на встречу с Гуськиным песни не могли. «Сговорились они, что ли? – с раздражением подумал Гуськин. – С чего бы?» Он подошел к Перетягину, недовольно спросил, почему не собирается народ.
– Не знаю. Я здесь не живу. Вон спросите у мужика, может, что и скажет, – ответил он, кивнув в сторону мужика, подходившего с пустой сумкой к магазину. Из кармана его мятого пиджака торчала свернутая в трубку газета.
– Тормозни-ка, земляк, – обратился к нему по-свойски Гуськин. – Не скажешь, почему народ не собирается?
Из густой щетины, обложившей серой кочмой его морщинистое лицо, зыркнули на Гуськина неожиданно острые, насмешливо-дерзкие глаза. Гуськин на мгновение даже оторопел и отшатнулся.
– А зачем собираться-то? И так все знаем.
Гуськин удивленно хмыкнул.
– Газетку-то про вас сообща читали. Вот она, при мне, – сказал он и хлопнул по карману с газетой.
Будто током ударило Гуськина и прожгло насквозь, до самой земли. Он несколько секунд удивленно и онемело смотрел на ядовитого доходягу, так неожиданно сразившего его. И охранники, и секретарка, и шофер в кабине – все слышали этот позорный разговор и замерли в ожидании дальнейших событий. А мужичонка между тем как ни в чем не бывало продолжил свой путь, остановился на крыльце, обернулся, глянул на Гуськина и, ехидно улыбнувшись, вошел в магазин.
Побледневший Гуськин убито пробормотал: «Отбой» и влез в кабину. Шофер тут же выключил магнитофон, на полуслове оборвалась задорная песня Газманова «Эскадрон», и над деревней снова повисла тишина. Охранники быстренько погрузили стол с креслицем в салон, подмогнули подняться в него секретарке, подождали, пока сел Перетягин, вошли сами, и автобус укатил восвояси. Спектакль кончился.
На третьем километре от Лопатино, как раз на половинке до Вознесенки, дорогу перетекала речка Таежка. Сразу за мостом через нее автобус свернул на обочину дороги и остановился у края прибрежной полянки.
– Выгружайсь. Привал будет! – скомандовал в салон шофер.
Все вышли из автобуса, подошли к речке. С берега к воде спускалась вросшая в траву сходня из двух старых плах. Рядом чернел круг кострища, пахнущего отсыревшей золой и углями. Около него лежало ошкуренное серое бревно, заменявшее, видимо, скамейку. Гуськин сразу прошел по сходне к реке, присел и начал пригоршнями черпать воду, омывать лицо и шею. Шофер и охранники разместились на бревне.
Секретарка осталась стоять рядом, видимо, опасалась, что может испачкать о бревно свой модный костюмчик. Перетягин чувствовал себя чужим в этой компании и отошел в сторону. Все молчали, выжидательно смотрели на Гуськина. Закончив водную процедуру, он встал, раздумчиво помолчал, подошел к Перетягину и с угрозой сказал:
– Это вы виноваты в срыве встречи. Вы! Подождите, я еще спрошу с вас за это! Строго спрошу!
– Я не нанимался к вам в агитаторы, – спокойно ответил Иван Васильевич. – Ищите виноватых в другом месте. И не пугайте меня.
– Пошел вон! – сорвался на крик Гуськин.
– Эх вы, а еще профессор! – со сдержанной усмешкой ответил Иван Васильевич. – Даже нормально поговорить-то не можете.
Повернувшись, он направился к дороге. До Вознесенки, где жил, решил дойти пешком, успокоиться. Скоро за спиной послышался шум догонявшей машины. Это был, конечно, автобус Гуськина. Иван Васильевич не хотел больше видеть его и свернул в придорожный лес. Тяжело, погано было у него на душе. Хотелось упасть вот здесь, в осеннюю траву, в желтую лиственную опадь, закрыть глаза, отойти и хоть на время забыться от омерзительной жизни, уготованной народу проклятыми, ненавистными гуськинцами.
