Первый очерк написан после не имеющей равных по трудностям зимы сорок первого – сорок второго года. Последний очерк закончен сейчас, когда снова теплый ветер весны несется над побуревшими деревьями парков и садов нашего города, и по Неве кружатся мелкие, шипящие льдинки.
Далек тот первый день войны, но ленинградцы никогда его не забудут. Я помню, как это было.
С Невы набегал такой же легкий ветерок, облака в небе были самые мирные, было воскресенье, гудели трамваи, набитые людьми, спешившими за город, на дачу, в пригородные парки, на гулянья, на прогулки.
И вдруг заговорило радио. Сейчас же около репродукторов собрались толпы. Выскакивали из трамвая, останавливали машины и вылезали послушать. По мере того, как говорил товарищ Молотов, стихал говор толпы, менялось выражение лиц. Я запомнил двух. Они вероятно, хотели идти кататься на лодке, купаться, они еще шутили за минуту до этого; теперь, выслушав речь, и девушка и молодой человек резко повернули от Невы – они шли домой. Она говорила: «Что ты возьмешь с собой? Надо тебе сейчас же приготовить белье, сапоги, гимнастерку».
Вячеслав Михайлович Молотов кончил говорить. На улицах стояло суровое молчание. Люди не расходились от репродукторов, стояли и ждали. Им казалось, что сейчас еще что-то будет сказано. Но уже наступило сознание неотвратимости происшедшего, уже надо было думать, жить, работать по-другому, не по-мирному.
К вечеру завыли сирены тревоги и в городе стало известно о том, что на границе идет бой.
С финской границы, ставшей снова фронтом, привезли первых раненых. Первые бомбы налетчиков упали в залив. Врага не допустили к городу.
В эти часы залп зенитной батареи Пимченкова сбил у города первый немецкий бомбардировщик «Юнкерс-88», экипаж которого, взятый в плен, состоял из сплошь увешанных железными крестами отборных гитлеровских молодчиков, дотоле безнаказанно бомбивших столицы Европы. Этот залп прогремел как первый удар возмездия. Наступила первая боевая ночь. Первая боевая вахта. Потом они стали обыкновенными. Но в эту белую ночь 23 июня, бессонную, тихую, полную угроз, впервые ленинградцы встали на боевом посту. Стало ясно, что Ленинград должен превратиться в крепость, и он стал крепостью.
Когда враг приблизился к городу, он даже не мог представить себе всю силу той ненависти, какой кипели ленинградские люди, всей мощи сопротивления, всей гордости ленинградцев за свой город, всей их решимости бороться до конца, бороться, если это будет надо, не только на подступах к городу, но на его улицах, сражаться за каждый дом, за каждый перекресток…
И этот особый народ показал наглому врагу такую силу сопротивления, что до сих пор немецкие генералы, вероятно, ломают себе голову, рассуждая, как это случилось, что они, подойдя вплотную к Ленинграду, не могли его взять ни штурмом, ни осадой, ни голодной блокадой…
Как никогда, обнаружилось, что это – город большевиков, город пламенных революционеров, с традициями, не умирающими, а получающими все новое и новое славное продолжение. Единственно, на чем сосредоточили ленинградцы свои мысли, – отстоять город, разбить врага, уничтожить.
Ради этого они перетерпели всё. Немецкие варвары швыряли бомбы на ленинградские больницы, школы, ясли, музеи и жилые дома. Они убивали и калечили стариков, детей, женщин. Они ничего не достигли голодной блокадой, но в каждой семье ленинградцы сжимают кулаки, вспоминая жертвы этого периода, ненужные, страшные, бессмысленные. Этого мы никогда не простим врагам! Мы не простим им разрушение памятников нашей старины – прекрасных дворцов Пушкина, Петергофа, Гатчины, Павловска…
Они бомбили и сожгли артобстрелом Пулковскую обсерваторию, известную всему миру. Они думали запугать мирных ученых-астрономов, но добились другого. Известнейший ученый астроном, отойдя от обломков разбитого телескопа, взял винтовку. Хранители дворцов ушли в партизаны. Писатели встали у орудий, художники дрались в рукопашном бою, профессора научились метать гранаты. Фашисты думали, что гуманисты не могут сражаться, а могут только рассуждать и оплакивать свои бедствия. На своей шкуре испытали немцы силу ударов ленинградских патриотов-гуманистов. Фашисты и сейчас терзают наш город налетами и обстрелами, но даже дети не боятся снарядов. Они бросали зажигалки – их тушили домохозяйки, школьники, даже старики и старухи. В каждом доме образовался гарнизон, строили бомбоубежища, проверяли посты, овладевали всей техникой противовоздушной обороны.
