Опыт этих «князьев и графьев» был подхвачен князем-бунтовщиком Кропоткиным, Герценом и Чернышевским, Плехановым и Лениным.
Это – традиции высочайшей духовной культуры: Пушкина, Лермонтова, Толстого, Глинки, Сурикова, Стасова, Станиславского, Чехова, Горького. Традиции Менделеева, Вернадского, Павлова, Циолковского.
Это – традиции мировой культуры и философской, но космической мысли: Аристотеля и Спинозы, Декарта и Риккардо, Сен-Симона и Фурье.
Фактически традиции мировой культуры противостояли мещанско-обывательскому, либерально-торгашескому и чиновничье-бюрократическому восприятию мира.
Почти 200 лет тому назад Маркс писал Анненкову: «Все они не понимают, что буржуазный способ производства есть историческая и преходящая форма, подобно тому, как исторической и преходящей была форма феодальная. Эта ошибка происходит от того, что для них человек-буржуа является единственной основой всего общества, от того, что они не представляют себе такого общественного строя, в котором человек перестал бы быть буржуа».
Увы, двести лет спустя ситуация мало изменилась. Для коренного изменения судеб человечества необходимы не только знания, но и организованная воля, которая реализует себя в создании революционной партии. Ленин с предельной ясностью определил роль революционного авангарда: «Все великие политические перевороты решались энтузиазмом передовых отрядов, за которым стихийно, полусознательно шла масса». «Достаточно совсем маленькой партии, чтобы повести за собой массы». При этом революционная партия должна быть лишена хвостистских настроений: «Но мы – партия, ведущая массы к социализму, а вовсе не идущая за всяким поворотом настроения или упадком настроения масс».
Историческая ответственность России, ответственность партии нового (не парламентского) типа определялась характером русской революции. Сталин писал, что «русская революция была (и остается) узловым пунктом мировой революции, что коренные вопросы русской революции являлись вместе с тем (и являются теперь) коренными вопросами мировой революции». Отсюда животная ненависть к России и наших и международных мещан, хапуг, буржуазных скотов и либералов, псевдодемократических интеллектуалов, которые не понимают, как отмечал Плеханов, что такое «рабочий класс в широком смысле этого слова, т.е. сюда относятся и работники умственного труда: бухгалтеры, инженеры, управляющие». Сюда же относятся люди науки, производящие всеобщее богатство знаний.
Опыт истории говорит о сложности и многообразии судеб политических партий. Ленин считал величайшей бедой и опасностью для Европы отсутствие в ней революционной партии. Он с горечью отмечал, что «во главе всемирно-образцовой марксистской рабочей партии Германии оказалась кучка отъявленных мерзавцев, самой грязной, продавшейся капиталистам сволочи», и предупреждал против превращения партии в «поганое стойло карьеристов». При этом он опирался на традицию «революционного идеализма русского пролетариата».
Ленинские требования к политической партии Сталин слил в единый образ: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность»; «Наша партия полна революционных традиций и свободна от фетишистского отношения к своим лидерам», «Масса не может уважать партию, если партия бросает руководство, если она перестает руководить. Массы сами хотят, чтобы ими руководили, и массы ищут твердого руководства». При этом должна быть проявлена «максимальная чуткость к запросам масс», «чуткость и еще раз чуткость».
Вместе с тем Сталин с тревогой обсуждал вопрос об опасности внутреннего перерождения партии. Выступая 9 июня 1925 года в Свердловском университете, он говорил: «Какие имеются опасности нашего партийного перерождения в связи со стабилизацией капитализма, если стабилизация продержится долго?»
Главные из них:
1. Опасность потери социалистической перспективы в деле строительства нашей страны и связанное с этим ликвидаторство.
2. Опасность потери международной революционной перспективы и связанный с этим национализм.
3. Опасность падения партийного руководства и связанная с этим возможность превращения партии в придаток государственного аппарата.
В статье «О правой опасности» Сталин (1928 г.) писал: «Существуют ли у нас, в нашей Советской стране, условия, делающие возможным восстановление (реставрацию) капитализма? Да, существуют» и относил к ним: товарное производство, мелкое производство города и особенно деревни.
