В мае 1936 года мы со скульптором Н.Г. Зеленской, моей бывшей ученицей, с которой мне и раньше случалось работать, поехали в Сочи. Нужно было спланировать сад при санатории имени Сталина. Зеленская, работавшая когда-то в тресте зеленых насаждений, знала толк в садах, а я занялась оформлением входов.
Когда я вернулась, ко мне заявился посыльный и принес письмо из Совнаркома. В письме сообщалось, что я в числе четырех скульпторов – В.А. Андреева, И.Д. Шадра, М.Г. Манизера (позднее присоединился Б.Д. Королев) – привлекаюсь к участию в закрытом конкурсе на скульптуру, которая должна увенчать наш советский павильон на Международной выставке 1937 года в Париже.
Забрала я у Б.М. Иофана, главного архитектора нашего павильона, рисунки и проекты и поехала на свою дачу в Абрамцево. Просидела там все лето, работала, работала, работала… Сделала сначала маленькую фигуру, а когда нашла композицию, увеличила ее до одной двадцать пятой.
Скульптура, стоящая на здании, не должна быть грузной, чтобы не давить на здание. Я решила сделать ее ажурной, со множеством просветов, – тогда и тяжелая вещь не давит.
Много было возражений против взлетающего шарфа девушки. Мне не раз предлагали убрать его, но я категорически отказалась – шарф был нужен как одна из главных горизонталей, связывающих скульптуру со зданием. Кроме того, он подчеркивал движение, полет. Когда скульптура стоит высоко на здании, то в петлю взлетаюшего шарфа видна то мужская, то женская голова. Это также усиливает впечатление живого движения.
Уполномоченный правительства по приемке павильона со скульптурой просмотрел все пять вещей. Ему понравилось, что скульптура хорошо смотрится. Он сказал мне:
– Девяносто девять процентов за то, что делать будете вы. Только…
– Одеть?.. (Рабочий был у меня обнаженный.)
– Да, оденьте, тогда видно будет, что это рабочий.
Я одела рабочего, – теперь он в спецовке, сверху только лямки, а спина и грудь голые. Девушка в сарафане.
В начале сентября я подала свой эскиз и стала ждать. Ждала сентябрь, октябрь, а просмотра все нет. Я послала письмо уполномоченному правительства. Что делать? Если упустим время, думала я, то скульптуру уже некогда будет делать из стали, как предлагал Петр Николаевич Львов, а придется удовлетвориться фанерой.
Львов – инженер, конструктор-изобретатель. Получил орден Ленина за участие в постройке первого стального сварного самолета. Львову принадлежит заслуга введения нержавеющей стали не только в строительство самолетов, но и в скульптуру. Когда для парижской скульптуры была предложена нержавеющая сталь, многие скульпторы запротестовали:
– Это не гибко, не пластично. Это – самовар!
Тогда Львов отдал выполнить из стали голову «Давида» Микельанджело. Все возражения отпали. Сталь оказалась очень ковкой и пластичной. Из нее можно сделать все, что угодно. Она бесцветна и принимает все оттенки дня: на заре она розовая, в грозу – грозовая, а вечером – золотая.
Все это ново. Нам предстояло сделать первый опыт стальной скульптуры такого огромного размера и выступить в Париже новаторами не только в смысле содержания, но и конструктивно-технического оснащения искусства.
Но вернемся к письму, которое я послала уполномоченному правительства. Вскоре после этого был назначен просмотр, и мой эскиз был утвержден. Легко представить себе волнение, когда я узнала решение комиссии. Справлюсь ли я с такой грандиозной задачей? Это прыжок, притом прыжок с закрытыми глазами, потому что материал скульптуры неиспытанный, новый. Или перепрыгну, или шею сломаю, подумала я; но отступления не было.
В Торговой палате было созвано совещание со всеми «стальными» людьми. На меня насели со всех сторон:
– Когда дадите скульптуру? Через десять дней, иначе не успеем перевести в сталь.
– Но я не могу так скоро!
– Через месяц можете?
– Не могу.
Выручил Львов:
– Вера Игнатьевна, а вы могли бы в месяц сделать две фигуры в один метр?
– Да, могу.
– Хорошо, тогда я берусь увеличить скульптуру сразу в пятнадцать раз.
Сделать скульптуру в один метр, конечно, много легче, чем в три метра. В первом случае я изготовляю каркас на четыре-пять пудов, во втором – на четыре тонны глины. В большой статуе больше работы и по обкладке и по формовке. Большую скульптуру труднее охватить взглядом.
