Отсюда совершал он «хождения в народ», чтобы помочь крестьянам, чем мог, хотя сам жил небогато, а порой и голодно, ездил по литературным делам в Петербург, где прожил 30 лет своей 58-летней жизни. Теперь в этом доме, восстановленном и обустроенном в 1967 году, работает его Дом-музей, единственный в России, открытый еще в 1935 году, а в годы Великой Отечественной войны разрушенный немецко-фашистскими захватчиками, устроившими в нем свой лазарет.
В музейной экспозиции вы увидите прижизненные издания и книг писателя, и журналов, в которых он печатался, и его рукописи; войдете в кабинет с письменным столом, с фотографиями близких на стенах; посмотрите комнату жены и друга – Александры Васильевны, столовую-гостиную, где они принимали многочисленных друзей, а также посетителей – мелких чиновников-разночинцев и ходатаев-крестьян, приехавших к писателю за «истиной и правдой». Ведь имя автора «Нравов Растеряевой улицы» и «Разорения», очерков «Из деревенского дневника», «Крестьянин и крестьянский труд», рассказов «Неизлечимый», «Книжка чеков», «Парамон юродивый», «Нева», «Четверть лошади» стало известно по всей России. «Да, кто будет писать так, как он, для которого личное было неотделимо от общенародного, который кипел и горел жалостью к обездоленному простому человеку?» – вопрошал современник Успенского. Теоретик народничества Н.К. Михайловский называл его «любимейшим писателем молодежи». М.Е. Салтыков-Щедрин говорил: «Если вы хотите видеть будущего великого писателя, то вот он…» А по словам Г.В. Плеханова, Глеб Иванович Успенский «самый наблюдательный, самый умный, самый талантливый из всех народников-беллетристов».
Литературную и общественную деятельность Г.И. Успенского высоко ценил В.И. Ленин. Отмечая в его произведениях талант ученого и талант художника, Владимир Ильич в книге «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» приводит высказывание народнического литератора, который, по ленинским словам, «очень метко говорит»: «Народник 70-х годов не имел никакого представления о классовом антагонизме внутри самого крестьянства, ограничивая этот антагонизм исключительно отношениями между «эксплуататором» – кулаком или мироедом – и его жертвой, крестьянином, пропитанным коммунистическим духом. Глеб Успенский одиноко стоял со своим скептицизмом, отвечая иронической улыбкой на общую иллюзию. Со своим превосходным знанием крестьянства и со своим громадным артистическим талантом, проникавшим до самой сути явлений, он не мог не видеть, что индивидуализм сделался основой экономических отношений не только между ростовщиком и должником, но между крестьянами вообще». Как вспоминал А.В. Луначарский, «К Успенскому Ленин относился с особенной любовью», а В.Д. Бонч-Бруевич – что его рассказы и очерки из жизни рабочих и крестьян «захватывали Владимира Ильича», самого же автора он называл одним из лучших писателей, «описывающих крестьянскую жизнь», показывающий особую губительность «самоновейших приемов грабежа, выработанных господином Купоном». «Греховодником Купоном», напомним, Успенский именовал капитализм, который теперь, проверенный на опыте его реставрации в России, точно и обоснованно называют «бандитским».
В очерках «Грехи тяжкие» (журнал «Русская мысль», 1888, кн.12) Г.И. Успенский писал так: «Человек, живущий на экваторе или на полюсе, русский ли мужик, или индеец, китаец, папуас, араб, туркмен – все это человеческие разновидности, и особенности их самобытной духовной жизни ничего не значат для грозного порядка, который идет на всех с одинаковым желанием переломать весь строй этой разнообразнейшей самобытности на свой однообразный и бездушный образец… Это идет капитализм, меркантилизм или просто-напросто «господин Купон».
