Знаменитая и, пожалуй, самая известная книжка А.Н. Марчука – повесть «Приснился мне город». Это свидетельства строителя Братской ГЭС, инженера и в то же время романтика, современника исторических событий и вершителя конкретных дел. В книге Марчука то и дело встречаешь факты, когда благодаря пионерным решениям при строительстве ГЭС сберегали для страны где два, где пять миллионов рублей. Братская ГЭС стоила 760 млн рублей, а ввели ее с 30 миллионами экономии благодаря четкой организации и множеству рационализаторских предложений. Это были совсем другие люди, другая молодежь с другими ценностями.
По сегодняшним меркам с чем они в итоге остались? Видела я в начале девяностых дачу Героя Социалистического Труда замминистра Николая Максимовича Иванцова, когда мы приезжали к нашим друзьям-гидростроителям Рыжовым. Иванцов растерянно ходил по своим восьми соткам, где стоял вагончик. Дачу из этого вагончика он так и не построил. Зато построил в свое время Саратовскую ГЭС и КамАЗ. Ворочая огромными деньжищами, распоряжаясь немыслимыми капиталами, все они практически ничего для себя не приберегли, не заныкали. Судьба подарила мне возможность поговорить с человеком этой закалки.
– Алексей Николаевич, как вы выбрали профессию? И если бы не было в вашей биографии Братской ГЭС, вы были бы другим?
– Нет, другим не стал, но много бы потерял. Если бы не было в моей жизни Братска, Усть-Илима, занимался бы наукой. Меня оставляли в аспирантуре после окончания института.
Решение стать гидростроителем пришло не сразу. Под влиянием родителей-медиков я сначала поехал поступать в военно-медицинскую академию, в Ленинград. Походил-походил по коридорам академии, по музеям анатомическим и понял: это не мое. Тогда в стране шли стройки коммунизма, объявлены грандиозные планы строительства крупных ГЭС. Я вернулся в Москву и в тот же год успел поступить в МИСИ. И сказал себе: вот то, что мне нужно. Я не ошибся в выборе.
Мой научный руководитель профессор Михаил Михайлович Гришин, который был у истоков гидротехники страны, наверное, был уверен, что после окончания МИСИ я останусь в аспирантуре. А компания наша студенческая, альпинистов-туристов, с которой я ходил на Алтай, Памир, на Тянь-Шань, решила ехать в Братск на строительство гидростанции. Я заявил, что тоже поеду.
Но у меня был еще один серьезный вопрос: Наташа, моя студенческая любовь. Поедет она со мной или нет, согласится уехать в Братск или не согласится? Это должно было выясниться на распределении. Она москвичка, отец, крупный гидростроитель, уже обеспечил ей место в Гидропроекте, в Москве. Настал день, когда каждый выпускник перед комиссией высказывает свое желание, принимается окончательное и официальное решение. Поскольку фамилия Наташи была на букву «А» – Андреева, ее вызвали первой из выпускников. Неожиданно для комиссии она заявила, что хочет в Братск. Все было решено, я понял, что она согласна ехать со мной! Сыграли свадьбу, собрали два чемодана и… в Сибирь вместе со всей нашей компанией.
Не мыслю свою жизнь без Братска, и сейчас, оглядываясь назад, понимаю, как эффективно работала в стране система по отбору и воспитанию кадров. Сейчас много стали говорить о социальных лифтах. Так вот наши лифты были наиболее скоростными, они мощно поднимали способных ребят. Все, кто с нами тогда поехал, стали большими людьми. Коля Михайлов приехал в Братск на год позже, он стал начальником строительства Чебоксарской ГЭС. Аркадий Морозов руководителем прошел Братск, Усть-Илимск, Богучаны. Алексей Грабар стал начальником Главка, Алексей Шохин – начальником Зеягэсстроя, Героем Социалистического Труда, Леонид Яценко, Анатолий Закопырин, Феликс Каган в разное время возглавляли Братскгэсстрой, Анатолий Поплавский руководил стройиндустрией Минэнерго СССР, всех не перечислить. Великая школа! Но за последние 25 лет мы эту школу потеряли, потому что практически ничего не построили, одну-две гидростанции вымучили. Возможности использования гидроэнергетического потенциала страны мы реализовали только на 18 процентов. Мы потеряли ритм, мощь, теряем бесценный опыт кадров.
– Разве можно за 20 лет потерять опыт?
– Можно. Что и произошло.
