Достоевский, как и все наши классики – только, наверно, в еще большей степени – вызывает противоречивые отзывы. Либералы его откровенно не терпят: думаю, всем памятно знаменитое высказывание Чубайса, который хотел бы «разорвать его на куски». И есть за что, ведь вот как характеризовал либералов писатель в романе «Бесы»: «они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…» И далее о том, что «русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».
Конечно, современные наши западники без труда узнают здесь себя. Но, с другой стороны, либеральные литературоведы иногда пытаются «приватизировать» Достоевского, перетащить в свой лагерь. Недаром «главными исследователями» Федора Михайловича долгое время считались Ю. Карякин и Л. Сараскина, пытавшиеся при его «помощи» идеологически бороться против социалистических идей и наследия «советского тоталитаризма». В этом к ним примыкают «правые консерваторы», к которым Достоевский при жизни действительно был близок, в противоположность его резко отрицательному отношению к либералам.
Наконец, многие сторонники левых идей «от противного» отвергают Достоевского, считая его своим политическим антиподом. И в этом как раз прослеживается влияние тех же либералов и «консерваторов», которые смогли убедить своих оппонентов в том, что Достоевский «не их». Разумеется, в первую очередь тут речь идет о романе «Бесы», в котором революционеры и тогда увидели карикатуру на себя, и сегодня их идейные наследники продолжают пребывать в этом же заблуждении.
Так или иначе, в этой статье, в которой, конечно, нет возможности подробно разобрать все грани идейного наследия нашего великого писателя, мы выделим то главное, что стараются скрыть или исказить всевозможные «интерпретаторы» творчества Достоевского.
***
Начнем, пожалуй, с того, что «левые» напрасно обижаются на Федора Михайловича за «Бесов». Это роман не о них, и даже, скорее, наоборот.
Действительно, Петр Верховенский – один из главных «бесов» – излагает программу, мало чем напоминающую социалистические идеи: «Первым делом, понижается уровень образования, наук и талантов». Стоит ли говорить, что в реальном социалистическом обществе государственная политика была направлена как раз на повышение уровня образование, на пестование «наук и талантов»? «Мы пустим неслыханный разврат». Но социалистическое общество, например советское, отличалось строгими нравственными устоями, за что до сих пор ненавистно либералам – как раз убежденным сторонникам «неслыханного разврата» в форме разрушения семейных ценностей, легализации проституции, однополых браков, наркотиков… Позже Верховенский и открыто заявляет о себе: «Я ведь мошенник, а не социалист». Куда уж яснее?
Николай Ставрогин – личность слишком сложная и противоречивая, чтобы вообще вписаться в какое-либо идейное направление, и уж точно не социалист. Шигалев, о котором восторженно отзывается Верховенский, формирует теорию крайнего неравенства (хоть и говорит, в духе будущего Оруэлла, о «равенстве»). Он предлагает «разделение человечества на две неравные части: одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми».
То есть «бесы», внешне как будто причастные к революционному движению (и воспринимавшиеся так читателями в силу исторических обстоятельств), вполне определенно излагают идеи, не просто не имеющие ничего общего с социализмом, но и прямо ему противоположные. И очень уж напоминающие современные концепции Римского клуба и подобных структур о «золотом миллиарде».
Похожие идеи формулирует и Великий Инквизитор из «легенды», приведенной в «Братьях Карамазовых». «Да, мы заставим их работать, – говорит он о будущем обществе, разделенном на непроницаемые слои, – но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить».
Формально Инквизитор – католический кардинал в Испании XVI века, но в его образе показан не только католицизм (хотя к этой ветви христианства Достоевский действительно относился резко критически), но и весь путь Запада. И в современном капиталистическом обществе мы видим этот «инквизиторский» идеал воплотившимся в полной мере.
