Кажется, это было совсем недавно. Я, молодой журналист, приехал в Воронежский заповедник пожить и что-нибудь написать. Тут я бывал уже не раз. Помнил скрип деревянных ступенек и запах осиновых дров в маленькой гостинице, где правила всеми делами, встречала и провожала гостей тетя Настя.
В этот раз она заохала – мест для житья не было. Приготовились поставить раскладушку в прихожей, но тетя Настя остановилась: «Пойдем-ка к Вадиму! Он жену в Москву проводил, поживешь денька два, а там, глядишь, из гостиницы кто-нибудь съедет…»
Был вечер. Свалив рюкзак, я сел на ступеньки крылечка и, отбиваясь от комаров, стал ждать хозяина. Появившись, он, конечно, был несколько удивлен незваному гостю. Знакомство проходило натужно, но всё образовалось. Утром мы спустились к реке и на маленьком челноке поплыли к Усманке. Вадим был для меня воплощением учености. Я жадно обо всем расспрашивал, а он неторопливо (всю жизнь таким оставался) рассказывал, показывал бобровые норы и вылазы зверей в лес.
Заповедник с грамотным провожатым показался мне в то утро еще более таинственным, чем прежде. Вечером мы слушали журчание козодоя и всплески воды, потревоженной бобрами. А утром у речки Вадим вынес из клетки и показал мне бобра. Мое родное село лежит в 17 километрах от заповедника. В половодье, случалось, бобры заплывали в наши места, но так близко зверя я видел впервые.
Таким было мое знакомство с Вадимом Дёжкиным. Что-то тогда я написал о заповеднике. А из людей мне запомнились Вадим, тетя Настя и Лидия Александровна Гоббе – кладезь заповедных историй.
В тот раз мы с Вадимом, кроме как о заповеднике, ни о чем не говорили. Уже потом, когда оба отдалились от Усманки и стали встречаться в Москве на разных «мероприятиях», обнаружилось, что мы – земляки, что оба выросли в деревне, что одногодки и что угораздило нас родиться в первом весеннем месяце (Вадим подшучивает, что он на десять дней старше меня).
И вот (время с годами не идет, а летит) приблизился наш семидесятый март. Переговариваясь по телефону, шутим: «В деревне от таких уже спички прятали…» А французы говорят так: «Старость – это сколько нам есть плюс двадцать». Сходимся на том, что так и надо принимать возраст. Продолжаем работать. Вадим заканчивает книжку воспоминаний о Воронежском заповеднике, а я еще не расстался с газетой…
Есть у нас с Вадимом одно весьма приятное для обоих воспоминание. Как-то после разговора о черноземных наших местах, о речках Усманке и Воронеже родилась счастливая мысль: а не проплыть ли по Воронежу от верховий до тех мест, где была когда-то царская корабельная верфь? Увидим разные места, посмотрим, что сегодня представляет собою «корабельная речка».
Собирались быстро. Через неделю после приятного разговора покидали в грузовичок снаряжение, продукты, мотор, надувную оранжевую лодку «Пеликан». В тот же день к вечеру мы прибыли в нужное место – к деревне Доброе на Воронеже. Поставили палатку и, надув, опробовали «Пеликана» на воде…
Утром проснулись от щебета птиц и мычания коров, с любопытством взиравших на пестрый наш лагерь. День был тихий и теплый. По воде ходили круги от рыб, ласточки гонялись за мошкарою. Подошел пастух и, покашляв в кулак, деликатно спросил, нет ли у нас чего-нибудь промочить горло. Мы посидели вместе, расспрашивая, что ожидает нас в первый день на реке… Экспедиция началась!
Было это в 1975 году. Сколько до этого и потом было у нас далеких и близких поездок, а эта десятидневка вспоминается с особым чувством.
Интересно было увидеть «всю реку сразу». Уже кое-где до этого мы были на ней. А тут она тянула нашу лодку по разным местам, временами незнакомым – то степью, то сумрачным лесом. Как Амазонка. Останавливались в живописных местах. Помню наш лагерь в устье речонки Ягодная Ряса. Мы даже ягоды пошли искать, уверенные, что название реки – не случайное.
Проплывали мы теми местами, где хан Батый в лето 1237 года откармливал табуны лошадей, чтобы вторгнуться в Русские земли. Река Воронеж в те времена была границей земель освоенных и Дикого поля, начинавшегося сразу от левобережья Воронежа.