В помощь себе я решила пригласить скульпторов Н.Г. Зеленскую и 3.Г. Иванову, с которыми дружила. Собственно, и особого приглашения не требовалось, – все вышло само собой. Зеленская зашла ко мне, когда я мучилась с вычислениями, и сейчас же принялась помогать мне. Вскоре вернулась с юга Иванова, где она лечилась, и тоже включилась в работу.
Всех нас захватили новые сложные задачи, связанные с созданием огромной скульптуры. Скульптура должна стоять на высоте тридцати двух метров. Как она будет смотреться снизу? Стараясь представить себе это, мы ложились на пол и смотрели модель снизу.
Рабочая модель скульптуры
А как будет освещена скульптура? Скульптуру можно светом убить и возродить. Если свет падает на нее в лоб, ее нельзя смотреть, – она покажется плоской. Какое будет освещение в Париже?
Случайно к нам зашел скульптор Б.Д. Комаров, хороший методист, в 1930 году окончивший одновременно Вхутеин и Архитектурный институт. Он взялся выяснить точно, как будет освещаться скульптура в Париже. Пошел в планетарий и попросил дать небо над Парижем от мая до октября. По плану Парижа и по положению советского павильона на выставке он установил, что с утра свет будет падать на скульптуру сзади, а вечером – спереди. Так был разрешен и этот вопрос.
Тут пошло: скорее, скорее, скорее…
Инженеры хотели начать работы, а им нечего было увеличивать. Ноги скульптуры у нас были более или менее закончены, и мы дали отлить в гипсе мужскую ногу до бедра.
Полтора месяца мы, не выходя из дому, работали с девяти часов утра до часу ночи. На завтрак и обед полагалось не более десяти минут. В первых числах декабря статую отформовали, у нас ее буквально вырвали из рук.
Восьмого декабря я с 3.Г. Ивановой поехала на завод. Нам с торжеством показали первые деревянные формы. Это была мужская ступня с ботинком и нога до колена. Ботинок, кроме того, был выбит из стали. Показывают нам огромный башмак. Все выворочено, все не на месте, все не так. Нельзя даже понять, с какой ноги башмак.
Мы обмерли, молча смотрим.
– Вот что, Петр Николаевич, ни к черту не годится, – хмуро говорит Иванова. – Давайте плотников!
– Зачем? Мы все вычислили.
– Плотников!
Мы взяли гипсовую ногу, деревянную форму и вместе с плотниками исправили ошибки – рант нашили, носок вырубили. Поработали часа два-три.
– Выбейте до завтра.
На другой день приезжаем. Петр Николаевич говорит:
– А ведь хорошо получилось.
Так выяснилось, что мы, скульпторы, должны работать на заводе и принимать непосредственное участие в работе по увеличению скульптуры и переводу ее в сталь. Нам дали каждой по бригаде рабочих.
На заводе я никогда не работала, а тут месяца три пришлось пожить заводской жизнью. В обширном помещении кузнечно-механического цеха вместе с нами работали 150 человек медников, резчиков, слесарей, плотников, столяров. От работы двух пневматических молотов содрогалось здание. Тут же 30 медников выбивали сталь. Это был пронзительный звон, какой бывает, когда быот металлом по металлу. В этом адском грохоте приходилось разговаривать, давать указания. Все мы охрипли.
При увеличении скульптуры делают сначала громадные фанерные корыта, в которые складываются листы стали, а потом их выколачивают. Работать и исправлять ошибки и неточности приходится изнутри формы, как бы на негативе. Это очень трудно.
Приносят деревянную форму, ее начинаешь разбирать изнутри, словно географическую карту. Видишь какие-то рытвины, ямы, бугры. Когда разберешься, сравниваешь с гипсовой моделью, и краской ставишь условные знаки. Где снять надо, – две перекрещенные черточки, где нарастить, – кружок.
Орудием нашего труда были: метр, кисть на очень длинной палке и ведро с краской. Помнится картина: разрезанная пополам рука – нечто вроде гондолы. В этой гондоле стоит женщина с длинной кистью в руке, с развевающимися волосами – ни дать, ни взять гондольер!
Когда корыто готово, является бригада жестянщиков, которые выколачивают по деревянной форме тонкие листы стали, отмечая границы стыка, потом вытаскивают и подают к сварочной машине Львова. Толщина стали полмиллиметра, это почти толщина писчей бумаги.