Чужой не мог безнаказанно проникнуть в дом. Школьники – и те разоблачали диверсантов и парашютистов. В Ленинграде не было, как в Мадриде, пятой колонны. Вся нечисть была выметена из города. Газеты запестрели лозунгами, мобилизующими бдительность и подтверждающими уверенность в победе. Народ был един, народ был уверен в своей силе.
Неустанно день за днем работали заводы. Они дали фронту много танков, минометов, орудий, автоматов, снарядов. Они производили ремонт боевых машин и кораблей.
Работать в условиях зимнего Ленинграда, под ежедневным обстрелом, при голодном пайке, работать день и ночь могли только закаленные ленинградские рабочие – люди железной воли и выдержки. И они работали. Они показали высокое мастерство, они оправдали великое звание потомственного ленинградского пролетария.
Жизнь в Ленинграде становилась зимой сорок первого года с каждым днем все сложнее. Паек был скуден до чрезвычайности. Был период, когда часть населения получала на день по 125 граммов хлеба и то со всякими примесями. Обстрелы стали докучно частыми. Бомбежки длились долгими часами. В одну из таких бомбежек молодой летчик Севастьянов первым в мире совершил ночной таран над городом. Он сбил немецкого воздушного пирата, найдя его среди ночного зимнего неба.
Трудности прибывали. Никто не роптал. Люди стали суровыми. Все стало просто и понятно. Враг хочет сломить город голодом – город сломить нельзя. Работать продолжали. Трамваи перестали ходить. Люди делали пешком огромные концы. Не было света – стали приспособлять коптилки. Не было дров – стали разбирать заборы, старые деревянные дома. Не было транспорта – хлеб в кооперативы привозили сами на санках.
Город был величественен и мрачен. Среди сугробов стояли вмерзшие в снег машины и трамваи, вереницы людей спускались к прорубям за водой, гремя ведрами и бидонами. Не успевали хоронить умерших от голода, копали братские могилы и укладывали в них тела, как на поле сражения. Над городом полыхало пламя пожаров, которых нечем было тушить – не было воды. Их тушили засыпая снегом, разбирая стены и забрасывая огонь разобранными балками и железом, создавали ледяные сквозняки, заставлявшие свертываться пламя.
В квартирах, на лестницах стены были покрыты атласными полосами мерзлоты. При коптилках работали ученые, писались научные рефераты, студенты готовились к зачетам, художники делали рисунки, композиторы писали музыку. Ничто не могло убить волю ленинградцев, дух творчества, несокрушимую энергию.
Так шла зима сорок первого и сорок второго года.
Очерки, собранные в настоящей книге, начинаются с описания города в мае, т.е. в тот период, когда уже самые страшные испытания остались позади. Остались позади дни, о которых когда-нибудь будут написаны большие книги, в которых эпопея Ленинграда раскроется со всей силой.
Люди этой героической эпопеи, ленинградские патриоты и сегодня продолжают стоять на своем боевом посту так же непоколебимо и бесстрашно. Они верят в то, что они разобьют вражью силу и уничтожат грязное логово гитлеровцев, раскинутое перед великим городом. Боевой дух ленинградцев неукротим. Работница Булышова с завода имени Егорова, дававшая во все время войны вместо 60 деталей 150, узнав, что ее наградили орденом, сказала:
– Я чувствовала себя, как на фронте! Я говорила себе: воюй крепче, Булышова! Бей фашистских поганцев, уничтожай их! Одно у меня стремление: работать, работать, работать. Не щадя сил, жизни. Один смысл имеет моя жизнь, жизнь всех нас: добиться самой великой награды ощутить счастье полной победы над ненавистным врагом!
Она выразила мысли всех защитников Ленинграда!
Ленинград, 25 апреля 1943 г.