Сегодняшней прогрессивной интеллигенции (употребим данный незаслуженно забытый термин), объединяющейся вокруг КПРФ и народно-патриотических сил, Успенский близок своим чутким вниманием к простым людям, болью за их бедственное положение в мире капитала, горячим стремлением бороться с эксплуататорами, с «лихоимным гнездом» и «огромным взяточным «полипом», как писал Глеб Иванович. «В карман-то, в карман-то норови поболе», – говорит персонаж из «буржуйной орды», похожий на теперешних нуворишей, проталкивающих с помощью партии власти антинародные законы, распространяя язвы капитализма, какие зорко увидел писатель еще в пору становления строя российской буржуазии, и призывал «ненавидеть язвы, содрогаться от них, кричать от испуга и думать о том, чтобы их, этих язв, не было». Опубликовав первый рассказ «Михалыч» в журнале Л.Н. Толстого «Ясная Поляна», рассказ «Идиллия» в «Зрителе общественной жизни, литературы и спорта», а затем ряд очерков о быте провинциального чиновничества в разных изданиях с демократической позицией – «Русском слове», «Искре», «Будильнике», Успенский тридцать лет своего литературного труда посвятил поиску и утверждению «сущей правды», подразумевая сочетание точности писательского наблюдения с искренностью чувства, однако наиболее яркие произведения писателя будут напечатаны в революционно-демократических журналах «Современник» и «Отечественные записки».
***
Нынешняя либеральная пропаганда навязывает читателю мнение, мол, русская литература прошлых веков устарела, язык ее, «античный», как уничижительно заявил кто-то из этих пропагандистов, на нем, дескать, никто сейчас не говорит. А вот в советские времена творчество Г.И. Успенского изучали разносторонне и последовательно, видя в произведениях писателя предтечу очерков Валентина Овечкина, Ивана Васильева, Гавриила Троепольского, Ефима Дороша, Александра Яшина, Анатолия Аграновского, Аркадия Сахнина, Георгия Радова, Федора Абрамова, Василия Белова, Бориса Можаева.
Профессор Г.А. Бялый, читавший нам, филологам и журналистам, лекции в Ленинградском университете, называл манеру письма Глеба Успенского «полубеллетристической, полупублицистической», притом отмечая, что она «создает некоторые трудности для современного читателя», но и совершенно правильно указывал, что «если, преодолев эти трудности, он войдет в художественный мир Успенского, погрузится в него, то жизнь минувшего века (XIХ. – Э.Ш.) захватит его целиком». Эти слова справедливы еще более относительно наших дней, когда капитализм и его «успешные менеджеры» довели страну до мировых «санкций», ставящих труднейшие преграды для развития гражданского общества. Читайте, читайте Глеба Успенского, и вам не просто будут смешны героини телесериалов, разгуливающие по пыльным, грязным дорогам и даже по лесу в туфлях на высоком каблуке, но станут больше и лучше понятны интересы селян, любящих свою землю, свой родительский дом, свои погосты с крестами или красными звездочками на могилах предков.
Первое крупное произведение Успенского – «Нравы Растеряевой улицы» – было напечатано в «Современнике», когда журнал под руководством Н.А. Некрасова стал самым передовым повременным изданием. На страницах журнала в 1865 году уже был опубликован его очерк «Деревенские встречи», понравившийся редакции, но вызвавший нарекания цензуры, и вот теперь новая вещь – о тяжелом положении рабочего люда, который «покорно несет свое бремя – нужду». С первой же фразы повествования: «В городе Т. существует Растеряева улица», подчеркивалась подлинность воспроизводимых событий, ибо Т. – это Тула, где Глеб Успенский родился 25 (13) октября 1843 года в семье секретаря казенной палаты госимущества Ивана Яковлевича Успенского и дочери управляющего палатой Надежды Глебовны Соколовой, учился в Тульской гимназии, пока отца не перевели в Чернигов, а Глеба – в тамошнюю гимназию.
Описывая эту улицу, Успенский приводит местное выражение «обглоданное население», коим обозначались живущие на ней в бедности и забитости рабочие, напоминая сегодняшним читателям и о многих городах и селениях, что есть в России и сейчас: «Принадлежа к числу захолустий, она обладает и всеми особенностями местностей такого рода, – с горечью отмечает писатель, – то есть множеством всего покосившегося, полуразвалившегося или разваливающегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками «караул!», и всеобщая бедность, в мамаевом плену которой с незапамятных времен таится убогая сторона».
