Разрывы редких мин. Ружейная пальба.
Надсадный плач детей. Тоскливый рев скотины.
На сотни верст горят созревшие хлеба, –
Ни горше, ни страшней не видел я картины.
Виктор Кочетков,
«Июль 41-го года»
Война моего детства
80-я годовщина начала Великой Отечественной войны. Все меньше остается участников тех ужасных событий. Тем, кто встретил Великую Отечественную войну 15–17-летними, уже за 90 лет, а тем, кто завершал ее в этом возрасте – за 80. Есть еще один слой участников той страшной войны, пока не востребованных пропагандой, но переживших все ужасы ее – это дети военной поры, рожденные после 30-го года прошлого столетия. Я не хочу просить для них «льгот», хотя они сегодня все пенсионеры – не отобрали бы последнее, а к этому уже идет дело. К таким отношусь и сам я. Обычно их никто не спрашивает и не публикует их воспоминаний.
А ведь детская душа впечатлительна. Я не согласен с теми психологами-философами, которые утверждают, что дети не имеют страха перед войной. Они имеют свой, еще не осознанный страх перед всеми ужасами, в том числе и военными, впечатления от которых остаются на всю жизнь. Детское стремление играть в войну обусловлено самой природой человека – защитить себя. Здесь детская фантазия выступает формирующим началом сильной, уверенной, способной справиться с любым врагом личности, а бывает и наоборот – воспитывается будущий агрессор. Игра в войну – опасная вещь всегда, но страшнее всего пережить это фактически.
Те страшные четыре года сломали бесчисленное количество человеческих судеб, в том числе и детских. Та война носила особый характер – она великая, потому что затронула жизнь всего Союза, народы которого проявили огромный героизм и встали на защиту Родины и всего человечества. К сожалению, многие молодые люди плохо знают историю своей Родины и не могут извлечь из нее уроков, в этом и наша вина, потому что мы мало рассказываем о том времени. Человек без памяти становится неблагодарным существом, не умеющим ценить то, что было достигнуто с таким трудом, в том числе и детскими страданиями.
Дети не получали достаточного питания для растущего организма. Какие там молочные продукты. Хлеб пекли сами, а грубую муку получали на ручных мельницах собственного производства, если удавалось раздобыть зерна. В оккупации город спасала деревня.
Моя мама в возрасте 27–28 лет испытала тягости, чего и врагу не пожелаешь, но враг вверг нас в эти испытания. На ее руках были мы с братом (мне – 6, брату 3 года на начало войны), отец инвалид, получивший тяжелое ранение под Ленинградом. Оккупация, хотя и недолгая, шесть месяцев, была тяжелейшим испытанием для взрослых и детей. Как маме удавалось вертеться, со всем справляться, знает один Бог и мы, переживающие очень ее отсутствие по многим дням, когда она добывала зерно и картошку по деревням, обменивая последние вещи.
Один раз немцы окружили рынок (базар), основное место пропитания аборигенов. Ждали машины-душегубки из Харькова, для которых готовили «материал» – невинных людей. Там была и мама. Их продержали двое суток без воды и еды, но слава советским партизанам и летчикам – состав с этими страшными машинами-убийцами партизаны на перегоне Харьков – станция Алексеевка пустили под откос, а летчики разбомбили его в пух и прах. Акция уничтожения жителей Острогожска была сорвана. А каково было нам, детям, которым бабушка и дедушка ничего не могли объяснить, – где мама? Вот так и ходили в оккупации наши родители по лезвию бритвы – ведь для оккупантов жизнь аборигенов – ничто, тем более – для фашистов, для которых все мы были недочеловеки. Мы, дети, не понимали происходящего, но подсознанием чувствовали, что происходит что-то страшное.
Поэтому когда в наши дни я услышал от одного молодого человека, что машины-душегубки, концлагеря и прочие ужасы – это миф, меня всего затрясло от негодования.
Геноцид славянских народов осуществлялся многими методами, в том числе и голодом. С оккупированных территорий все вывозилось в Германию. В оккупации от голода вымерло 4,1 миллиона человек. Голод больше всего сказывался на детях. Помню, когда впервые наелись, но это было связано с большим риском.
— Напротив нашего дома, наискось через дорогу, находилась усадьба МТС, в помещениях которой немцы устроили свои продовольственные склады. Туда не подпускали никого, даже вездесущих пацанов.
Зимой 1943 года, когда группировка немецко-венгерско-румынских войск попала в окружение (Острогожско-Россошанская наступательная операция 13–17 января 1943 г.), началось паническое бегство оккупантов из города Острогожска. Немцы не оставили склады, а, подорвав их, подожгли. Люди, измученные голодом, бросались в огонь, чтобы кое-чего достать съестного. Устремилась в огонь и моя мама. Я стоял у самого огня, а она выбрасывала мне куски сала, сыр, макароны и снова бросалась в горящие развалины. Я пытался это богатство отнести домой, но по дороге все отбирал боров-сосед, который при немцах держал лавочку, был их прислужником. Эта подлость отложилась во мне на всю жизнь. Уже в 60-е годы, приезжая в отпуск, я всегда при встрече с ним высказывал ему свое презрение. К сожалению, такие, как он, безбедно жили при немцах, не получили по заслугам и после нашей Победы… Изворотливость – их профессия. Почему это так, я понял, прожив большую нелегкую жизнь. Опыт дает истинное понимание жизни, но не жизненные блага. Добро и правда побеждают только в сказках, а в реальности – зачастую наоборот.