– В интернете я прочитала, что вы осуществили первое в мире ледовое перекрытие Ангары при строительстве плотины Братской ГЭС.
– Это миф. Была целая группа проектировщиков, «группа штурма», которую возглавлял Роальд Годасс. Проектной конторой руководил лауреат Сталинской премии Костюченко. Решение было принято руководством – Иваном Ивановичем Наймушиным и главным инженером Ароном Марковичем Гиндиным. В группе штурма было человек восемь, в том числе мы, вчерашние выпускники МИСИ. Каждый выполнял свою задачу, и для меня большая честь, что я этим занимался и был включен в группу авторов.
– Расскажите, пожалуйста, подробнее о ледовом перекрытии.
– Шел этап строительства котлована первой очереди. По проекту перекрытие предполагалось делать летом: пароходы, стапельная площадка, на стапельной площадке рубятся ряжи, потом буксирами сплавляют их в реку, сажают на дно, загружают камнем. Мы вышли на лед зимой, 1956–1957 год. Стояли крепкие морозы, минус 45. Толщина льда на Ангаре в Падунском сужении была 2,5 метра, такое редко бывает. Наши руководители Наймушин, Гиндин, Костюченко решили лета не ждать: такой толстый лед, ряжи можно рубить на льду, над местом посадки. Надо было сначала продольную перемычку построить из ряжей. Никто не знал необходимой технологии. Чтобы посадить ряж, лед же нужно убрать! Как рубить ряж на льду, все прекрасно знали, а как его посадить на дно, надо было думать.
Ряж – деревянный сруб, погружаемый в грунт и заполняемый обыкновенно сухой, вязкой, жирной глиной или булыжником. В основном применяется к постройкам гидротехническим для устройства основания плотин, молов, набережных, иногда и мостовых опор и пр. Мост соответственно ряжевой.
Чтобы вскрыть майну (проще говоря, прорубить лед и сделать прорубь, в которую должен войти сруб), лед надо опилить по контуру майны. Чего только не придумывали! Потом траншейный экскаватор пригнали, приделали ему барную цепь, и стал он резать. Потом бурили шпуры, взрывали, ставили драглайны, вычерпывали лед и садили ряж. Сначала боялись: делали два-три венца сруба. А потом осмелели и стали на 10 метров рубить. Построили продольную стенку перемычки к марту. Тут еще вставал вопрос конкуренции с Красноярском, где на очереди было строительство ГЭС, и эти два гиганта для государства было тяжело поднять. Поэтому Наймушин спешил, ему с Братской ГЭС надо было выйти по срокам вперед.
Следующий этап – банкет верховой перемычки, который тоже решили отсыпать прямо со льда. Представляете: кромка льда, как мост, и с нее машинами надо сбрасывать камень в воду, перекрывать реку. Дилемма: треснет не треснет лед, оторвется не оторвется льдина? Скорость увеличивается, идет тепловое воздействие потока на низовую кромку. Как быстро поток будет съедать толщину льда? А уже двух с половиной метра толщины нет, есть только метр восемьдесят. На мою долю выпал расчет, как поведет себя лед, выдержит он или нет. Теперь в учебниках наше ледовое перекрытие. Понимаете, все было хорошо просчитано. Некоторые считают, что это была некая афера, но они не правы. Была привлечена наука, мы советовались с патриархами гидротехники, мы все продумали. Сделали брусчатый настил, поставили колесоотбой, заанкерили тросами в массивный лед. И вот 200 автомобилей враз пошли!
Конечно, кромка льда вся была разбита. И уже капель – март. Перекрытие прошло за 9 часов. Собрались все на площадке, поздравляют Наймушина, а он хитро так улыбается: понимаете, теперь Братскую ГЭС не остановишь!
– Этот метод дальше был применен?
– Да, потом мы так перекрывали Ершовский порог на Ангаре, отсыпали банкет на Усть-Илиме. У американцев на Аляске есть лаборатория северных районов армии США. Там мне торжественно показали мою книжку, где был описан опыт перекрытия рек под ледяным покровом. Они быстро все это схватывают.
– Трудно представить, как в тяжелых условиях жизни в тайге люди могли все-таки выполнять свою высокую миссию.