В растеряевском цикле сочувствие к «обглоданному» капиталистическими хищниками всему населению, тесно связано со смеховой традицией русской литературы – не с байками, не с анекдотами, не с хохмами, а с народными сказаниями и прибаутками, шутейными играми и побасенками. Недаром С.А. Есенин прозу Успенского сравнивал с «горьким словом Гоголя».
Ирония автора то ослабевает, когда он пишет про «не менее обглоданный класс разного мастерового народа», то усиливается, когда речь идет о мелком воровстве как способе уйти от бедности, то доходит до сатирических высот, когда в желании «выбиться в люди» обнаруживается жадность, изворотливость, хитрость, обман, отчего одни богатеют, другие же беднеют – ну прямо как у нас. Таким профессиональным обманщиком и велеречивым бездельником выглядит Прохор Порфирыч, который поначалу вроде бы хочет учиться на токаря и поступает на работу к мастеру, но видя, как тот даже свои инструменты пропивает, осуждает чохом весь рабочий люд, награждая его словами «полоумные», «дьяволы», а сам примыкает к «умным». «Вместе с этими дьяволами умному человеку издыхать? Это уж пустое дело, – разглагольствует он. – Лучше же я натрафлю да, господи благослови, сам ему на шею сяду».
Писатель наделяет персонажа и внешностью подходящей: «Физиономия его носила следы постоянной сдержанности, вдумчивости, дела, что сам Прохор Порфирыч называл «расчетом», руководствуясь им во всех своих поступках. «Случись… пожар, примерно, твое дело сторона!.. Так-то!» В подобном ироничном стиле написано и про «медика» Ивана Алексеевича Хрипушина, лечившего больных и впрямь наподобие нынешних «знахарей с патентами»: ежели у одного «с детства сидел в ухе кусок грифеля», то он «предложил ему стать вверх ногами», а ежели кто «надорвал живот, Хрипушин брал больного на плечи и, держа за ноги, встряхивал несколько раз…»
Но Глеб Успенский не был бы объективным реалистом, если бы не показал рабочего человека в процессе труда. Тот самый мастер, что заложил в кабаке инструменты, выкупает их и, получив долгожданный заказ, работает «без разгибу», позабыв про кабак и водку: «И день и ночь, и день и ночь только опилки летят, только молотки постукивают». И все-таки, продолжает автор, «стук молотков, постоянная песня или бойкая шутка мастерового, идиллическая веселость детских уличных игр или развеселая сцена бабьего столкновения, разыгравшаяся среди бела дня и среди улицы, все внешние, уличные проявления растеряевской жизни не дают, однако, никакого понятия о том темном горе жизни растеряевского обывателя, которое гнетет его от колыбели до могилы». И добавляет: «Растеряева улица покорно несет свое бремя – нужду».