Точно так же далек от социалистических идей и главный герой «Преступления и наказания», который ведь тоже делит людей на «тварей дрожащих» и «право имеющих». Это – «ницшеанство» (за несколько лет до первых публикаций Ницше, кстати, ровесника Раскольникова), то есть нечто абсолютно противоположное социализму. Православный философ С.Н. Булгаков сопоставляет Ницше с тем же Великим Инквизитором: «мы видим поразительную близость исходных идей антихристианства инквизитора и автора “Заратустры”. Основной мотив социальной философии Ницше есть та же идея, что и у великого инквизитора – отрицание этического равенства людей, признание различной морали рабов и господ».
А ведь и в Раскольникове видели искаженный образ русского революционера! Хотя он явно ближе к анархо-индивидуализму М. Штирнера, идеологии, далекой от взглядов даже русских анархистов, которые – например, П.А. Кропоткин – всегда тяготели к коллективистской, коммунистической версии анархизма.
***
«Если великий народ, – провозглашал Достоевский в «Бесах» устами Шатова, – не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. …Единый народ-“богоносец” – это русский народ».
Но ведь именно в XX веке, который по праву назван «Русским веком», русский народ действительно на какое-то время поверил, что «в нем одном истина» и что он «призван всех воскресить и спасти» этой истиной. И стал «народом-богоносцем» во всемирном масштабе (хотя формально и без Бога), народом-вождем для всего угнетенного человечества. Поверил отчасти благодаря марксизму, а отчасти и вопреки ему – как все же западному по своему происхождению учению.
О Достоевском как убежденном противнике капитализма пишет известный экономист В. Катасонов в недавней книге «Достоевский о науке, капитализме и последних временах». Федор Михайлович, отмечает исследователь, «точно уловил основные свойства зарождавшегося в России капитализма (наемное рабство, погоня за прибылью как высшая цель жизни, сосредоточение средств производства в руках узкой группы лиц, расцвет ростовщичества, биржевые спекуляции, социальная поляризация общества, а главное – диктаторская власть денег над жизнью всех и каждого). И он отражал их во всех своих произведениях».
«Я не побоюсь сказать, что почти все произведения писателя пропитаны антикапиталистическим пафосом», – делает вывод Катасонов. И продолжает: «Почему-то на эту сторону творчества писателя почти никто не обращал внимания». Последняя фраза явно ошибочна: обращали внимание, в том числе и в советской литературе. Только выводы из этого факта делали иногда странные…
Догматизация марксизма в советском обществоведении отразилась и на отношении советских авторов к наследию Достоевского. Так, один из крупнейших его исследователей, В.В. Ермилов, в предисловии к изданному в 50-х годах собранию сочинений писателя, упрекает его не больше и не меньше как в чрезмерно антикапиталистической направленности! Ермилов писал о знаменитом очерке «Зимние заметки о летних впечатлениях», которые, по его словам, «ознаменовали яркое начало развернутой антикапиталистической темы, окрасившей отныне все творчество Достоевского».
Казалось бы, советскому автору, коммунисту, надо только радоваться, что великий русский писатель тоже был против капитализма. Казалось бы, бойцам идеологического фронта (пишу эти слова без кавычек и без всякой иронии – ведь шла холодная война, война мировоззрений, где литература была одним из главных орудий с обеих сторон) надо было использовать авторитет Достоевского для борьбы против буржуазных идей и ценностей. Но нет, по Ермилову оказывается, что «внутренний смысл “Зимних заметок” заключался в попытке полного ниспровержения, сплошного отрицания всего, что связано с капиталистическим развитием, в том числе и буржуазной демократии. Полное нигилистическое отрицание буржуазной республики, парламентаризма являлось, разумеется, глубоко реакционным…»
И речь не об одном Ермилове. Советское обществоведение на протяжении длительного времени само «отбрасывало» Достоевского как потенциальное оружие против буржуазной пропаганды. И причиной этого было, конечно, не сознательное стремление навредить и ослабить собственные позиции, а влияние догматического марксизма, который оказывал гипнотическое воздействие на советскую идеологию на протяжении всех 70 лет (и продолжает действовать на левое движение даже сегодня).