* * *
Веселая девушка спешит по весенней аллее. Она напевает песенку, и каблуки ее туфель легко стучат об асфальт. Справа от нее, за изгородью – большой сад, среди деревьев которого мелькают белые халаты медсестер. Госпиталь. Первое напоминание, что она в городе суровом, настороженном, фронтовом. Налево – парк, который скоро бурно зазеленеет, но сейчас сквозь черные ветви отчетливо виден лежащий на земле аэростат, бледнозеленый, огромный, как нарвал, выкинутый на берег. Второе напоминание о войне. Девушка бежит прямо к мосту, она торопится. У самого моста невольно останавливается, над Невой она слышит знакомое, надоевшее завывание. Воздушная тревога! – кричат за спиной девушки рупора, навстречу ей, перекатываясь в просторе города, пронзительно звучит рев сирен. Девушка-милиционер останавливает идущую решительным жестом:
– Гражданка, через мост идти нельзя, воздушная тревога!
Девушки стоят друг против друга. Они разные, и в то же время у них есть сходство, как у сестер. Девушка в шинели, в белых перчатках, сверкая зубами, с едва заметной насмешливой улыбкой говорит:
– Вернитесь, гражданка!
Девушка в штатском стоит, жалко теребя сумочку. Песенка исчезла с ее губ. Она смотрит просительно на строгого часового и говорит взволнованно:
– Пропустите, товарищ, я вас очень прошу, пожалуйста, пропустите, товарищ милиционер. Я иду в театр, с таким трудом достала билет, и как же так?
Девушка-милиционер с минуту смотрит на нее, сдерживая серьезность, потом сурово говорит:
– Я сказала, что не могу пропустить, – поворачивается и медленно отходит.
Девушка в штатском смотрит на ее ловко подогнанную шинель, на широкий пояс и высокие сапоги, на кудряшки, выбившиеся из-под шапки, и вдруг решительно бежит к мосту, и вот она уже на мосту и еще больше набирает скорость. Она изредка оглядывается; но милиционер не смотрит в ее сторону. Пролетев одним духом мост, девушка снова обретает спокойствие, и песенка снова появляется в ее памяти, теперь она идет по боковым пустым переулкам и улицам, она упрямо идет в театр. Вокруг глухо ворчат зенитки. В небе рвутся снаряды, черные полосы текут под облаками, потом стрельба слабеет, прорвавшийся самолет уходит в другой сектор, наступает тишина. Когда девушка входит в театр, громкоговоритель дружески и очень приятным голосом сообщает, что воздушная тревога кончилась.
Театр полон. Спектакль начинается рано – в шесть часов – раньше так начинались спектакли для детей. В зале полно военных, подтянутых, крепких, сверкающих золотом погонов, на гимнастерках у многих ордена, медали. Здесь бойцы и командиры прямо с передовой линии, многие пришли из госпиталя, иные приехали с самых разных фронтов в командировку и решили навестить ленинградский театр. Темно-синие мундиры моряков и армейские гимнастерки явно преобладают над штатскими пиджаками и френчами. Много девушек в военной форме. Много прекрасно одетых женщин. Всё это люди среднего возраста и молодежь: стариков и пожилых очень мало.
Артистам приятно играть перед таким оживленным, переполненным залом. Дается легкая комедия из американской жизни, довоенной, тихой, беспечной. Тема комедии далека от сегодняшнего ленинградца. Зал смеется и веселится вволю, потому что люди пришли отдохнуть, развлечься и большего им не надо. Они шумно аплодируют и идут в антракте курить и искать знакомых. Но антракт затягивается.
– В чем дело? Вы не знаете?
– Нет, – говорит собеседник, – так, снова тревога.
– Тревога? Это хуже. Пока будет тревога, спектакль не начнут.
Зрители, расположившись группами в фойе, на ступеньках лестниц, в коридорах, в выставочном зале театра, мирно разговаривают. Как все это непохоже на тревоги сорок первого года. Все ведут себя так, как будто антракт чересчур затянулся. И всё. Тут находят друг друга командиры, которые не видались по полгода и случай свел их в театре. После дружеских об’ятий начинаются расспросы про знакомых и друзей. Сколько новостей с севера и юга, сколько рассказов!