Сам автор, не получая денег из дома, тоже впадает в нужду. Журнал «Современник», опубликовав первые четыре главы в двух номерах – февральском и мартовском за 1866 год, – был закрыт из-за покушения Дмитрия Каракозова на императора Александра II, выходившего из Летнего сада. И как ни пытался Некрасов спасти свое детище, ничего ему не помогло. Ни подписание верноподданнического адреса царю, ни чтение в Английском клубе специально написанного стихотворения «в честь» крестьянина Комиссарова и генерала Муравьева, «спасителей» самодержца. Факты эти давно и широко известны, но вот на телеканале «Культура» литобозреватель, беспардонно пороча славную толстовскую фамилию, подает их как… сенсацию. И не стыдно? Процитируем самокритичные некрасовские стихи, о которых данный потомок умолчал:
Не торговал я лирой, но бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука…
Весной 1867 года Глеб Иванович Успенский сдает экзамен в Петербургском университете на звание уездного учителя. Сделать это, несмотря на тяжелое материальное положение, было не так уж трудно. Он же поучился и в Петербургском и в Московском университетах, а не закончил по причине смерти отца, потому что вынужден был работать ради жилья и пропитания. А учительствовать уезжает он в тульское село Епифань. Как сложились там его дела, описано им в очерке «Спустя рукава», напечатанном в мае 1868 года журналом «Дело», в завуалированном виде, разумеется, и с измененным образом в лице интеллигента-разночинца Певцова, унижаемого и мало-помалу смиряющегося и с квартирой-лачугой, и с подвыпившими местными учителями, но вдруг теряется, видя перед собой «худенькие детские ноги, вымазанные осенней грязью, эти тощие лица и уже мозолистые руки». Автор же пристально наблюдает, как живут и о чем думают простые крестьяне и рабочие, ходит с ними на «народные гуляния». И все же тянет, тянет его в Петербург, а однажды, не совладав с собой из-за интриг учительского начальства, боявшегося, мол, как бы учитель-писатель не изобразил их в каком-либо ненужном свете, он покинул Епифань и, после недолгого скитания по другим местам, возвратился в Петербург.
***
Возвращение оказалось более чем кстати. И для него, и для журнала «Отечественные записки». Собственник журнала А.А. Краевский передает его в аренду Н.А. Некрасову, а тот приглашает соредакторами М.Е. Салтыкова-Щедрина, который стал вести отдел прозы, Г.З. Елисеев – отдел публицистики, за собой Николай Алексеевич оставляет общее руководство и отдел поэзии. Это ли не радость! Зато город неприятно поразил Глеба Ивановича обилием полицейских будок, между прочим, сохранившихся в России вплоть до ельцинских и медведевских времен, когда милицию переименовали опять в полицию, непомерно увеличили штат, передали ей большие здания, переодели в полунемецкую форму, да еще наделили предметами избиения людей. Об этом исподволь думаешь, вспоминая напечатанный в «Отечественных записках» рассказ Успенского «Будка», где выведен будочник Мымрецов с его «тасканиями и хватаниями за шиворот» и криком «тащить и не пущать!», что стало крылатым выражением. В споре с известным юристом-кадетом, так называемым национал-либералом Ф.Ф. Кокошкиным, выступавшим против самоопределения наций, Ленин говорил: «Г-н Кокошкин хочет уверить нас, что признание права на отделение увеличивает опасность «распада государства». Это точка зрения будочника Мымрецова с его девизом «тащить и не пущать». С точки зрения демократии вообще как раз наоборот: признание права на отделение уменьшает опасность «распада государства».
В 1869 году Г.И. Успенский публикует повесть в очерках «Разорение», рисующую нравы чиновничества после отмены крепостного права, у кого «цепкие руки» и «глубокие пасти». В погоне за каждой «копейкой», добываемой нечистоплотными путями, вьют и вьют «лихоимные гнезда» семьи Черемухиных и Птицыных, а когда карманы пустеют, разрываются все семейные связи, идут дрязги и склоки, из-за которых загублен яркий талант Вани Птицына; бессильно мечутся в среде бездуховности молодые Черемухины – Надя, мечтающая о «новом месте, чтоб иметь возможность свободно думать о новом, непохожем на отжившее, будущем». Но тщетно, тщетно! Ее брат, Василий Андреевич, тот и вовсе не способен на какую-либо борьбу за лучшее существование. И только Михаил Иванович, рабочий-труженик, противостоит «городскому разбою», «прижимкам» и «обдеркам», выступая с решительным требованием: «Дайте ход!.. Пора простому человеку дать дыхание!.. Довольно над ним потешаться, разбойничать!..» Но никакие реформы, идущие от царского двора, обобщает автор, не смогли «ему предоставить ничего другого, кроме широчайшего и громаднейшего разорения».
