Бывал он, конечно, и в других странах и всюду был знаком с лучшими людьми, всюду неизменно уважаем. В Лондоне, который, по воспоминаниям журналиста Е.Я. Колбасина, Тургенев знал как свои пять пальцев, он встречался с Чарльзом Диккенсом и Уильямом Рольстоном, с Томасом Карлейлем и Уильямом Теккереем. С последним даже отчаянно спорил, заступаясь за русскую литературу и настаивая, что Гоголь во всех отношениях стоит выше самого Теккерея.
В Германии Тургенев общался с Людвигом Пичем, Бертольдом Ауэрбахом, Теодором Штормом, Адольфом фон Менцелем. Искреннее восхищавшийся русским писателем Людвиг Пич стал большим его другом. О душевной близости с Тургеневым Пич рассказывал Т. Шторму: «Столько импозантной величавости в сочетании с такой глубиной и утонченностью духовной жизни, столько нежности и привлекательности в сочетании с такой силой, такой восприимчивостью и чуткостью я едва ли когда-нибудь еще встречал. И к тому же такое верное, горячее сердце друга…»
Во Франции друзьями Тургенева были Проспер Мериме и Альфонс Доде, Гюстав Флобер и Ги де Мопассан, братья Гонкур и Эмиль Золя. И, конечно, искусствовед и критик Луи Виардо, супруг Полины Виардо-Гарсиа, ставшей, наверное, главной причиной, что понудила русского писателя жить почти безвыездно за границей. В России говорили, что Полина Виардо, или, как называли ее соотечественники Тургенева, Виардиха, украла писателя у России, чем навлекла на себя недовольство и нелюбовь многих русских современников. Тургенев действительно стал практически членом семьи Виардо: переезжал вместе с ними из города в город и даже из страны в страну, отправлялся в аптеку за лекарствами, если кто-то в доме заболевал, подыскивал подходящий курорт, когда приходила пора отдохнуть. И все же он был одинок, о чем не раз говорил с грустью и друзьям, и даже новым знакомым, постоянно являвшимся то поглазеть на великого русского писателя, то передать привет с Родины, а то и показать свои произведения и получить совет мастера. В одном из писем он посетовал, что «прилепился к краешку чужого гнезда».
С некоторых пор он появлялся в России изредка и ненадолго. Однако принадлежал он к тому типу людей, что сохраняют национальное сознание и в отрыве от родной среды. Те из русских, кто хорошо знал Тургенева, утверждали: любовь писателя к немецкой, например, культуре нисколько не вошла в плоть и кровь его. Превосходное знание Тургеневым культуры Германии, Франции, Англии, Италии никак не отражалось ни на его привычках, ни на пристрастиях. Будучи прекрасно образованным русским, он не переставал из-за этого быть русским. В молодые годы в литературной среде Петербурга он был едва ли не единственным, кто досконально знал европейскую литературу, прочитав великие произведения в подлиннике. И тем не менее иностранные друзья неизменно воспринимали его как русского, да и сам Тургенев никогда не ощущал себя французом или немцем.
Его считали и считают западником. Но, пожалуй, уместнее было бы говорить о здравом смысле и непредвзятости, чем о слепом и восторженном поклонении Западу. И в частных беседах, и в литературе – например, в романе «Дым» – он категорически выступал против всякого рода шапкозакидательства и квасного патриотизма. Его точка зрения сводилась к тому, что Россия во многом отстала от западной цивилизации, и там, где можно поучиться, стоит именно прилежно и последовательно учиться, воспринимая новое и полезное для себя. При этом он не испытывал восторга или какого-то особенного благоговения перед Западом как таковым. Даже в произведениях его достаточно осуждающих высказываний в адрес тех же немцев. Французы тоже во многом ему не нравились, он признавал, что никогда не поймет до конца их воззрений и взглядов на жизнь. Характерен в этом отношении известный эпизод, описанный и братьями Гонкур, и П.А. Кропоткиным, и еще несколькими мемуаристами. Тургенев, побывавший на спектакле «Госпожа Каверле» по пьесе Эмиля Ожье, воскликнул: «Никогда еще я не видел так ясно, насколько различны человеческие расы!» Кропоткин позже, со слов Тургенева, записал по тому же поводу: «Существует неизмеримая пропасть между многими воззрениями иностранцев и нас, русских: есть пункты, на которых мы никогда не сможем согласиться». В пьесе Ожье женщина с двумя маленькими детьми вторично выходит замуж. Отчим воспитывает детей как своих собственных. Но со временем дети узнают, что вырастил их не родной отец. И вот однажды, когда семья собирается за завтраком и отчим хочет поцеловать падчерицу, пасынок бросается на него со словами: «Не смейте целовать эту девушку!» Публика приходит в восторг и встречает выходку юноши бурными аплодисментами. «Как же так?» – недоумевает Тургенев. Но все его французские друзья, и даже Флобер, с которым они были так близки и так хорошо понимали друг друга, в этом случае не разделяют негодования русского писателя. Тургенев уверен, что соплеменники восприняли бы эту сцену точно так же, как и он. Но не так – французы.