Сварочный аппарат представляет собой длинный шланг, кончающийся медным заостренным «карандашом» диаметром в семь-восемь миллиметров. Листы складываются краями, рабочий по нашему крику «давай!» нажимает на педаль машины, и там, где мы провели «карандашом», сталь сваривается.
Когда листы сварены, их снова кладут в формы и по форме выгибают железный легкий каркас. Это каркас для оболочки, кроме него на швы кладется каркас из углового железа.
Когда все готово, сталь набита, вложен первоначальный каркас, начинают разваливать деревянную обшивку. Из-под неуклюжей оболочки на свет божий выходит сияющий человеческий торс, голова, рука, нога. Этого момента все ждут с нетерпением. Интересно, что получилось, ведь позитив видишь впервые.
Все стоят и смотрят. Рабочие оживленно перебрасываются замечаниями:
– Это место я делал!
– А это я!
Работа всех заражала энтузиазмом. Напряжение не спадало с утра до вечера. Вначале рабочие отработают смену и уходят. Инженеры тоже уходят, оставив дежурного. А у нас, скульпторов, никакой смены нет. Потом, видя, что нам не жаль ни труда, ни сил, и инженеры перестали считаться со временем. Рабочие видят – мы не уходим, они тоже остаются. И они начали задерживаться на работе. Зеленская как-то спросила одного старого рабочего:
– Придете завтра работать? Ведь выходной!
– Как не прийти, Нина Германовна?
Сама обстановка работы выглядела фантастически. Стояла юбка девушки величиной с дом, внутри были набиты скобы, и мы, работая, лазили по ним точно пожарные.
Замечательно красиво бывало ночью – свет от сварки, искры. Помню картину: по цеху плывет сверкающий шарф, а на нем рабочий, как викинг. Процесс заводской работы над скульптурой заснял оператор Макасеев, тогда только что приехавший из Испании.
У нас установился любопытный жаргон, который мы перестали замечать. То и дело слышишь:
– Дайте мне женскую заднюю ногу!
Инженер Прихожан, комсомолец, отлично делавший расчеты, как то воскликнул:
– Боже, я ее искал два дня, а она у меня под боком.
– Про кого вы?
– Про девушку.
Прихожан имел в виду чертежи.
Иду по цеху. Вижу – стоит кусок каркаса решетки. К ней прислонена фанера, на которой выведено углем: «Не трогать. Женский живот».
Очень труден по расчету шарф. Ведь эта воздушная штука весит целых пять тонн и без подпорки должна держаться по горизонтали. Чтобы добиться этого, инженер Б.А. Дзержкович придумал специальную ферму. Я как-то назвала ее «загогулиной». Так и пошло – все стали звать ее загогулиной.
Мучаясь над математическими расчетами для конструкции шарфа, инженеры плохо понимали его назначение и смысл. Но когда он при монтаже встал на место, все сделалось ясно. Они тут же позвонили мне:
– Вера Игнатьевна, поздравляем, шарф висит. Только теперь мы поняли ваш замысел.
Освещенный прожекторами шарф казался гигантской светящейся бабочкой. Голову и кисти рук мы сначала попытались сделать так же, как все остальное, то есть «негативом», при помощи деревянных корыт. Но это оказалось невозможным – здесь форма слишком мелка и сложна.
Тогда мы взяли испорченную форму и набили глиной. На следующий день утром дерево сняли. Получилась огромная болванка, похожая на египетскую мумию. Вместо носа – возвышение. Но зато найден размер. Эти головы мы пролепили, а потом отлили в гипсе. Стальной лист накладывали на гипс. Выбивали на металлических гибках и промеряли. Так же вылепили пальцы рук.
Процесс лепки всех страшно заинтересовал. Кто ни пройдет – остановится, посмотрит. До сих пор рабочие видели, что мы все умеем, как они: и пилить, и рубить, и гвозди вбивать. За это они нас уважали. Но тут мы переходили в разряд каких-то выдающихся людей, которые умеют то, чего не умеют другие. Тут начиналось искусство.
Натурой нам служили все. Проходит пожарный.
– Постойте немного, нос посмотрю.
Проходит инженер.
– Повернитесь, наклоните голову.
Когда какая-нибудь деталь скульптуры бывала выбита, проверялись координаты. Готовую часть выносили на двор и начинали монтировать на основной каркас. Стояли сначала ноги, потом появился торс, а тазовой части и головы не было. Монтировали в основном весь февраль и половину марта. Во второй половине февраля мы, скульпторы, окончательно вышли на воздух. При монтаже приходилось подправлять, подшивать, сверять, хотя координаты были вычислены инженерами очень точно.