Свою семью Глеб Иванович создал по чистой, искренней любви и по общности идейных убеждений – да иначе и быть не могло! Летом он снимал комнату в расположенном в 23-х километрах от Петербурга поселке Стрельна, где отдыхал и подружившийся с ним Николай Константинович Михайловский. Вместе они обсуждали волнующие обоих проблемы, а как-то раз, когда Успенский прогуливался один, к нему подбежал мальчик и, назвавшись «соседом Сашей», сказал, что у его сестры много книг, и она спрашивала, не нужны ли ему какие-нибудь. Оказывается, что девушка читает те же книги, какие читает и он, а живет с отцом, купцом третьей гильдии, и мачехой, воспитывалась в Мариинском институте благородных девиц, мечтает уйти в деревню, чтобы учить крестьянских детей. Это и была Александра Васильевна Бараева, будущая жена Успенского. Вскоре отец ее умер, деньги таяли, и мачеха стала присматривать падчерице богатого жениха, каковым Глеб Иванович отнюдь не являлся, посылала ее на разные увеселительные мероприятия. «А я, бывало, – рассказывала она, – где-нибудь на балу откажусь от приглашений, скажу, что голова заболела, и уеду потихоньку к Глебу Ивановичу. Куплю по дороге сыру, красного вина, пирожков, – у Глеба Ивановича, кроме долгов, ничего тогда не было, и он иногда совсем голодал… Ну вот, приеду, сидим с ним вдвоем, разговариваем… И так нам было тогда хорошо!»
После венчания 27 мая 1870 года во Владимирском соборе на Загородном проспекте Успенские попеременно уезжают в деревню, она – учительствовать, он – собирать материал для новых произведений. В очерках «В деревне», «Ночью» Глеб Иванович показывает забитость крестьян, воровство чиновников, бегство в город в поисках лучшей доли. В начале 90-х годов Успенский два раза побывал за границей – во Франции и в Германии. Впечатления от зарубежных поездок углубили понимание причин тяжелой ситуации в русской деревне. А в Париже его потрясло то, что увидел он после расстрела 450 коммунистов: «Вся площадка была залита кровью, и теперь даже кровь въелась в камень, что, как ни очищали ее, пегие пятна видны. Я на этой площадке простоял час, словно помешанный или в столбняке, – ноги мои словно прилипли к тому месту, где умерло столько народа». Немцы предстали перед ним инициаторами войн, которые «велись только ради захвата, ради того, чтобы завладеть чужим и угнетать его. Немецкая молодежь вовсе не чужда этой идеи, руководящей немецкой нацией в ее войнах, и не только не чужда, а прямо воспитывается в этой идее» (1876 год, «Заграничный дневник провинциала»).
Зато Лувр взволновал Глеба Ивановича мраморной статуей Венеры Милосской, поразив гармоничными формами и одухотворенностью, с удивительным «лицом, полным ума глубокого, скромной, мужественной матери, словом, идеалом женщины, который должен быть в жизни», чей образ воссоздан в очерке «Выпрямила», где жанровые различия между очерком и рассказом почти сливаются, что является заслугой писателя в развитии русской литературы. Повествование ведется здесь с опорой на теорию Н.Г. Чернышевского о благотворном влиянии эстетики на действительность, способной преобразовывать эту действительность в лучшую социальную и творческую сторону. Этот очерк-рассказ показателен и интересен еще и в мировоззренческом плане, ибо здесь Успенский освобождается от былых народнических иллюзий, с художественной наглядностью преодолевает их, как изначально и задумывал, сообщая в письме к М.М. Стасюлевичу от 22 декабря 1884 года, что напишет работу «в совершенно новом роде, без всякого народничества».
«Я стоял перед ней, смотрел на нее и непрестанно спрашивал самого себя: «что такое со мной случилось?» – пишет он от лица учителя Тяпушкина, лишь отчасти скрывая автобиографические черты и отчетливо обнаруживая особенности своей стилистики. – Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. Похожа ли она видом на руку человеческую? Нет, это просто какой-то кожаный комок. Но вот я дунул в нее, и она стала похожа на человеческую руку. Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило «хрустнуть» именно так, когда человек растет, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь высохший организм свежестью и светом».