Хотя, конечно, и в первые десятилетия Советской власти, особенно в сталинскую эпоху, были другие оценки Достоевского и направленности его романов – даже «Бесов». Например, А.Н. Толстой говорил в 1938 году: «Достоевский создавал Николая Ставрогина, тип опустошенного человека, без родины, без веры, тип, который через 50 лет предстал перед Верховным Судом СССР как предатель». Однако в хрущевский период оценки творчества писателя на время вернулись к раннему марксистскому «стандарту».
«Антисоветский марксизм» как проект, направленный против русской цивилизации как таковой, и в особенности против Советского Союза как ее исторического воплощения, был подробно разобран в книгах С.Г. Кара-Мурзы. Исследователь обратил внимание на то, что молодые философы, в те же 50-е годы открывшие для себя «подлинного Маркса», быстро перешли на антисоветские, либерально-западнические позиции, а в 80-х годах стали идеологической обслугой перестройки.
Советский социализм был объявлен «неправильным», «не по Марксу», в конечном счете «ересью». Произошло возвращение к меньшевистским позициям, в соответствии с которыми Октябрьская революция была «реакционной», потому что Россия не прошла «обязательного» пути капиталистического развития, только после исчерпания которого и возможен переход к «настоящему», «правильному» социализму, как учат западные идеологи. И официальное советское обществоведение не смогло ничего этому противопоставить, ведь оно в основе своей базировалось на тех же идеях.
***
В начале 80-х годов – вернемся к посмертной судьбе Достоевского в советской мысли – попытку выйти из этого порочного круга предпринял Юрий Селезнев, критик и литературовед, один из ярких лидеров патриотического направления в русской советской мысли, безвременно скончавшийся в 1984 году в возрасте 44 лет. Его книга «В мире Достоевского» (1980) и его же биография Достоевского в серии «ЖЗЛ» (1981) дали принципиально новый образ великого русского писателя, уже не с ортодоксально-марксистских, по сути западнических позиций, а наоборот – с позиций русского христианского социализма. (Кстати, именно из книги Ю. Селезнева заимствована широко разошедшаяся ныне по Интернету цитата, которую обычно приписывают самому Достоевскому: «ежели русский скажет вам, что он не любит свою Родину, — не верьте ему: он не русский»).
Творчество Юрия Селезнева, как и его друзей и соратников по патриотическому лагерю (например, Вадима Кожинова и Петра Палиевского), могло стать началом формирования новой советской идеологии, очищенной от «западномыслия». В этой идеологии нашлось бы место не только марксистским авторам, но и представителям различных направлений русской мысли – народникам, славянофилам, «почвенникам». И, разумеется, Достоевскому, который под пером Селезнева приобретал яркие черты провозвестника Советской цивилизации. Увы, этот идейный процесс серьезного развития тогда не успел получить, а потом произошли известные всем печальные события в истории нашего государства.
По мысли Ю. Селезнева, созданное Достоевским вместе с А.А. Григорьевым и Н.Н. Страховым (его товарищами по журналу «Время») идейное направление – почвенничество – заключалось в том, что эта идея «собирала воедино, синтезировало все наиболее плодотворное, что было выработано различными, даже и враждебными направлениями внутри русского национального самосознания».
Селезнев же одним из первых в советской литературе отметил связь идей Достоевского с «философией общего дела» Н.Ф. Федорова, которая потрясла писателя «созвучностью его собственной мысли о необходимости общего дела, а кроме того, и громадностью, всечеловеческой охватностью, дерзостью его нравственной, хотя и вполне утопической мысли». Напомним, что «дело» это, по Федорову, заключается в воскрешении умерших предков силами земного человечества.
Ю. Селезнев так формулирует одну из важнейших мыслей Достоевского, высказывавшуюся писателем не раз в романах и публицистике: в противовес буржуазной деградации он «выдвигает свою идею спасения мира силой русского братства, которое есть не что иное, как, по его определению, “духовное единение… взамен матерьяльного единения”. Эта идея всемирного “братского единения… братства и равенства и высшей духовной свободы”, по Достоевскому – не есть исключительно русское достояние, но великая дорога, путь к “золотому веку” для всех без исключения народов. Для всего человечества».