«Да, вы люди латинской расы, – говорит он Гонкурам, – в вас еще жив дух римлян с их преклонением перед священным правом; словом, вы люди закона <…> А мы, хотя у нас и самовластье, мы люди <…> более человечные». Известно, что крайние проявления любых, даже самых прекрасных, человеческих качеств могут стать отвратительными явлениями. И преклонение перед священным законом, и человечность вовсе не исключения. Человечность может обернуться расхлябанностью и безответственностью, а преклонение перед законом и правом – как принятием диких законов в защиту несуразных прав, так и требованием к их исполнению. Все это Тургенев прекрасно понимал и видел, отчего и не было в нем безусловного приятия, предпочтения иностранного отечественному. Хорошее он признавал хорошим, а с тем, что считал плохим, не мог согласиться. Со стороны или на первый, поверхностный, взгляд такой подход мог быть воспринят как некая раздвоенность или даже лицемерие. Но здесь проявлялись здравомыслие и непредубежденность, внутренняя свобода, высокая культура, незашоренный ум и широта взглядов.
Временами его знание заграницы и непредвзятое отношение к автохтонам создавали ситуации почти комические. Так, Е.Я. Колбасин, описавший свое путешествие с Тургеневым в Лондон, сообщает, как писатель рассказывал ему об англичанах и показывал их нравы. Возле театральной кассы какой-то хорошо одетый господин грубо оттолкнул Тургенева, на что писатель молча, со всего размаха ударил обидчика кулаком в грудь так сильно, что он едва не упал. Колбасин был убежден, что дуэли теперь не избежать. Но Тургенев успокоил его, заверив, что хорошо одетый господин думает совсем о другом: «Англичанину пока не дашь в зубы, до тех пор он не уважает вас. Вот этот джентльмен, по всему видно, из самого высшего круга, поверьте, уважает теперь меня за то, что я дал ему сдачи». В другой раз, когда Колбасин с Тургеневым пытались вразумить извозчика ехать быстрее и короткой дорогой, чтобы поспеть к поезду, тот лишь огрызался невнятно и продолжал еле-еле тащиться. Тогда Тургенев, велев остановиться, выскочил из экипажа, выволок возницу на мостовую и принялся его мутузить. Едва он отступился, как извозчик уже вскочил на козлы. Теперь они мчались по Лондону самой короткой дорогой. Прощаясь, возница даже снял шляпу перед своими седоками. «Поверьте, – заметил Тургенев, – он никогда не коснулся бы даже полей своей шляпы, если б я не поступил с ним по-джентльменски».
| [img=-8000] |
Но, несмотря ни на что, ни на какие расхождения в воззрениях и нравах, он был любим и на родине, и за границей. Многие воспоминания о нем, особенно о зрелой поре его жизни, полнятся настоящим восторгом, касающимся равно его писательских и человеческих качеств. «Великий, красивый и добрый», – говорили о нем французы. «Что за человечище этот скиф!» – писал Гюстав Флобер к Жорж Санд. «Можно всех немцев в ступе истолочь, и все равно не добудешь капли его дарования», – уверял французский писатель и философ Ипполит Тэн датского литературоведа Георга Брандеса. Открытая, тонкая и проникновенная душа, пленительный талант, честное, благородное сердце – таким запомнил Тургенева Ги де Мопассан.
Немецкий художник и писатель Л. Пич рассказывал, как впервые встретил Тургенева в Берлине, когда оба они были еще молодыми людьми. Внешность Тургенева поразила Пича, решившего для себя, что перед ним какой-то необыкновенный человек. Первое впечатление не обмануло Пича: познакомившись спустя время с русским писателем, он отметил утонченный ум, добрую и мягкую душу Тургенева. Пич уверял, что ни в ком никогда не встречал такой изысканности чувств, такого оригинального видения жизни, такого искусства все виденное и пережитое представить наглядно и живо, со всеми подробностями, но сжато, с «очарованием поэтического изображения». Для Пича Тургенев оставался непревзойденным художником, отличающимся чистотой души и изяществом облагороженного вкуса. К слову сказать, и сам Тургенев полагал себя в первую очередь именно художником. И когда соотечественники упрекали его в отсутствии направления, в том, что он не предлагает и не проводит идей, писатель возмущался. «Дело художника – образы, – говорил он, – образное понимание и передача существующего, а не теории о будущем, не проповедь, не пропаганда». «Вы – проповедник, – объявил он одному наиболее досаждавшему визитеру, – ну и проповедуйте себе на здоровье! А мы будем – с вашего позволения или без оного – изображать…»
Его изображение было, как сказали бы сегодня, трехмерным. Он не просто живописал, но умел передавать звуки, запахи, объем. И прежде всего, его внимание как литератора было приковано к людям. Сюжет его произведений начинался с изображения людей, которых он заставлял действовать сообразно характеру каждого. Придумав героев, он писал их биографии и даже вел за них дневники, чтобы лучше понять и вжиться в образ. Потом он словно бы отпускал этих придуманных людей, и они начинали жить своей жизнью, которая становилась романом или повестью за подписью «Иван Тургенев».