В советской школе, во всяком случае в нашей мужской средней школе №37 города Свердловска, где я родился, с рассказом «Выпрямила» мы знакомились в четвертом классе по пересказу с цитатами учительницы Марии Ивановны Малышевой, и уже углубленно, с историческими и литературоведческими отступлениями, изучали в старших классах на «лекциях» Николая Владимировича Шаталова, как называл он свои уроки. И это было правильно. Ибо патриотический и гуманистический смысл рассказа-очерка научал – без какой-либо дидактики – любить Родину, верить в себя, не унывать, не падать духом в трудных ситуациях, искренне верить в светлое будущее советского народа. И сколь по-современному, увы, по-современному звучит вывод писателя: «Желание выпрямить, высвободить искалеченного теперешнего человека для этого светлого будущего, даже и очертаний уже определенных не имеющего, радостно возникает в душе». Вот что надо бы читать на радио «Маяк», слышимом в любом городе, в любой деревне, а не мелкотравчатые сочинения Дины Рубиной с ее описаниями в стилистике амбарных книг и налоговых служб, хвастающейся к тому же, что пишет о местах, где не была никогда и о том, что слышала «от приятельницы».
***
Сравнивая западные страны с Россией, Успенский с новыми силами принимается за «хождение в народ», едет в Самарскую губернию, а затем на Новгородчину – «в усадьбу, где жила только одна крестьянская семья. На моих глазах дикое место стало оживать под сохой пахаря, и вот я тогда первый раз в жизни увидел действительно одну подлинную важную черту в основах жизни русского народа – именно власть земли».
Тему эту – власть земли – писатель многогранно, разносторонне исследует, посвятив ей многие произведения свои. В очерке «Крестьянин и крестьянский труд» на примере Ивана Ермолаевича показаны противоречия между общиной и собственническими настроениями людей. «Нет! Куда! Как можно… – восклицает он. – Тут десять человек не поднимут одного бревна, а один-то я его как перо снесу, ежели мне потребуется». Природную целенаправленность видит писатель в очерках «Из разговоров с приятелями», а в цикле «Власть земли» выдвигает целостную и политически заостренную программу: «Огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастиях, до тех пор молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка, – словом, народ, который держит на своих плечах всех и вся, народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, – до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование».
Но все усиливающееся классовое расслоение деревни не ускользает от взгляда писателя. Он возвращается то и дело к изучению свойств капитализма. В рассказе «Книжка чеков» купец Иван Кузьмич Мясников удивленно бахвалится: «Мала-мала штучка, а какую прорву денег вобрала!» В очерке «Квитанция» Успенский затрагивает проблему «статистики», продолжив с едкой сатирической тональностью в рассказе «Четверть лошади» (1887), где автор хочет увидеть статистику «въяве и вживе», и вдруг видит деревенскую бабу, которой досталась лишь дробь необходимого ей, причем это «нецелое число, именуемое бабой, шло дальше и дальше», уменьшаясь и обгладывая людей больше и больше. Такую странную «статистику» он связывает и с теми, кто многозначительно называет себя интеллигенцией, но по существу занимается болтовней, «заседая вокруг пустого места», а людей этих – «интеллигентными неплательщиками», напоминающих и наших нынешних либералов и чиновников.
Тут его мысли перекликаются с четкими выводами В.И. Ленина: «Капитализм во всех областях народного труда повышает с особенной быстротой число служащих, предъявляет все больший спрос на интеллигенцию… капитализм все более и более отнимает самостоятельное положение у интеллигента, превращает его в зависимого наемника, грозит понизить его жизненный уровень». Так что чему удивляться, если теперь, в современной Российской Федерации, по всей ее распрекрасной «вертикали» чиновник сидит на чиновнике и чиновником погоняет, превысив число государственных служащих в советское время в сотни и сотни раз?