Партия представляет собой живой развивающийся организм, поэтому, по словам Энгельса, «может развиваться только во внутренней борьбе в полном соответствии с законами диалектического развития вообще». При этом приходится считаться со стремлением карьеристов втереться в правящую партию. Не избежать также того, что «всюду, где существуют партии и их борьба, существуют также ренегаты и перебежчики», – отмечал Плеханов.
Серьезную угрозу для революции составляет отмеченная Марксом «опасность правительственной узурпации классового господства» и подчеркнутое Энгельсом обособление государственной власти, когда она начинает служить своим собственным интересам.
Все эти явления отражают то обстоятельство, что унаследованные от тысячелетий формы отчуждения не ликвидируются за один час после революции. Их поддерживает и факт капиталистического окружения, господства в мировом масштабе финансового капитала, товарно-денежных отношений. «Закон пролетарского движения, видимо, к сожалению таков, что повсюду часть вождей рабочих неизбежно развращается», – писал Марксу Энгельс.
Особо следует подчеркнуть необходимость непрерывной теоретической работы. Сталин по этому поводу писал: «Один из опасных недостатков нашей партии состоит в понижении теоретического уровня членов. Причина – адская практическая работа, отбивающая охоту к теоретическим занятиям и культивирующая некую опасную беззаботность – чтобы не сказать больше – к вопросам теории». И незадолго до своей кончины, в 1952 году, он с тревогой отмечал недостаточный уровень марксистского развития большинства компартий зарубежных стран.
Война была успешно завершена, но ее итоги и уроки постоянно находились в поле зрения Сталина. В 1946 году, выступая на встрече с творческой интеллигенцией, Сталин сказал об итогах минувшей войны: «А спасли человечество простые советские люди, которые без шума и треска, в труднейших условиях осуществили индустриализацию, провели коллективизацию, коренным образом укрепили обороноспособность страны и ценою своей жизни, во главе с коммунистами, разгромили врага. Ведь только за первые шесть месяцев войны на фронтах в боях погибло более 500 тысяч коммунистов, а всего во время войны – более трех миллионов. Это были лучшие из нас, благородные и кристально чистые, самоотверженные и бескорыстные борцы за социализм, за счастье народа. Их нам сейчас не хватает …Если бы они были живы, многие наши сегодняшние трудности уже были бы позади».
«Если бы они были живы…» Их отсутствие привело Сталина к тревожным выводам. Анализируя итоги прошедшей войны, в узком кругу членов Политбюро Сталин неожиданно сказал: «Война показала, что в стране не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали. Многие пострадали напрасно. Народ должен был бы нас за это прогнать. Коленом под зад. Надо покаяться».
Наступившую тишину нарушил мой отец:
— Мы, вопреки уставу, давно не собирали съезда партии. Надо это сделать и обсудить проблемы нашего развития, нашей истории.
Отца поддержал Н.А. Вознесенский. Остальные промолчали. Сталин махнул рукой:
– Партия … Что партия… Она превратилась в хор псаломщиков, отряд аллилуйщиков … Необходим предварительный глубокий анализ.
Судьбы партии беспокоили Сталина. Отсюда его несогласие с военным историком Разиным о партийности военной науки, отсюда утверждение, что разница между партийными и беспартийными стала у нас формальной.
Вернувшись домой и рассказав о случившемся матери, отец вздохнул: «Не дадут». Фактически настроение Сталина («надо покаяться») и инициатива отца (собрать съезд) были подхвачены Хрущевым и реализованы в уродливой форме, что принесло лишь вред коммунистическому движению.
Сталина волновали вопросы о путях революции, о ее жертвах, об оправданности репрессий. Наша семья всегда с недоверием относилась к обоснованности репрессий. Их источник – традиции классовых боев, мировых и гражданских войн, привычка к конфронтациям, к насилию и оружию. Не следует забывать и нашествия 14 держав и мятеж белочехов, и террористические акты (убийство Воровского, Урицкого, ранение Ленина, арест Дзержинского). А в Англии работала «Интеллидженс сервис», во Франции – «Сюрте Женераль», в Румынии – «Сигуранца», в Польше – «Дефензива». И все они работали против нас.