– Ты понимаешь, какой случай был у нас, – говорит один молодой лейтенант другому, – врываемся в домишко, только что удрапали оттуда фрицы. Полутьма в комнатке, какие-то лари пустые. Стоп – в одном человек. Кричим, не вылезает. Вытягиваем за ноги, обалделый какой-то фриц, бормочет что-то, протирает глаза. Спрашиваем по-немецки, кто он. Так он говорит: «Где музыка? Где почетный караул?» Мы прямо рассвирепели, – что он, с ума сошел, что ли, от страха. Спрашиваем строго: «Имя?» Отвечает: «Гитлер». Что за бред! Стоит этакий олух, руки по швам и тупо твердит: Адольф Гитлер. Стали обыскивать. В сапоге, за подкладкой – бумаги. Никакого Гитлера. Звать его Мейером Гансом, и другая бумажка из какого-то медицинского заведения. Там, в этой бумажке, написано, что он страдает нервными припадками и тогда, становясь невменяемым, называет себя Гитлером. Вот, брат, потеха, полоумного Гитлера в плен захватили!
И командиры дружно хохочут.
Рядом горячо обсуждают девушки результаты прошедшего зимнего лыжного соревнования. За углом два хозяйственника тихо разговаривают о торфе и жидком топливе. Торговые моряки говорят о предстоящей навигации. Группа молодежи просто ухаживает за девицами в военной форме. Театр стал клубом, откуда изгнаны только курильщики, которые удалились вниз в вестибюль, и там во всю дымят трубки и самокрутки.
Раздается веселый сигнал отбоя, и все шумно направляются на свои места. Поднимается занавес. Спектакль идет уже без перерывов и благополучно кончается. Зрители уходят в теплый полумрак густого весеннего вечера.
Кто наблюдал этих людей на спектакле, тот не поверил бы, что все происходит в городе, около двух лет уже именуемом городом-фронтом, так втянулись ленинградцы в свой суровый быт военного лагеря, в постоянное напряжение тревог, в тягостное беспокойство долгих и частых выстрелов. Через час после спектакля зенитчик встанет у своего орудия, а танкист в эту же ночь выведет свой танк на исходную позицию. Девушки-лыжницы будут в свою ночную смену вспоминать смешную американскую историю, а хозяйственник утром выедет в командировку на торфоразработки и над его машиной высоко в небе пройдет самолет на север, на Кемь, на Кандалакшу, унося на фронт того командира, что говорил с приятелем о немецком идиоте из последнего гитлеровского пополнения. Жизнь пестра, как война, а война идет уже двадцать третий месяц.
***
Тихая, мягкая апрельская ночь. Над городом строгое молчание. В такую ночь только гулять влюбленным по набережным над Невой, возвращаться после дружеской беседы, сидеть у раскрытого окна, потому что хорошо думается такой весенней ночью. Но только топот конного патруля слышен в улицах, красный сигнал на мостах останавливает бесшумно скользящие машины. Очень много не спит людей в городе. На всех заводах работают ночные смены, во всех учреждениях сидят дежурные, моряки несут ночную вахту, на вышках всматриваются в ночное небо работники МПВО. Зенитчики бодрствуют у орудия, посты ВНОС чутко слушают тишину. Нет, многие не спят в ночном городе.
Город зорко охраняется – на всех дорогах, на всех подступах часовые и патрули. Не спит передний край, где ночью делаются трудные и сложные дела. Там хватает работы и саперам, и разведчикам, и артиллеристам. Не спят в небе – там идут наши бомбардировщики с ночного задания, и странно подумать, сколько знакомых имен среди этих не спящих ночью тружеников героической борьбы. Вы можете себе представить мастера ночной смены и инженера соседнего с вами завода, и моряка, которого вы встретили еще днем, и разведчика, что сейчас ползет среди минных полей, и сапера с железной волей и хитрым умением русского самородка, бесшумно распоряжающегося смертью, таящейся в маленьких ящичках, называемых минами.