«До страсти» хочет Успенский написать про «власть капитала». В его архиве есть и план задуманной работы: «Капитал. Очерки современной жизни. 1) Оживающее железо и умирающий человек». Глеб Иванович постепенно расстается с идеализацией «власти земли» и, повинуясь своей мучительной «власти совести», в статье по поводу письма К. Маркса о Н.К. Михайловском «Горький упрек» (1888) пишет: «Несколькими строками, написанными так, как написана каждая строка в его «Капитале», т.е. с безукоризненной точностью и беспристрастием, Карл Маркс осветил весь ход нашей экономической жизни, начиная с 61 года» (реформы после отмены крепостного права. – Э.Ш.). Говоря о письме том, он с резкой самокритичностью, характеризуя народнические утопии и недостатки «хождения в народ», еще добавит: «Таких слов, великих и простых, которые говорит Маркс и какие требуют огромного дела, – мы не говорим и поэтому не делаем никакого дела». Это ли не пример кристальной честности в литературном труде и пример беспощадного умения признать собственные заблуждения во имя того, чтобы идти вперед, распознавая в настоящем черты будущего? И разве не поэтому произведения Успенского и образ его самого живут в памяти народной вот уже полтора века?
***
Боль сердечная за судьбу России была у писателя настолько сильной, что вызвала душевное расстройство, отчего он и умер 6 апреля (24 марта) 1902 года, похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища, а похороны вылились в демонстрацию молодежи против царских «прижимок» и «обгладываний». На могиле установлен памятник, выполненный известным русским советским скульптором Леонидом Владимировичем Шервудом. М.Е. Салтыков-Щедрин в своей сказке «Случай с Крамольниковым» вывел героя-писателя, похожего на Успенского: «Живость боли и непрерывное ее ощущение служили источником живых образов, при посредстве которых боль передавалась в сознание других». Произведения Успенского анализировали И.С. Тургенев и А.М. Скабичевский, Н.В. Шелгунов и В.Г. Короленко, многие другие мемуаристы и критики.
Советские ученые исследовали и уточняли важнейшие стороны творчества Успенского. Н.И. Пруцков отмечал: «С 1873 года развернулся второй период в деятельности Глеба Успенского». Мой однокашник по Ленинградскому университету Дима Барабохин, в будущем доктор филологических наук, профессор Дмитрий Александрович Барабохин, подчеркивал идейную и художническую близость Успенского с великими русскими писателями. «В произведениях Успенского, – писал он, – неоднократно встречаются ссылки на Толстого. В «Литературных и журнальных заметках», в статье о Некрасове, Г.И. Успенский в ряду произведений – предшественников демократической поэзии – назвал «Мертвые души» Гоголя, «Записки охотника» Тургенева, «Бедные люди» Достоевского и ранние рассказы Л. Толстого».
Произведения Глеба Ивановича Успенского актуальны своими наблюдениями и сейчас. В память о писателе улицы во многих городах нашей страны названы его именем. В Петербурге это небольшая улица в Московском районе, где когда-то он квартировал. В его родной Туле есть мемориальные доски на доме, в котором он жил, и на здании гимназии, где он учился. А три года назад в его именном сквере, на пересечении Менделеевской и Советской улиц, был открыт памятник Г.И. Успенскому работы народного художника СССР, Героя Социалистического Труда, президента Российской Академии художеств Зураба Константиновича Церетели, автора многих скульптурных вещей, в их числе и Ленинского мемориала в Ульяновске. Глядя на памятник, где Глеб Иванович в задумчивости сидит в кресле, сразу же вспоминаются стихи его современника, поэта-народовольца Якубовича-Мельшина, запомнившиеся со студенческих лет:
Будто горечь и боль
Всех мучений людских
В чутком сердце собрав,
Он твердил нам о них.
Звал он к жертве, к любви,
Весь любовью дыша…
Он горел, как маяк,
И – сгорела душа.
Идейные маяки с их вдохновляющим светом необходимы во всякие времена.
В наше время, когда в России вовсю орудует «буржуйская орда», тем более.
Да не опустятся руки и головы наши в нелегкой борьбе с озверевшей ордой.
Пусть же больше становится тех, кто может гордо сказать: «Я выпрямился!»