А «докладывающих» было очень много. Одно из таких дел стало мне известно, когда я работал в аппарате ЦК. Неожиданно в 1949 году позвонил Поскребышев и попросил меня приехать на Лубянку. Там меня ознакомили с письмом на имя Сталина одного из «докладывающих». Это был спецкор газеты «Правда» по Красноярскому краю. Он «докладывал», что у нас в стране существует вредительская группа ученых-геологов, которые ставят своей целью скрыть от правительства запасы радиоактивного сырья. Эти геологи – дети бывших сибирских купцов, капиталистов, бежавшие от революции, но ожидающие своего возвращения. Борец за «правду» подчеркивал, что идейными вдохновителями вредителей были академики Вернадский и Ферсман.
Итак, меня поставили в известность. По делу было привлечено где-то 25 человек, в том числе академик И. Григорьев, член-корреспондент М. Тетяев. Попало и сибиряку Баландину, другу академика Несмеянова.
Что можно было сделать в этих условиях? Я решил переиздать в расширенном виде свою статью «Влияние человека на природные процессы», где были отмечены высокие заслуги великих ученых академиков Вернадского и Ферсмана.
Статья в виде брошюры вышла в «Молодой гвардии» в 1952 году и быстро разошлась. Второй тираж был готов в 1953 году, но пошел под нож, поскольку автор был депортирован в Ростов.
Живы «докладывающие». Кстати, позже я нашел жесткое письмо В.И. Вернадского о необходимости резко увеличить поиски и исследования радиоактивного сырья в нашей стране. Вот вам и «Правда».
Революционная партия в нашей стране претерпела печальную эволюцию: концентрированное ядро растворилось в аморфном двадцатимиллионном скоплении; объявленная цель построения коммунизма в 1980-м оказалась фантазией: теоретическая мысль захирела; остались только необходимые и полезные организационные и идеологические функции, но они уже не смогли сохранить черты ленинской партии нового типа.
Биологические баталии
…Начав работу в секторе науки, я в первую очередь столкнулся с обстановкой в области биологии. На беседу потянулись многие ученые. Иные имена не запомнились (приношу за это извинение), но среди них были академик Сукачев, Дубинин, Баранов, Сахаров, Полянский, Цицын, А. Жебрак, Раппопорт. В своей пиратской повязке, сверкая уцелевшим на войне глазом, он готов был разом идти в танковую атаку против Лысенко. Сахаров приносил практические аргументы, в том числе тетраплоидную гречиху (я ее высеял на дачном участке). Цицын не столько нападал, сколько защищал свое дело межвидовой гибридизации. Зильбер излагал взгляды о вирусной природе рака, и я его твердо поддержал как химик.
Отстаивали концепции мичуринской биологии Столетов и Глущенко, общение с которыми было спокойным и деловым. В итоге за несколько месяцев у меня сложилась картина состояния дел в сфере биологии, отличная от той позиции, которую изложил Сталин в беседе 18 октября 1947 года. А Сталин сказал мне буквально следующее: «В биологической науке издавна существуют два взгляда на жизнь. Одни утверждают, что существует неизменное наследованное вещество, которое не поддается действию внешней природы. По сути дела, такая точка зрения (а она представляет взгляд Вейсмана) тождественна с воззрением, будто жизнь не развилась из неживой материи.
Другого мнения придерживается учение неоламарксизма. Согласно этому учению, внешнее воздействие изменяет признаки организма, и эти приобретенные признаки наследуются.
Если у служителя науки при опытном посеве погибает 95 % растений, то он говорит: ничего нельзя поделать, дело безнадежное.
Так учат книги. Но надо обращать внимание не на эти 95 %, которые погибли, а на 5 %, которые сохранились, которые, следовательно, приобрели новые признаки. Вот Вам ваши служители науки.
Лысенко – эмпирик, он плохо ладит с теорией. В этом его слабая сторона. Я ему говорю: какой Вы организатор, если Вы, будучи президентом, сельскохозяйственной Академии, не можете организовать за собой большинство.
Большая часть представителей биологической науки против Лысенко. Они поддерживают те течения, которые модны на Западе. Это пережиток того положения, когда русские ученые, считая себя учениками европейской науки, полагали, что надо слепо следовать западной науке и раболепно относились к каждому слову с Запада.
Морганисты-менделисты это купленные люди. Они сознательно поддерживают своей наукой теологию».
Подмываемый молодым задором, 10 апреля 1948 года я выступил на семинаре лекторов обкомов и горкомов ВКП(б) в зале Политехнического музея с лекцией на тему «Спорные вопросы современного дарвинизма».