И действительно, на этом уровне снимаются противоречия между национальным и интернациональным, нелепыми становятся обвинения Достоевского с разных сторон то в «шовинизме» и яром антизападничестве, то, наоборот, в том, что он готов был принести Россию в жертву Европе из братской любви к ней. А ведь эти обвинения раздаются и сейчас, причем с самых неожиданных сторон (например, несколько лет назад, незадолго до своей смерти, «Пушкинскую речь» вдруг раскритиковал в «Нашем современнике» Александр Казинцев – крупный мыслитель и тоже православный социалист, человек, от которого меньше всего можно было ожидать столь узкого понимания сказанного нашим классиком).
«Русский народ как целое, – заключает Ю. Селезнев – и был для Достоевского народом, страдающим во имя искупления всего мирового зла, накопившегося за тысячелетия человеческого бытия. Но именно поэтому – и тем народом, которому суждено сказать миру истинно новое Слово, Слово, которое духовно возродит мир».
***
«Общим местом» в литературе о Достоевском стало мнение, что на каторге с ним произошел некий резкий мировоззренческий перелом. Достоевский до 1849 года – это один человек, «прогрессивный», связанный с Белинским, Петрашевским и другими корифеями того времени. После же каторги он примыкает к «реакционному» лагерю. Причем эта мысль господствует независимо от позиции самих пишущих: для одних это была «деградация», для других, напротив, «просветление».
Мы же позволим себе усомниться в самом факте этого «мировоззренческого перелома». Да, Достоевский до каторги – социалист, петрашевец, во многом ученик Белинского. Но и тогда он был не просто социалистом, а христианским, православным социалистом. Не говоря уже о том, что ему были чужды западнические настроения, национальный нигилизм, владевший значительной частью тогдашнего общества (это, конечно, нисколько не противоречит влиянию на него европейского утопического социализма, идей Фурье, Сен-Симона, Кабе: ведь эти западные мыслители как раз и отрицали тот путь, по которому шла и идет Западная Европа!).
Достоевский после каторги – ярко выраженный православный консерватор и русский националист. Но высказывал ли он в последнее двадцатилетие своей жизни сколь-нибудь значимые мысли, под которыми не подписался он же молодой, если бы вдруг перенесся из 40-х годов в 70-е?
Думаю, в главном его мировоззрение осталось тем же, и это мировоззрение было – русский православный социализм. Пусть даже сам Федор Михайлович в большинстве случаев свои идеи так не характеризовал. Но разве иначе можно трактовать, к примеру, такую фразу из «Дневника писателя»: «кончится буржуазия и настанет Обновленное Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнет жить в Саду». Это все тот же «утопический социализм», что и в «петрашевский» период (и не надо бояться слова «утопический»: именно утопия показывает человечеству идеальный образ будущего, наука лишь предлагает пути для его достижения).
К 1864 году относится работа писателя над статьей «Социализм и христианство», которая не была доведена до конца. Здесь он сделал наброски о трех стадиях развития человеческого общества – от «патриархальности», где человек живет в общине, личность не выделяется, к индивидуалистической «цивилизации» и затем к «возвращению в непосредственность», но уже свободному, на основе максимального развития личности. Но ведь и Маркс говорил о «новом обществе», о коммунизме, как о «возрождении в более совершенной форме общества архаического типа»…
В конце жизни, в последнем выпуске «Дневника писателя», Достоевский прямо говорит о русском социализме: «я про наш русский “социализм” теперь говорю…, цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, по колику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово».
Есть мнение, что своего любимого героя – Алешу Карамазова – Достоевский в продолжении своего последнего романа хотел из «монаха» сделать революционером. Можно только гадать, что об этом думал сам писатель, но разве нельзя исключать, что из Алексея вышел бы не просто революционер и социалист, а именно христианский социалист?