Последствия войны с ее постоянным недоеданием продолжались и после Победы. Это особенно ощущал детский растущий организм. Поесть вдоволь хлеба было постоянным желанием. Мало кто помнит сегодня голод 1946 года, особенно из жителей больших городов, которые уже властью «родного» Правительства снабжались за счет деревни и малых городов. Провинция снова выручила страну. А мы, 10–12-летние, считали за лакомство лепешки из желудевой муки. Желуди собирали в лесу, дуба достаточно в Воронежской области, и сами мололи их на муку. До сих пор помню лиловый цвет этих лепешек… Впервые я отведал конфет в 1950 году, и то не шоколадных, когда уже работал в бригаде грузчиков, возившей товары из Воронежа в Острогожское отделение ТОРГа (торговое государственное предприятие). Мы, дети войны, рано созрели для труда. Учеба для нас была роскошью, к которой мы стремились, невзирая ни на какую усталость.
Но не только голод подстерегал детей военной поры. Масса военных случайностей могла стать и становилась причиной гибели многих из нас. Один случай из моей детской жизни.
— Советские войска окружили Острогожск, но еще не вошли в город. Немцы находились в городе и пытались вырваться из кольца. Их танки мотались по улицам из одного конца города в другой. Город бомбили и обстреливали. Жители прятались в погребах. Подвал и погреб – понятия разные. Когда во дворе и огороде нашего дома упали две бомбы, наша семья решила перебраться в погреб к соседям через улицу. Там погреб посолидней, и в нем уже укрывалось несколько семей с нашей улицы. С тех пор я верю в смысл мудрых слов «На миру и смерть не так страшна!». Когда мама меня и трехлетнего братишку повела туда, в конце улицы появился немецкий танк, а улицы в районном городишке узкие, танк быстро приближался. Мы растерялись и засуетились. Я с мамой успел перебежать дорогу, а Вова остался на другой стороне улицы. Нас как будто парализовало. Маленький брат плакал, махал ручонками, а на нас надвигалась махина фашистского танка. И вот он, чуть не задев нас, промчался мимо, громыхая и зловонно воняя выхлопными газами. Тогда все обошлось, видимо, потому, что танкисты были озабочены своей судьбой. Будучи уже взрослыми, мы рассуждали с братом: «Что стоило тогда немцам дать очередь из пулемета или чуть-чуть вильнуть машиной – и… нас нет!» И таких случаев во время войны была масса, в большинстве печально заканчивавшихся и для взрослых, и для детей.
А сколько детских смертей случилось уже после освобождения города. Изощренность маскировать под детские игрушки мины – это не выдумка чеченских боевиков, а повтор фашистского приема. Просто у мирных людей коротка память на подлости. Подобные «игрушки» оставляли оккупанты, убегая с нашей земли. Многим детям военной поры такие игрушки стоили жизни. По естеству детский ум любопытен. Любой ребенок стремится познать окружающий мир собственным опытом. Многочисленные оружие и боезапасы, оставшиеся после бегства немцев, привлекали наше внимание. Поковыряешь палочкой в противотанковом патроне, а из него пойдет дым… кладешь порох, какого только не было – доставали и из снарядов – на булыжник, бьешь по нему другим булыжником – и веер искр. Интересно. Рыбу в леваде глушили толовыми шашками… Но все эти познания зачастую кончались увечьями, а то и детскими смертями. Вот такие реалии настоящей войны, а не детской игры «Зарница». Но лучше все-таки игра, чем война!
Читатель моложе, возможно, удивится моим нерадостным детским воспоминаниям – и будет прав по-своему. Не испытав ужасов страшной войны, видевший ее только в кино, он ищет в ней романтику. В кино мы больше видим героизм наших бойцов, нашу Победу, но за кадром остаются страдания простых людей, мучения детей и стариков, а это и есть настоящие будни войны для всех, о которых общество почему-то считает неэтичным рассказывать, а тем более показывать. А это, на мой взгляд, самая действенная пропаганда против войны. Американцы не испытали ужасов оккупации за всю свою историю, поэтому они так лицемерно и цинично относятся к оккупации других стран своими солдатами. Любые иностранные, чужие солдаты, будь то и миротворцы, положительных эмоций не вызывают.
Помню, как немецкие солдаты, подманив нас конфеткой, бросали ее в нашу стайку 7–8-летних пацанят, а потом хохотали во всю пасть, смотря, как мы боролись за нее. Это очень веселило их, а у нас возрождался волчий инстинкт. Благородно ли это? Но оккупант есть оккупант!