К интригам я и тогда не очень был приспособлен, да и сейчас плохо в них плаваю, и не знал, что пока я читал лекцию, за спиной в подсобном помещении музея меня слушали и записывали Т.Д. Лысенко и М.Б. Митин. Об их последующих действиях известно из других источников; тогда я о них ничего не знал. Лишь в мае почувствовал недоброе, когда из секретариата Г.М. Маленкова срочно затребовали стенограмму моей лекции.
Но сперва о ней самой. В качестве основы я избрал два вопроса: проблемы внутривидовой борьбы за существование и современная генетика. Поскольку текст лекции охватывает 46 страниц, полностью поместить ее здесь невозможно. Вот отдельные извлечения. В первую очередь «Введение»: «Товарищи! Очень характерно, что сегодня на семинаре лекторов читается лекция о современных спорных проблемах дарвинизма. Это свидетельствует о том интересе, который вызывает среда широких кругов советской общественности споры вокруг проблем дарвинизма, разгоревшиеся в последнее время.
Эти научные споры, к сожалению, вышли за рамки делового обсуждения вопросов. Страсти разгорелись, началась перебранка, посыпались взаимные обвинения, не обошлось и без обидных ярлыков. Подобная нервозная атмосфера не способствовала трезвому анализу доводов и точек зрения спорящих сторон. Поэтому в первую очередь следует внести ясность в обстановку, выяснить действительные линии расхождения и показать пути творческого решения обсуждаемых проблем». Полемизируя с позицией Сталина, я продолжал:
«Неверно, будто у нас идет борьба между двумя биологическими школами, из которых одна представляет точку зрения советского, а другая – буржуазного дарвинизма. Я думаю, следует отвергнуть такое противопоставление, так как спор идет между научными школами внутри советской биологической науки, и ни одну из спорящих школ нельзя называть буржуазной.
Неверно, будто у нас в советской биологической науке борются и противостоят друг другу две школы. Обычно говорят – школа Лысенко и школа противников Лысенко. Это не точно. У нас имеется ряд различных школ и направлений, которые солидаризируются в одних вопросах и расходятся в других. И в данном конкретном случае разделить всех советских биологов на два лагеря невозможно. Тот, кто пытается это делать, преследует скорее узко групповые, нежели научные интересы и прегрешает против истины.
Наличие целого ряда научных школ определяется самим предметом биологической науки. Органический мир на земле – явление необъятное, многогранное, бесконечно богатое в своих проявлениях. Приходится брать и исследовать его по частям, выделяя отдельные более или менее узкие области. В результате возникает сильная специализация внутри науки.
Такая специализация ученых, работающих в той или иной области биологии, приводит к тому, что представители данного направления очень часто преувеличивают значение своего объекта исследования и пытаются распространить частные закономерности маленького отрезка биологической науки на всю биологическую науку в целом. С этим мы неоднократно встретимся в дальнейшем, и вы увидите, что подобные устремления в значительной мере породили спор по вопросам дарвинизма.
Таковы некоторые предварительные замечания, которые я хотел бы сделать. Еще одно, товарищи. Я выражаю не официальную, а лишь свою личную точку зрения. Прошу это учитывать и из этого исходить».
Уже вводная часть лекции свидетельствует о том, что бессмысленно говорить о двух биологиях, нельзя утверждать, будто менделисты-морганисты – люди, купленные буржуазией.
Следующий раздел, который я опускаю, касается проблем внутривидовой борьбы и несостоятельности взглядов Лысенко в этой сфере. В то же время отмечалось сближение и возможность совмещения взглядов борющихся сторон. Большое внимание в лекции было уделено диалектике естественного и искусственного отбора, их единству и различию. «Человек своим сознательным вмешательством в органическую природу поднимает органическую природу на новую ступень развития, когда не стихийные внутривидовые противоречия, а плановое, сознательное человеческое вмешательство управляет развитием видов» – таков вывод первой части лекции.
Вторая часть посвящена соотношению внешних и внутренних факторов в развитии организмов: «В этой области биологической науки среди ученых нашей страны также имеются различные направления, работают несколько школ. Я бы не рискнул утверждать, что все те, кто не разделяет взгляды академика Лысенко по вопросам генетики, являются представителями буржуазной науки. Мы не можем говорить о какой-то единой генетике, которая в целом противостоит генетике академика Лысенко.