Капитализм и все связанное с буржуазностью осталось для нашего классика абсолютно неприемлемым. Об этом он пишет в упоминавшихся уже «Зимних заметках о летних впечатлениях», одна из глав которых так и называется – «Опыт о буржуа». Именно здесь он пишет знаменитые строки о западной буржуазной «свободе»: «Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно».
Как считал Достоевский, европеизация России как раз и влекла за собой торжество буржуазности. Не спасла бы и европейская «революционность», ведь тамошние рабочие «тоже все в душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей; такая уж натура».
Но при этом писатель, отвергая индивидуализм, отнюдь не против развития личности: «Напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего его могущества…»
Но это-то и недостижимо для человека современного Запада – современного как Достоевскому, так и нам с вами. Поэтому западный социалист – то есть человек, искренне стремящийся к братству между людьми, – не находит в своем обществе почвы для этих идей, в отличие от России с ее традиционным общинным устройством.
Выступал ли Достоевский против равенства? Нет, ни в коей мере. Если, конечно, под равенством не подразумевать «одинаковости», обезличенности в обществе «нумеров», по Замятину. Но это все та же «шигалевщина», которая подразумевает в конечном счете как раз тотальное неравенство под видом равенства.
У Достоевского: «Настоящее равенство говорит: “Какое мне дело, что ты талантливее меня, умнее меня, красивее меня? Напротив, я радуюсь, потому что люблю тебя. …Если ты, по своим способностям, приносишь во сто раз больше пользы мне и всем, чем я тебе, то я за это благословляю тебя”… Если так будут говорить все люди, то, уж конечно, они станут и братьями, и не из одной только экономической пользы, а от полноты радостной жизни, от полноты любви».
О каком вообще неравенстве может идти речь в «обществе-семье»? А ведь именно такой тип общества – идеал Достоевского, как, в конечном счете, и всей русской мысли, если она действительно достойна именоваться русской.
Социальное неравенство Достоевский никогда не воспринимал как норму: «Я никогда не мог понять смысла, что лишь 1/10 людей должны получать высшее развитие, а что остальные 9/10 служат лишь материалом и средством… Эта идея ужасная и совершенно антихристианская. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верою, что все наши девяносто миллионов русских, или сколько их тогда будет, будут образованны и развиты…» Опять то же «шигалевское» соотношение: 9 к 1. Но здесь ведь речь идет не об «антиутопии», создаваемой «бесами», а о существующем положении дел…
Отрицание капиталистического пути особенно сильно выражено в романе «Подросток» – одном из романов «великого пятикнижия», хотя и наименее популярном по сравнению с четырьмя остальными. После выхода «Бесов» народнический публицист и критик Н.К. Михайловский пенял Достоевскому – отчасти справедливо – что в этом романе «нет беса национального богатства, беса самого распространенного и менее всякого другого знающего границы добра и зла».
И этот «бес» появился в «Подростке» (хотя, отметим, к теме денег, ростовщичества Достоевский обращался и раньше – например, в «Идиоте»). Напомним, что главный герой романа – Аркадий Долгорукий, тот самый «подросток» – одержим идеей стать «Ротшильдом» (примерно как Раскольников «глядел в Наполеоны»), приобрести огромный капитал, а с ним власть. Но эта мечта разбивается о глубинную русскость Аркадия, усвоенную им через мать, бывшую крепостную, и номинального отца – странника Макара Долгорукого. Достоевский показывает несовместимость западного капиталистического пути и русского народного мировоззрения, при жизни писателя выразившегося в двух, казалось бы, враждебных идеологиях – правой славянофильской и левой народнической. Консерватор и «бывший» утопический социалист Достоевский понимал это как никто другой.
***
Итак, один из главных заветов Достоевского заключается в том, что капитализм и русская идея противоположны друг другу. Либо Россия, либо капитализм, вместе они не уживутся. Коллективистские формы жизни органичны для России: «…народ удержал до сих пор, при всех неблагоприятных обстоятельствах, общинный быт …не зная начал западной ассоциации, он имел уже артель. Западные публицисты после долгих поисков наконец остановились на ассоциации и в ней видят спасение труда от деспотизма капитала. Но в западной жизни это общинное начало еще не вошло в жизнь; ему ход будет только в будущем… На Руси оно существует уже как данное жизнью и ждет только благоприятных условий к своему большему развитию».