Позже татары из Крыма Диким полем по сакмам (конным следам в степи) совершали набеги в эти места – грабили, уводили в плен детей и женщин. Названия сел по правому берегу (Становое, Сторожевое) напоминают о тех временах. А в городке Усмани в музее посетитель может прочесть наказ воеводы тех лет командиру конного отряда разведчиков: «На одном месте два раза кашу не варить», «Где обедал – не ужинать», «Где ужинал – не ночевать».
В одном месте на косогоре мы увидели вышку из бревен. Ее поставила пожарная служба для наблюдения за пойменными лесами. Но нам она показалась пришелицей из давних времен – только казака с пищалью наверху не хватало. Непросто было отряду грабителей пересечь водный рубеж…
Теперь река местами была так мелка, что пастух перегонял по ней стадо, а в одном месте мы видели: трактор с прицепом привычно скатился с горки и пересек реку. Но были на «корабельной реке» и огромные плесы с кувшинками, с зарослями лозняка и ольхи по берегам. Вадим ходил в эти места определять: есть ли бобры?
Конечно, мы то и дело купались, валялись на прибрежном песке, пробовали ловить рыбу, подолгу говорили с поречными жителями. И почти везде слышали грустные вздохи: «Мелеет, убывает река…»
Разговоры эти радость путешествия омрачали. Почти всюду мы видели причины, по которым «река убывала». В Липецке нам сказали: «За последние годы из-за распашки под урез берегов, из-за осушения болотец и стариц, из-за вырубок в поймах исчезло более двухсот маленьких речек, питавших Воронеж.
В одном месте разговорились со стариком-пасечником. Он указал нам на ложбинку, по которой несколько лет назад текла речка с милым названием Кривичка. «Вон там стояла водяная мельница. И вот нет Кривички», – сказал старик таким голосом, каким говорят о потере чего-то важного, дорогого.
Любая река сильна притоками. Тут они исчезли. И в это же время на поля и на огороды моторными помпами днем и ночью бесконтрольно качали воду, продолжая обмелять реку.
Еще одна беда: животноводческие фермы. Не задумываясь, навоз спускали в воду или ждали, когда его унесет половодье.
И моторные лодки для небольших речек стали подлинным бедствием. Крутая волна, которую гнали тридцатисильные моторы, размывала берега, над рекой стоял машинный рев и стлался бензиновый дым. Желанных тишины и покоя на реке не было.
Поставив цель как следует реку обследовать, мы снимали и записывали всё, что видели. Вблизи Воронежа река поразила сплошной застройкой берегов возле самой воды. Весь берег был поделен между разными ведомствами – ограды, заборы, цепные собаки. Местному человеку с удочкой к реке невозможно было подойти.
В те годы мы с Вадимом еще не растеряли запас здорового оптимизма. Обо всем, что увидели, мы обстоятельно рассказали, опубликовав серию очерков в «Комсомолке». Увы, не оправдались наши ожидания, что кто-то прочтет, озаботится, примет меры, которые мы предлагали. Ничего не переменилось! А если и менялось, то к худшему. С начала перестройки вдобавок ко всей городьбе на берегах стали прибавляться, причем в самых лучших живописных местах, трехэтажные дома-замки, тоже, разумеется, с огородами. Кто скажет, чем это кончится?
Вот такие вести привезли мы с «корабельной реки». Перелистывая пожелтевшие блокноты, нахожу записи: «Она все еще хороша!» Эти пометки делались на плесах, где река не давала себя подмять ни Петру I, ни поздним хозяевам, хотя, впрочем, хозяина у рек на Руси никогда не было.
Беда, что, загубив реку, трудно, практически невозможно исправить сложный живой механизм… Сколько раз мы с Вадимом, вспоминая путешествие, говорили о дорогой для нас речке: «Хорошее было плавание. Мы видели реку уже не такой, какой ее видели наши деды. А наши внуки не увидят даже того, что видели мы». Все течет, все меняется и в человеческой жизни, и в русле рек. Пожимаешь плечами: что можно сделать? И это, увы, не ворчание семидесятилетних людей. Это наша общая боль. И разве только реки эту боль вызывают?
Ну а мы с Вадимом в марте, как всегда, пожелаем друг другу всего хорошего. Жизнь все-таки продолжается…