– Трудно представить, но это было так. Мы были уверены в завтрашнем дне, мы жили с планом. В Братске перед нами маячила голубая мечта – строительство Усть-Илима. Мы знали, что мы построим Усть-Илим лучше, потому что у нас за плечами опыт Братска. В Усть-Илиме мы мечтали о Богучанах. Это нас держало в тонусе и окрыляло. У нас на первом месте никогда не стоял вопрос заработной платы. Толпами приезжали иностранные делегации, они этого феномена понять не могли. Например, мы накрываем стол, а они спрашивают, кто за это заплатил? Не понимали, что на стол просто ставится все что есть и никаких проблем.
Мы чувствовали поддержку государства и внимание страны. У нас было много гостей: приезжала Пахмутова, Добронравов, Кобзон, Евгений Евтушенко, Михаил Танич, Лившиц и Левенбук, многие другие, часто бывали сибирские писатели… Я их всех приводил в гости. И Наталья принимала, накрывала на стол, все было очень просто. Не знаю, как ей давались эти приемы, но она справлялась очень хорошо.
– Александра Пахмутова и Николай Добронравов написали песню «Марчук играет на гитаре». Есть легенда и ее живой герой. Нравится вам или нет, но вас выбрало время, и так судьба распорядилась.
– Мне не понравилось, я переживал! Пахмутова с Добронравовым приезжали в Братск в 1963 году, а в 64-м мы были у них в гостях, и Александра Николаевна говорит: ты знаешь, мы тут песню сочинили… И показали мне эту песню. Я послушал, песня хорошая. Казалось, это шутка такая застольная, ну и хорошо… А потом бац! Где-то по радио или по телевизору слышу песню. Я был ошарашен и написал письмо: Александра Николаевна, это нехорошо…
– Вам просто было неудобно.
– Да, мне было неудобно. Гурий Иванович Марчук, академик, президент Российской академии наук СССР в 1986–1991 гг., мой старший брат, Юрий Николаевич Марчук, ученый, один из основателей теории и практики машинного перевода, конькобежец Сергей Васильевич Марчук – абсолютный чемпион Европы 1978 года, Евгений Кириллович Марчук, бывший премьер-министром при президенте Л.Д. Кучме и так далее. У них гораздо больше заслуг. Друзья косо смотрят. Да таких гитаристов, как я, в Братске была тысяча, если не больше! И потом всю жизнь это будет меня преследовать! Так и получилось. Николай Добронравов меня успокаивал: да это не про тебя, про поколение, рифма у меня хорошо складывалась с твоей фамилией. Все-таки этой песней была задана планка, и мне пришлось тянуться, чтобы не подвести авторов, с которыми мы дружим до сих пор.
– Алексей Николаевич, сейчас молодежь эту песню не знает. И не знаем мы ни одного человека, о котором бы сложили сегодня такую песню. Но остается надежда, что все изменится. Потому что нужны герои, и молодежь должна воспитываться на хороших примерах. Предполагаю, вы как человек скромный рассказываете своим студентам только о технологии и научном аспекте вашего богатого опыта.
…В этом году вы будете праздновать 60-летие Братскгэсстроя, легендарной строительной фирмы, где вы сложились как профессионал. В чем была главная сила этой организации?
– Эффективность советской системы подбора кадров проявилась, когда назначили начальником строительства Наймушина, а главным инженером – Гиндина. Казалось бы, разные люди. Наймушин прошел северную школу, он горняк, организатор, хозяйственник, человек из народа. Был беспризорником. Наймушин так учился, что в голодный обморок падал. В музее даже есть его письмо с просьбой оказать помощь, не денежную, а просьбу помочь продуктами.
Система работала, находила способных людей. Выращивала и ставила на самые трудные места. И люди оправдывали доверие. Без родства, без протекции, без капиталов становились большими людьми. Только деловые качества всё решали. Потому так и развивалась страна. Гиндин Арон Маркович, интеллигент, талантливый инженер. Первую Варзобскую ГЭС в Таджикистане построил и получил за это личную телеграмму Сталина. На строительство Храмской ГЭС он прибыл сразу после освобождения от фашистов, еще не были убраны трупы немцев, и ему пришлось разгребать последствия войны. Это был независимый и мужественный человек, который не боялся бороться за справедливость.
В Братск Гиндин приехал из Грузии, где был главным инженером Грузгидроэнергосстроя. И вот с юга, из благодатной Грузии, – в Сибирь. Он был человек творческий, ему интересно было решать новые гигантские задачи, которые тогда страна ставила.