На позициях, отличных от позиций Лысенко, стоят политически совершенно различные фигуры. Мы видим здесь и наших советских ученых-коммунистов, и коммунистов иностранных, в частности Холдена, одного из редакторов коммунистической английской газеты «Дейли Уоркер», и прогрессивного буржуазного деятеля Г. Уоллеса, бывшего министра земледелия США; мы видим людей, пытающихся использовать данные науки в реакционных целях, которые смыкаются с евгеникой, расизмом, человеководством т.д.
В настоящее время буржуазное общество налагает свой отпечаток на любую науку, на любой опытный материал, стремясь превратить ее в нечто вредное, в нечто реакционное.
Не случайно, например, что, появившись впервые в буржуазном обществе, атомная энергия была открыта и использована в типично антагонистической форме, как энергия разрушительная.
Мы не можем говорить, что вся не-лысенковская генетика по своему характеру, по своему предмету, по всем экспериментальным данным – буржуазная, ибо дело здесь в трактовке фактов, в их теоретическом осмысливании. И если Презент пишет, что «загнивающий капитализм на империалистической стадии своего развития породил мертворожденного ублюдка биологической науки, насквозь метафизическое, антиисторическое учение формальной генетики», то это, может быть, делает честь красноречию тов. Презента, но не способствует уяснению обстановки на биологическом фронте и говорится лишь для устрашения неопытных людей.
Центральным вопросом генетической науки, науки об индивидуальном развитии организма, является вопрос о взаимодействии организма и внешней среды, о значении внешних и внутренних факторов в жизни индивида. Этот вопрос по сути дела будет для нас оселком, для проверки существа той или иной теории».
Далее излагается история вопроса, спор неодарвинизма и неоламаркизма. Но он не решил вопроса о происхождении изменчивости и о механизме наследственности. После Дарвина эти проблемы стали предметом ожесточенной борьбы в биологии.
Далее я коснулся достижений И.В. Мичурина в области садоводства, достижений радиационной генетики, химического мутагенеза. Говорил и о некоторых позитивных результатах в работе Лысенко, но сделал упор на его ошибочных взглядах.
«И на едином поле борьбы за лучшие урожаи, за лучшую плодовитость скота, за лучшие виды растительных и животных форм объединятся все наши биологи, и тогда в своих спорах они станут руководствоваться не групповыми дрязгами, а коренными интересами практики, интересами народа, и тогда необычайно расцветет наша советская биологическая наука».
Так завершилась эта многотрудная лекция. Надо сказать, о ее подготовке и характере знал мой прямой руководитель Д. Т. Шепилов.
Конечно, спустя сорок лет многие проблемы развития биологической науки выглядят иначе. В те давние годы еще не было понимания механизма передачи наследственности, не были открыты ни двойная спираль ДНК, ни значение рибонуклеиновых биополимеров. В зачаточном состоянии находилась химия и биохимия ферментов. Поэтому многие положения доклада ныне выглядят устаревшими и наивными. Однако какие-то мысли и подходы, видимо, не утратили своего значения. Но последуем за событиями тех лет.
Как я сказал, вскоре после выступления текст моей лекции был затребован в секретариат Г. Маленкова. А в июне мне впервые пришлось присутствовать на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), где рассматривался вопрос о присуждении ежегодных сталинских премий. Докладчиком был Шепилов.
Все шло достаточно гладко, лишь в одном месте наступила заминка. Шепилов рассказывал о выдвинутой на премию работе Н.А. Вознесенского, посвященной военной экономике. Шепилов отметил, что в своей книге автор развивает науку о военной экономике СССР, созданную товарищем Сталиным. Реплика:
— Я такой науки не создавал.
Когда доклад подошел к концу, Сталин встал и глухим голосом неожиданно сказал:
Здесь один товарищ выступил с лекцией против Лысенко. Он от него не оставил камня на камне. ЦК не может согласиться с такой позицией. Это ошибочное выступление носит правый, примиренческий характер в пользу формальных генетиков.
Я попытался объясниться и сказал, что излагал лишь свою личную точку зрения в науке, но не позицию ЦК.
Ответ:
– ЦК может иметь в вопросах науки свою позицию. Что будем делать? Какова позиция Управления пропаганды в этом деле?