Кроме шарфа, особенно много пришлось повозиться с серпом и молотом – нужно было вставить их в руки так, чтобы они виделись скрещенными отовсюду, со всех сторон. Когда скульптуру окончательно смонтировали и осветили прожекторами, она поразила самих участников работы.
Был у нас старый медник Герасимов, отец четырнадцати сыновей инженеров, очень преданно относившийся к работе, но большой ворчун и скептик.
Он осип, как и многие, и когда кто-нибудь из нас был ему нужен, он манил согнутым пальцем. Подходишь, он спрашивает:
– Как тут делать?
Показываешь.
– Вот как! И я так думаю.
И делает наоборот.
Он вышел как-то во двор, когда фигуры были освещены прожекторами. Старик остолбенел.
– Матушки, какая красота! Ведь это будут смотреть пятьдесят пять наций! А мы все тут руку приложили. Ай-ай-ай, какая красота!
Тут близко находился завод «Шарикоподшипник» и пролегала трамвайная линия на ЗИС, Динамо. Скульптура вся была видна из-за невысокого забора. За этим забором постоянно толпился народ, слышались разговоры, споры. Кто-то выражал недовольство тем, что у девушки волосы растрепаны.
Другой, вступаясь за скульптуру, сердито возражал:
– Вы что, парикмахер?
В другой раз мы услышали наивный возглас одной девушки:
– Ваня, Ваня, видел, какая там статуэтка делается?
А «статуэтка» с пятиэтажный дом.
В последние дни напряжение работы дошло до крайности.
Как сейчас вижу, стоит Львов, высокий, как столб.
– Прилягте, Петр Николаевич.
– Не могу, если лягу, то не встану.
Он не спал уже несколько ночей. В последнее время сварщики так уставали, что инструмент валился из рук. Мы сами, женщины, варили, кричали «давай, давай!» Во сне слышалось это «давай, давай!»
Но тут рабочие стали просить Львова:
– Отдохните, Петр Николаевич, мы сами все сделаем.
Львов сел и моментально заснул, вот-вот свалится. Его приткнули к столбу, он и не заметил. Прихожан заснул за чертежным столом. Руку он во сне откинул на батарею отопления, у него сделался ожог, но он не проснулся.
Вся эпопея проходила на страшном подъеме. Всех поддерживал царивший в работе коллективный дух, забота друг о друге. Усталость, изнуренность смягчались дружеским теплом, за спиной у себя каждый чувствовал коллектив. Знаю: я не подниму, все вместе поднимем. Мы и питаться стали коллективно – хлебом, колбасой, чаем. Проедет кто-либо мимо магазина, купит на всю компанию.
Двенадцатого марта ожидался приезд правительственной комиссии. Мы очистили площадку, приготовили макет павильона. Приехали К.Е. Ворошилов и другие члены комиссии.
Обошли кругом группу. Поздравили. Приемка прошла совершенно без замечаний. Ворошилов очень одобрил.
На радостях мы решили немножко отдохнуть. Львов позвал к себе:
– Поедем, разопьем бутылку шампанского.
Поехали. Иофан был занят, но обещал приехать позднее. Он явился в двенадцать часов ночи и рассказал, что в одиннадцать часов вечера на завод снова вернулась комиссия, на этот раз вместе с И.В. Сталиным. Директор включил сильные прожекторы. Гости минут двадцать осматривали скульптуру. Иофан сказал, что правительство очень довольно.
Через несколько дней началась разборка скульптуры, чистка и обдувание песком. Упаковали все в ящики, обложили войлоком. С Польши начинается другая колея. Чтобы не перегружать там ящики, заказали вагоны в Польше. Скульптура с каркасом, дерриком и инструментами заняла весь поезд – двадцать восемь вагонов.
В этом поезде поехал инженер В.М. Рафаэль. Вдруг мы узнаем: в Польше задержали поезд под тем предлогом, что некоторые ящики, дескать, не пройдут в туннеле. Недолго думая, изобретательный Рафаэль отрезал автогеном куски статуи, чтобы после приварить их на месте.