Я подхожу к окну и вижу над морем крыш, как вдали на зеленой дымке ночных облаков растет красный язычок, окруженный розовым блеском. Это пожар, возможно, что его вызвал термитный снаряд. Но пламени ночью над городом не должно быть. Это ориентир для врага. Пламя тянется в сторону, прячется и снова вылезает, как будто красная лошадь вертит головой, не давая себя обуздать, и я сразу могу назвать имя человека, который сейчас там, который непременен на всех пожарах. У этого человека в кабинете висят две замечательных шашки, потому что он понимает толк в рубке. Он, – было время, – скакал рядом с Чапаевым и в разгаре схватки всегда любил угадывать тот решающий момент, когда надо выхватить клинок и ринуться впереди всадников; враг уже дрогнул – еще удар, и он будет опрокинут. И сегодня я хорошо представляю полковника Серикова идущим в бушующее пламя, когда другие заколебались и надо показать, как нужно бороться с огнем. Пожарные Ленинграда – они тоже не из тех, кто спит ночью. Их труд упорен, опасен и незаметен.
Вот я снова подхожу к окну и вместо красного языка на горизонте вижу только слабое, чуть заметное бледное трепетанье. Пожар кончается. Скоро он будет потушен, а прошло всего полчаса. Огненные битвы скоротечны. Здесь нет места долгому обдумыванию и здесь не поможет импровизация. Надо точно знать силу огня и надо уметь немедленно безошибочно расставить людей и повести наступательный бой. Пожарные не знают обороны. Они должны произвести молниеносную разведку и броситься в атаку. Если горят снаряды, или в горящих развалинах осталась бомба замедленного действия, надо сражаться еще быстрее, помня, что ты на краю гибели. Я могу себе представить толпу знакомых лиц, этих бойцов огненного фронта, и девушку-связистку, спешащую по горящей крыше с приказом командира, и стволового, видевшего уже сотни пожаров, и дымовика, идущего в клубах черно-синего дурмана, с зажатой в зубах мокрой рукавицей, и топорника, прорубающего стену, и стендерного, отыскивающего новый колодец. Мне приятно, что я знаком с ними, что я знаю имена их. Они мои земляки, которые наравне с другими защищают родной город уже вот двадцать третий месяц, как и те, которых я тоже знаю, которые сейчас стоят у станков и делают снаряды, как и те, что сейчас идут в ночную разведку или готовят ночной огневой налет. Нас всех сроднила великая борьба и великая ненависть. Мы холодали и голодали. Мы хоронили друзей и близких, все вместе мы знали одно горе и все вместе мы увидим желанный день окончательного освобождения нашего любимого города, где мы родились, жили и работали, пока не пришел подлый и страшный враг.
***
Дети Ленинграда. Вы не встретите их заполняющими, как прежде, скамейки в весенних скверах, толпами на улицах в веселой кутерьме, не услышите их звонких голосов. Вам попадутся или степенно идущие парами воспитанники детских домов, или одиночки, возвращающиеся из школы. Но все же детей в городе много. Они помогают матерям, занятым уборкой дворов, лестниц, квартир. Они наблюдают с любопытством, как в Неве вздымаются водяные фонтаны от снарядов, падающих в воду. Они смотрят на лучи прожекторов, скрещивающихся над городом ночью. Они говорят матерям, ускоряющим шаг при начавшемся обстреле: «Мама, это не в нашем районе». Один маленький карапуз, которого уже три раза откапывали из-под обломков, спокойно отвечал на вопрос, было ли ему страшно: «Нет, совсем не страшно, только темно. Пока ждешь, ждешь, что наши придут…»
Дети тушили зажигалки, собирали металлический лом, упаковывали подарки бойцам на фронт, писали письма защитникам города, прося их бить побольше немцев, прекрасно рисовали танки и военные корабли, которые они изучили со всей точностью. На огородах они работали бригадами и выходили победителями из соревнования со взрослыми, неопытными огородниками. Они были связистами в МПВО, помогали в первые месяцы блокады ловить диверсантов и сигнальщиков-ракетчиков. Многие из них ходят в самодельной военной форме, гордясь ею, нашив всевозможные нашивки на рукава, как бывалые воины. Есть они и в детской больнице, маленькие раненые, серьезные, страдающие. Их навещают отцы с фронта и с плохо скрываемым волнением обнимают своих сыновей и дочек, пострадавших от варварства гитлеровских обстрелов и бомбежек. Казалось бы, что суровая обстановка, убившая их золотое детство и бросившая их в железные дни осажденного города, должна была превратить их в маленьких взрослых. Они видели страшные картины, они пережили всевозможные мучения не по возрасту. Но нет, они непохожи на крошечных стариков, они остались детьми, окруженными вниманием, заботой и любовью.