Шепилов: Мы не доглядели, товарищ Сталин.
Сталин: Надо обменяться.
На этом заседание закончилось, и все разошлись. Наступили томительные недели неопределенности. Жизнь текла по обычному руслу, но чувствовалось, что нечто готовится. Наш сектор науки был полностью отключен от этой подготовки. Наконец, однажды Шепилов, пригласив меня, дал совет: «Надо определить свое отношение к тому, что произошло на заседании Политбюро». Вот тогда и появилось мое письмо к Сталину.
Оно было рождено не только естественной силой авторитета вождя: если он говорит об ошибке, значит, видимо, она имела место. Но и это обстоятельство играло роль. Значит, чего-то я не додумал, не учел. Вспомнились и расистские выводы из генетики, и добрые слова Вавилова в адрес Лысенко. Да, зарвался, надо отступать. Однако не бежать.
Вот почему в письме я повторил критические замечания в адрес Лысенко, вновь сказал о практических достижениях современных генетиков. И не уступил в самом главном: не согласился, что морганисты-менделисты – люди купленные, не скатился к вульгарно-социологической точке зрения, будто имеются две биологии: буржуазная и социалистическая. Не уступил оценке генетиков, высказанной при беседе в Сочи. Это – факт.
Но было и замешательство, были ошибочные и чрезмерные по своей природе уступки. Наступил внутренний кризис, отягощенный начавшейся охотой за «генетическими ведьмами». Практически я и наш сектор попали в изоляцию.
В это время в кругу членов Политбюро Сталин зачитал мое письмо. Отец рассказывал, что оно произвело впечатление «недостаточного разоружения». Так считал Молотов. Берия бросил реплику: «Это, конечно, неприятно, но нужно быть выше отцовских чувств». Эта сентенция потом часто приходила мне в голову: а можно ли и нужно ли быть выше отцовских, да и вообще человеческих чувств? Что там, в этой вышине? Вакуум, пустота, бездна?
Мне было известно, что в некоторых, на все готовых инстанциях уже начинали готовить мое персональное дело. Сталин все это пресек, объявив мой поступок результатом неопытности и необдуманности. В связи с этим одно уточнение. В своей книге «Генетика – страницы истории» (Кишинев, 1988 г.) Николай Петрович Дубинин приводит весьма распространенную, но ошибочную версию, будто во время лысенковских баталий я находился в родстве со Сталиным.
Лето тянулось, наступила пора отпусков. Стороной я узнал, что готовится сессия ВАСХНИЛ. Но сектор не курировал сельскохозяйственные учреждения, подготовка шла без нас. Не зная толком ничего, я уехал на отдых в альпинистский лагерь. И вот тут-то 7 августа прочитал в газете «Правда» свое письмо. Конечно, тотчас вернулся в Москву, но отпуска не прерывал, а поехал на Валдай к отцу, который встретил меня ироническим выпадом: «Ну вот, мне пора на пенсию. Ты будешь писать и публиковать опровержения, на гонорар от них и будем жить». Ирония была горькая, но довольно спокойная.
Через несколько дней отца на Валдае навестил Н.А. Вознесенский – единственный из числа руководства страны. Мы с Николаем Александровичем гуляли по аллеям, он говорил о сложности судьбы политика. 31 августа отца не стало. Я вспоминал много, но чаще – его совет не идти на работу в ЦК.
Оглядываясь назад, теперь я понимаю, что допустил вот какую методологическую ошибку в своем докладе. Я действительно пытался свести, примирить враждующие стороны путем снятия их односторонностей. Но надо было учесть урок Канта: в научном споре сперва нужно развести позиции сторон до антиномии, или, по Гегелю, заострить различие до противоположности, или, по Ленину, сперва размежеваться, чтобы потом объединиться. Без такого размежевания наступает неясность и движение в мутной среде. Боюсь, что это заключение и сейчас не утратило своей актуальности.
Последующие годы принесли немало для биологической науки. Результаты и последствия августовской сессии ВАСХНИЛ были повсеместно тяжелыми.
Сессия внесла резкое обострение и на других участках науки. Затевалась дискуссия в сфере физики с критикой теории относительности Эйнштейна и физического идеализма в квантовой механике. Надо сказать, что еще до кончины отцу пришлось умерить пыл группы физиков МГУ, нападавших на В. Фока, Л. Ландау и других крупных ученых. Отец характеризовал их как нелепых гоголевских героев из «Ревизора» и «Мертвых душ».