Когда пришло время ехать, я обратилась с просьбой разрешить мне взять с собой сына. Мне разрешили. Львов вместе с инженерами Прихожаном, Морозовым, Миловидовым, специалистом по деррикам, отправился вперед. Когда приехали мы с Ивановой и моим сыном, нас на Северном вокзале встретили Львов, Прихожан, Иофан. Они отвезли нас в ту же гостиницу, где сами остановились.
– Идем развлекаться!
В тот же день отправились в знакомое мне место – на бульвар Распайль, Монпарнас. В кафе, где собираются художники, пили оранжад, любовались прелестной парижской весной. Все зелено, всюду множество цветов.
Потом Иофан повел нас по выставке. На Иенском мосту ажан потребовал пропуска. Иофан показал свой пропуск и, указывая на нас, сказал:
– А эти дамы работают на выставке.
Ажан взглянул на меня и сказал убежденно:
– Мадам не работает.
– Нет, работает!
Блюститель порядка с сомнением покачал головой, но пропустил нас. Мы оказались единственными женщинами, работающими на территории выставки. Когда мы приехали, наш павильон еще не был готов. Львов бросил на его отделку и на постройку башни своих рабочих. Это очень подвинуло работу.
Привезли скульптуру, над ней также было еще немало работы. Тонкая стальная оболочка при погрузке и выгрузке смялась, приходилось переправлять некоторые места, особенно на шарфе. В свободное время наша группа знакомилась с Парижем, У рабочих были экскурсоводы, их водили по музеям, в Версаль, устраивали вечера в Торгпредстве.
…Когда башня нашего павильона была готова, начали собирать скульптуру. Для этого деррик поставили на уступ здания. После того как сборка была закончена, пришлось думать о том, как снимать деррик. Миловидов ухитрился спустить его с крыши внутрь здания. Там он и стоял всю выставку.
Деррик имел четыре вращалки. Одна лебедка стояла у немецкого павильона, другая – у японского и т.д. Пришлось установить дежурство около лебедок. Среди русских эмигрантов к тому времени организовался союз возвращенцев. Эти возвращенцы преданно помогали нам, и мы их ставили на самые ответственные места.
С французскими рабочими наши ребята быстро нашли общий язык. Разговаривая главным образом жестами, они ухитрялись рассказать друг другу, сколько у кого детей, какая жена.
Наш павильон и павильон фашистской Германии стояли друг против друга в самом центре выставки. Возникала неловкость от того, что наша группа «Рабочий и колхозница» вихрем летела прямо на фашистов. Но повернуть скульптуру было невозможно, так как она шла в направлении здания.
Немцы долго выжидали, желая узнать высоту нашего павильона вместе со скульптурной группой. Когда они это установили, тогда над своим павильоном соорудили башню метров на десять выше нашей. Навеpxy посадили орла. Но для такой высоты орел был мал н выглядел довольно жалко.
«Рабочий и колхозница» имели большой успех в Париже. Даже враги не могли охаять скульптуру. А французские рабочие салютовали ей. Я испытывала глубокую радость от того, что рабочие меня понимают.
Когда поднимали серп и молот, фотокорреспонденты «Юманите» сняли их в воздухе так, что казалось, будто они реют выше Эйфеловой башни. Была подпись (точный текст не помню) – «Эйфелева башня хочет найти свое новое завершение».
На одном из вечеров друзей Советского Союза Луи Арагон сказал мне шутливо:
– Мадам, вы нам помогли!
Я рассмеялась, но поняла его мысль. Он хотел сказать, что скульптура достойно представляла искусство страны социализма и тем облегчила работу наших друзей.
Когда я уезжала, выставка в целом не была еще открыта – готовы были только семь-восемь павильонов. Поэтому художественная критика еще не высказалась. Но многие художники не скрывали своих симпатий. Мне говорил Мазереель:
– Ваша скульптура поразила нас. Мы целыми вечерами говорим и спорим о ней.
Конечно, и Мазереель, и другие художники Франции видели недостатки скульптуры, недостатки чисто художественного порядка, подчас незаметные для неискушенного зрителя. Кое-где форма недотянута, ноги неважно сделаны. Но широта темы, экспрессия, с которой она была выражена, их настолько покорили, что недостатки отходили на второй план.
Первого мая 1937 года в Париже была демонстрация. В этот момент шла острая борьба Народного фронта с фашистами. Нашим рабочим запретили выйти на улицу и принять участие в демонстрации.
Но зато над Парижем, видные издалека, победно сверкали серп и молот в руках у советского юноши и девушки, которые в непреодолимом порыве устремлялись в будущее.