Если хотите погрузиться в их подлинный детский мир – идите во Дворец пионеров, где сейчас проходит олимпиада детского творчества всего города. Со всех районов собираются дети, празднично одетые, крепкие, розовощекие, улыбающиеся, и тут действительно шум и гам, тут звонкие голоса и праздничное оживление. Дворец пионеров – мечта всякого школьника в довоенное время. Огромный дом, где хозяйничала самая юная юность. Он теперь не тот, он помрачнел и снаружи и внутри. Но он и сегодня приютил эту веселую молодость, открыл ей свои залы, и дети поют песни, танцуют, декламируют стихи советских поэтов и свои собственные. Налет военного времени лег на выступления школьных коллективов. Они читают стихи, многие строки которых слишком «взрослые» для маленьких исполнителей.
Но вот появляется ширма, из-за которой вылезает петрушка, и свежая волна радостного возбуждения прокатывается по комнате. Петрушка хорош, настоящий, детский, веселый, смешной. Он возится с лошадью, он пытается стать свинопасом, весь детский мир хохочет заразительно и громко. И петрушку, и ширму, и другие куклы сделали сами дети из 16-й школы Выборгского района. Когда потом читаются простые детские стихи, снова видишь, что никакая суровая действительность не убила прекрасный детский мир маленьких ленинградцев, что они стойко защищают свое право на детские радости, игры, забавы и песни. Поют они очень хорошо, танцуют не хуже, и когда вы покидаете комнаты Дворца пионеров, еще полные впечатления от этой жизнерадостной здоровой детворы, не таким суровым кажется вам город, погруженный в трудовые и боевые заботы. Живет щебетанье неугомонной детской весны, и первая трава пробивается на газонах набережной, и курчавые облака в голубом небе напоминают прошедшие милые времена, которые придут вновь и для Ленинграда.
***
Бойцы построены квадратом. На середину выходят один за другим командиры и красноармейцы, и каждый говорит об одном: о мести. Сегодня клич отомщенья проносится по рядам. Иные держат письма, полученные из дому, из освобожденных местностей, другим пишут знакомые, бежавшие от врага с оккупированной территории.
На этих митингах, посвященных немецким зверствам, читаются документы, каждая строка которых налита кровью, читаются письма из неволи, письма уведенных в рабство русских людей, письма о гибели родных домов, растоптанных фашистским сапогом на Украине, в Белоруссии. Это невозможно слышать равнодушно, и сдержанные, много видевшие воины сурово хмурят свои глаза, чувствуя, как к горлу подступает волна. Идти бить, немедленно, беспощадно бить немецких собак, мстить беспощадной местью так, чтобы земля усеялась вражьими трупами! Здесь, на фронте, видели трупы своих обезображенных палачами товарищей, видели улицы Ленинграда, залитые кровью мирных жителей, видели трупы детей и женщин, разорванные снарядами, раздавленные рухнувшими стенами, – видели только вчера – им не надо много рассказывать о ненависти.
Двадцать третий месяц длится небывалая война. Бывали дни, тяжести которых, казалось, не вынести человеку. Нет, русский человек, ленинградский человек, все вынес, все выстрадал – и устоял. Он нашел силу, которой наши потомки будут удивляться, не раз возвращаясь к его героической борьбе. Что еще придется пережить гордому и непреклонному городу, какие испытания еще встанут перед ним? Борьба не кончена, но есть огромная разница между тем, каким он вступал в войну и каков он сейчас. Был он веселый и шумный – стал суровый и молчаливый! Он был неопытен, но бесстрашен, сейчас он мудр и крепок, он прошел огонь и воду и все раскаленные круги блокадного ада. Его никто не устрашит. Он устрашил врага, он лишил его уверенности, он дал первый почувствовать зазнавшемуся врагу, что тот погибнет под стенами города, исчезнет бесславно и бесследно. Вторая боевая весна идет над Ленинградом. Какие бы трудности она ни несла, – она наша весна, и мы ее приветствуем, она наша, ленинградская, родная, долгожданная, несущая тепло нашим полям и сердцам. А тепло победы мы должны добыть сами, и мы добудем его.