Но как не бывает у большого художника персонажей, преисполненных одними достоинствами, или, напротив, исключительных дураков и негодяев, так же и к образу самого Тургенева примешались в какой-то момент уравновешивающие черты, превращающие предмет поклонения в живого человека. Восхищавшийся русским писателем, считавший себя его другом А. Доде был и озадачен, и удручен, когда уже после смерти Тургенева ему принесли книгу, со страниц которой русский писатель поносил своего французского друга последними словами. Можно лишь представить горечь, испытанную несчастным Доде! Дело же было в том, что в 1887 году журналист И.Я. Павловский издал на французском языке свои мемуары о Тургеневе. В книге приводились такие слова писателя: «Доде! Какое ничтожество! Он всего лишь подражатель Диккенса… А как человек!.. Что за тип, что за тип! Хитрый южанин, притворщик, себе на уме, умеющий устраивать свои делишки. Его друзья знают ему цену и рассказывали мне о нем побасенки». При этом в русском варианте в 1884 году слова эти звучали несколько мягче. Видимо, Павловский намеренно усугубил французскую версию.
Между тем Тургенев покровительствовал и помогал Доде, который был младше русского писателя на 22 года, много сделал для популяризации его творчества в России, рекомендовал его немецким переводчикам. Хотя при этом и не стеснялся критиковать французского романиста, не скрывая ни от кого своего мнения.
«Кто принуждал добросердечного славянина к этой показной дружбе? – записал впоследствии Доде. – Я вспоминаю его в моем доме, за моим столом: он мил, ласков, целует моих детей. У меня сохранились его письма, письма хорошие, дружеские. Так вот что скрывалось под этой доброй улыбкой! Боже мой! Какая странная штука жизнь, и как прекрасно прекрасное греческое слово «притворство»!» Очевидно, что в момент, когда человек называет слово «притворство» прекрасным, он переживает что-то сродни отчаянию. Но, к счастью для Доде и к чести русской словесности, история эта полностью разрешилась.
Филолог и переводчик, собиратель писем Тургенева И.Д. Гальперин-Каминский решил выяснить, слышал ли кто-нибудь кроме Павловского, чтобы Тургенев называл Доде ничтожеством. «Тургенев даже в самых откровенных беседах, – вступился за друга Я.П. Полонский, – отзывался с большим уважением о своих друзьях, французских писателях – Флобере, Золя, Доде, Мопассане, Гонкуре и других, которых очень любил. Он гордился своими дружескими отношениями с знаменитыми французскими писателями и этого никогда не скрывал». «Я никогда не замечал в характере Тургенева ни малейшего следа лицемерия», – заявил Салтыков-Щедрин.
Когда наконец труд Гальперина-Каминского увидел свет, Доде написал ему благодарственное письмо. «Письма Тургенева, собранные Вами и сопровождаемые Вашими умными и тонкими комментариями, изменили мои чувства к великому русскому писателю. Да, Вы правы, Тургенев не был вероломным, он не двуличен…»
Что ж, прав был Альфонс Доде: какая странная штука жизнь, какие странные картины рисует она порой. Вот русские люди зачем-то оговорили великого своего писателя перед французами и сами же потом его выгородили. Другие русские люди шлют человеку, прославившему Отечество, письма с угрозами убить его за неправильные взгляды, за неверное изображение передовой молодежи. А вот и сам русский писатель, живущий почти безвыездно во Франции, но принципиально пишущий только на родном языке и взывающий к путешествующим соотечественникам: «Будет вам шататься за границей, поезжайте в Россию. Здесь вы только истреплетесь и извертитесь. Как ни тяжела для мыслящего человека русская атмосфера, там все-таки вы на родной почве, которая постоянно воздействует на вас, дает пищу и направление вашей мысли, поддерживает жизнь и энергию…» Говорил он так, вероятно, имея в виду себя, тоскуя и сознавая, что напрасно столько времени провел вдали от «родной почвы», напрасно ютился на краешке чужого гнезда, напрасно обрек себя умирать в одиночестве.
Иван Сергеевич Тургенев умер 3 сентября 1883 года от рака спинного мозга во французском Буживале. Тело его было перевезено в Санкт-Петербург, где 9 октября писателя похоронили на Волковом кладбище. Желающих проститься было так много, что процессия растянулась на несколько верст.