Одной из попыток как-то нейтрализовать результаты сессии было обращение к павловской физиологии, что могло бы переключить внимание от лысенковщины и противопоставить ей нечто традиционно конструктивное и подлинно значительное в отечественной науке. Достаточно обратить внимание на то, что ни сам признанный лидер советской биологической науки, ни его идеологи (Митин, Презент) не принимали участия в павловской сессии. Они ее игнорировали, на что историки науки не обратили внимания.
В биологии же наступил процесс переосмысливания и переоценки ценностей, который шел волнообразно. Вскоре после августовской сессии быстро стал отходить от Лысенко один из дотоле ближайших его сотрудников – профессор Столетов. Цицын и его товарищи, причисляя себя к сторонникам мичуринской биологии, продолжали наращивать конфронтацию с Лысенко.
Где-то в 1951 году состоялась краткая беседа у Сталина, которая частично была связана с проблемами биологической науки. Он упомянул о том, что в связи с августовской сессией ВАСХНИЛ очень много разговоров ведется о партийности в науке, на эту тему получено немало писем.
«В письмах ставят важные вопросы, которые требуют ясности. Так, товарищи нередко рьяно выступают за партийность: значит, беспартийный – ругательное слово.
Беспартийность была таковой, когда беспартийностью прикрывались, уходили от борьбы, маскировали свой отход к буржуазии.
У нас сложились новые отношения между партийными и беспартийными. Среди передовых ученых имеются как члены партии, так и беспартийные. Вспомним Мичурина, Лысенко, Павлова – они все беспартийные. Партийные и беспартийные в равной мере работают на пользу народа.
Можно понимать партийность в широком смысле, как борьбу за материализм, передовое мировоззрение. Но лучше говорить о коммунистической идейности».
Летом 1952 года произошло событие, которое не только плохо освещено, но и недостаточно осмыслено. Где-то в июне мне позвонил заведующий сельским отделом ЦК Алексей Иванович Козлов и попросил срочно зайти. Я прибежал к нему в другой корпус и застал его крайне возбужденным. Он сразу выпалил:
– Я только что от товарища Маленкова. Он передал указание товарища Сталина: ликвидировать монополию Лысенко в биологической науке; создать коллегиальный президиум ВАСХНИЛ; ввести в состав президиума противников Лысенко, в первую очередь Цицына и Жебрака; создать комиссию ЦК по подготовке предложений.
Внутренне я так и ахнул. Но делиться было не с кем, расспрашивать о мотивах такого решения – некого. Комиссия была создана. В нее Маленков, кроме Козлова и меня, ввел президента Академии наук СССР А.Н. Несмеянова, министра сельского хозяйства И.А. Бенедиктова и … Т.Д. Лысенко.
Комиссия собиралась дважды, но ни к какому решению не пришла из-за обструкционистской позиции, занятой Лысенко. Страсти накалялись настолько, что Козлов, помнится, взывал даже к авторитету главы англиканской церкви Хьюлету Джонсону. Все было напрасно. Потом началась подготовка к XIX съезду партии, затем был съезд. Дело спустили на тормозах. Но в кругах научной общественности началось отрезвление, бастионы Лысенко зашатались.
Чем же было вызвано решение Сталина? Есть точка зрения, что процесс катализировали физики-атомщики. В условиях развития атомной промышленности, возникновения радиологической опасности для работников производства, для военных при испытаниях осваиваемого оружия, в условиях угрозы ядерного нападения нужно было иметь надежные, научно обоснованные методы установления радиационной опасности, средства защиты от излучения. Необходимо было выяснить генетические последствия облучения, разработать методы лечения при радиационной болезни.
В этих условиях ничем не могли помочь натурфилософские рассуждения, ничего не предложили ни Лысенко, ни его последователи.
Необходимо было мобилизовать опыт тех, кто изучал действие радиации, в том числе жесткой, на живые ткани, кто имел опыт исследования рентгеномутантов. Физики требовали развития современной биологии, и в первую очередь генетики.
Очень похоже на то, что развитие атомной промышленности и ядерного оружия оказалось для Сталина решающим аргументом в пользу ликвидации монополии Лысенко.