Пребывание на оккупированных территориях долго икалось детям военных лет и после нашей Победы. Пришло время поступать в институты и училища, и мы были вынуждены отвечать на позорную графу анкеты – «был или нет на оккупированной территории?». Страна делила своих детей на два сорта, подозревая тех, кто испытал вражеское рабство, в чем-то неблаговидном. Не унизительно ли это?
Всё было. И бедная Россия (имею в виду весь Союз) испила полную чашу горестей той страшной войны. Но, судя по всему, не извлекла печальных уроков той трагедии. У нас осталась одна великая Победа – это похвально, но тернистый путь к ней почему-то не очень афишируется. Поэтому у нынешнего поколения вырабатывается инстинкт – была Победа, а остальное не так важно. «Победителей не судят!» – очень страшное заблуждение! Но очень трудно перебить обух плетью – трудно переубедить тех, кто видит в войне способ наживы. Для них и страдания детей – пустой звук. Никогда богатый не услышит бедного – это постулат истины. Для богатого слезы бедного – это деньги. Нынешняя действительность – подтверждение этому!
Вадим КУЛИНЧЕНКО,
капитан I ранга в отставке,
ветеран-подводник
пос. Купавна,
Московская обл.
Посылаю стихи своей землячки Натальи Ивановны Шабановой.
Родилась и выросла она в деревне Баранька нашего района. Окончила Московский пединститут по специальности русского языка и литературы. Более двадцати лет учительствовала в школах района. И «не расставалась с пером». Автор поэтических сборников.
Может, «Советской России» приглянутся ее стихи о войне к приближающемуся юбилею начала Отечественной.
Валерий КИРИЛЛОВ
Андреаполь, Тверская обл.
Наталья ШАБАНОВА: стихи о войне
«Мир, на бессмертии распятый…»
Мир и война.
Всему началом
был сорок первый
грозовой.
Лицом к лицу
с ним не встречалась,
но он во мне –
год роковой.
Я предъявить
могу по праву
и укорить его за то,
что он бомбил
мою Державу
и родовое жег гнездо.
И по вине той
брани ярой
мне видеть деда
не пришлось.
«Без вести павший»
как ударом
в сердцах родных
оборвалось.
На той войне
в болотных топях
погиб мой дядя,
а отец
с боями топал
по Европе
и нес Победу,
как венец.
Война и Мир.
Какой ценою
платила каждая семья!
Бессмертный полк –
не призрак боя,
он – настоящая война.
Гляжу в те лица,
что рекою
в Бессмертном
движутся полку,
без боли в сердце
(я не скрою),
без слез
их видеть не могу.
Они, такие молодые,
парят над нашей головой
в одном строю
и все живые,
к нам заглянувшие
домой.
Год сорок первый –
сорок пятый!
Меж них –
бессмертия река.
Мир, на бессмертии
распятый,
хранить должны
наверняка!
Сестричка
Она была сестричкой в медсанбате,
С фигуркой тонкой, жиденькой косой.
На ней висело форменное платье,
Не выделялась девичьей красой.
Но сколько силы внутренней имела.
Какой запас терпенья и любви,
Когда кормила раненых и пела,
И умоляла: милый, потерпи!
Каким особым светом озарялись
В тот миг ее усталые глаза.
Хотелось плакать, а она смеялась,
Здоровых сил вздымая паруса.
И безнадежных словом поднимала,
Теплом делилась, трогая рукой.
И нежно так по-женски обнимала:
– Живи, солдатик, рано на покой.
Цвела сирень.
– А помнишь, как с сиренью
Ходил ты к милой, бегал с ней в кино?
Ты говоришь, любовь была осенней?
Ну, пусть и так. Пусть осень. Все равно.
Глаза бойца зажглись таким азартом.
Припомнил дом и шумный листопад,
И девочку, к которой бегал франтом,
И русых кос цветочный аромат.
Зарделись щеки. Легкая улыбка
Сменила грусть:
– Спасибо, я живой.
С тобой, сестричка, повезло нам шибко,
С такой поддержкой мы готовы в бой.
Была сестричкой девочка в санбате.
Худые плечи, жидкая коса.
С какой надеждой все бойцы в палате
Искали взглядом теплые глаза…
Звучала песня под гармошку
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой…»
Я вспоминаю, как бессонно
Плыл летний вечер над рекой.
Играла за мостом гармошка,
Пел эту песню гармонист.
Грустила мама у окошка,
Был цвет лица ее землист.
Басы вздыхали глухо, ровно,
Тростник шумел наперебой…
«Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой».
Я в полумраке увидала,
Забыть и ныне не могу,
Как слезы мама вытирала,
Как рдел костер на берегу.
А песня силу набирала,
Чужой бедой вползала в дом,
Уже не плакала, рыдала
Гармонь над сумрачным прудом.
«Сойдутся вновь друзья-подружки…» –
С душой выводит гармонист.
Свисает месяца горбушка,
С березы опадает лист.
В воде блистают звезд макушки,
Цикады поднимают гам,
«И пьет солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам».
Прижавшись к маминой ладошке,
Родным теплом ее дышу.
И отдаленный стон гармошки
С тех пор в душе своей ношу.