Другой завет (вернее, предостережение): «социализм» западного типа не может привести к настоящим изменениям общества. Он находится в той же материалистической «плоскости», что и внешне отрицаемый им капитализм. Эту идею развивали и последующие русские мыслители – С. Булгаков, Н. Бердяев, В. Эрн, которые видели выход из этого противоречия в концепции христианского социализма. В наше время это идейное течение представляют А. Молотков, Н. Сомин и многие другие авторы. С их точки зрения, православный социализм и является квинтэссенцией русской идеи, ее окончательным историческим выводом.
Еще один завет Достоевского – отвернувшись от Европы, обратить свои взоры к Азии. Ведь Федор Михайлович в силу биографических обстоятельств – не по своей воле – и сам оказался связан с Востоком: отбывал каторгу в Омске, служил в солдатах в Семипалатинске, венчался в Кузнецке (нынешний Новокузнецк). Дружил с казахским ученым и просветителем, офицером русской службы Чоканом Валихановым.
И в конце жизни Достоевский писал, что русское общество должно быть «проникнуто ясным сознанием нашей миссии в Азии и того, что собственно для нас значит и могла бы значить впредь Азия. Да и вообще вся наша русская Азия, включая и Сибирь, для России все еще как будто существует в виде какого-то привеска, которым как бы вовсе и не хочет европейская наша Россия интересоваться. “Мы, дескать, Европа, что нам делать в Азии?”». Между тем, «в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход». А ведь и до сих пор нас всеми силами пытаются развернуть на Запад, сделать частью «европейской цивилизации» и оттолкнуть от Востока, уничтожить нашу евразийскую сущность.
Кстати, есть мнение, что род Достоевских происходил от татарского мурзы, принятого в русское подданство Дмитрием Донским. Значит, и в самом происхождении Достоевского воплотилась эта тесная связь России с тюркским миром, которая в XX веке привела к рождению идеологии евразийства (кстати, датой ее оформления считается 1921 год, ровно через 100 лет после рождения Достоевского и ровно 100 лет назад).
Но дальнейшая судьба рода Достоевских символизирует уже триединство русского народа, включая украинцев и белорусов. Ведь потомки того самого татарского мурзы жили несколько веков в Белоруссии, в Пинском уезде, где и по сей день сохранилось село Достоево. А дед писателя родился на Волыни, то есть на современной территории Украины, и служил священником в селе Войтовцы (ныне Винницкая область). Недаром писал Федор Михайлович: «хозяин земли русской — есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус — это все одно) — и так будет навсегда». Не то белорус, не то украинец, не то даже поляк – ведь все же потомок шляхтичей, да и ударение в фамилии ставится «на польский манер» – Достоевский (как и чистый украинец Гоголь) ни на минуту не сомневался в том, что он русский человек и русский писатель.
И еще завет, пожалуй, главный: самостоятельность и самобытность русской мысли. Но писатель, говоря об этом, всегда подчеркивал, что самостоятельность не означает отгораживания «китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа, в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности».
В этом высказывании 1860 года Достоевский еще применяет термин «общечеловеческий»: позже он заменит его более точным – «всечеловеческий». Об этом следует помнить, когда нам пытаются навязывать «общечеловеческие ценности», за которые на практике выдаются «ценности» только одной западной цивилизации, и то лишь последней пары веков. А всечеловечность, считал писатель, «не иначе достигнется, как упором в свою национальность каждого народа». Потому что «тогда только человечество и будет жить полною жизнью, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону».
В XX веке Россия – Советский Союз – развивалась «на своих началах», пусть иногда и искаженных. И только потому стала маяком для всего человечества, как и мечталось Федору Михайловичу. Навсегда ли она утратила эту свою роль? Думаю, что страна, давшая миру Достоевского, не может уйти в историческое небытие – и обязательно возродится.