Наймушин в дела главного инженера не вмешивался, Гиндин действовал самостоятельно. Иван Иванович Наймушин занимался стратегическими вопросами, представлял Братскгэсстрой в Москве. У него хорошие деловые отношения сложились с председателем Совета Министров СССР Косыгиным, несмотря на то что Иван Иванович получил немало выговоров от Алексея Николаевича.
– Были ли драматические моменты при строительстве?
– Пионерство, первопроходчество дается непросто. Когда строительные расходы Ангары были переключены на глубинные отверстия, море уже поднималось, 50 метров напора воды. На металлическом щите, который закрывал донное отверстие в 58-й секции плотины, бригадир обнаружил трещину на ригеле. Несущая конструкция – ригель треснул. Что делать? Представляете, туннель длинной 100 метров, 15 метров ширины и 10 метров высоты. А за затвором – 50 метров напора! Гиндин подошел к затвору, убедился, что проблема нас настигла большая. Было принято решение укрепить ригель срочным бетонированием ближайшего к затвору блока. Бригада бетонщиков работала героически. Для ее безопасности Гиндин распорядился снизить уровень водохранилища.
Другой пример. Бригада проходчиков из Армении очень медленно разворачивала работы по кабельному тоннелю, от готовности которого зависел срок пуска ГЭС. И что делает Иван Иванович Наймушин. Он снимает из котлована бригаду скальников, они никакие не проходчики, никогда в жизни тоннелей не делали. Иван Иванович приказывает: армянская бригада вверху, а вы снизу начинайте проходку. Наймушин – горняк, он понимал в этом деле. И наши ребята врубились снизу. Как только армяне об этом узнали, заработали по-настоящему! Это же деньги, огромный объем работ… И они встретились. У нас маркшейдер был великолепный, Зенцов, еще Днепрогэс строил, он грамотно все организовал.
– Какая встреча с Иваном Ивановичем Наймушиным вам больше всего запомнилась?
– Когда меня забирали в Москву, в ЦК, первую телеграмму о моем вызове он спрятал. Наймушин не любил отдавать своих людей. А вторая телеграмма пришла правительственная, грозная. Он меня пригласил, я пошел попрощаться. Вошел в его кабинет – думал, ненадолго, дистанция у нас всегда сохранялась. К тому же он только что приехал такой усталый: наш первый секретарь обкома Банников заставил его по колхозам мотаться, дела проверять. Я попрощался, сделал шаг к выходу, а он говорит: нет, подожди, может, я чего полезного тебе скажу. Он мне охарактеризовал всех заместителей министра, начальников главков. О министре Непорожнем он так хорошо говорил… Я потом в Москве не раз удивлялся, насколько точные характеристики он давал людям! Простоватый с виду человек, он был великолепным психологом с удивительной способностью безошибочно разбираться в людях. Так что Братскгэсстрою повезло на руководителя. Я надеялся, что в Москве, когда сократится эта привычная дистанция, мы с ним подробно поговорим. Но случилось так, что, как только я прибыл в Москву, мне пришлось писать о нем некролог в «Правду».
Сейчас планируется ему поставить в Братске памятник.
– Давайте снова вернемся в Братск, когда Наймушин неожиданно предложил вам перейти на должность главного инженера комбината Братскжелезобетон.
– Да, вызвал и, зная, что я прожженный гидростроитель, предложил стать главным техническим руководителем большого хозяйства по производству железобетонных изделий и строительных материалов. Любил он устраивать такие жестокие экзамены. Спрашивает: пойдешь? А я говорю: пойду.
– Почему вы не отказались?
– Потому что была поставлена новая интересная задача. Это был 1969 год, я прошел все ступени на строительстве ГЭС, работал начальником техинспекции, и мне приходилось иметь дело с этим комбинатом. Комбинат был в тяжелом положении и все время создавал проблемы строителям. 15 000 работающих, пять заводов. Все города, которые вокруг Братска выросли, построены благодаря Братскжелезобетону. Меня представлял начальник Южаков, человек-легенда, командир дивизии, в войну форсировал Неву при прорыве блокады Ленинграда. Он собрал всех директоров, и мне надо было речь сказать. Я речь не стал говорить, напомнил только, что они жаловались на отсутствие цемента, а сами больше 400 кг на куб гнали. Это вопрос технологической грамотности. Я просто сказал: давайте работать вместе. И стали работать. Сменили технологию. Наймушин сказал: хватит строить пятиэтажные клетушки, надо, чтобы сибиряку, придя домой, было куда и санки, и валенки поставить, и шубу бросить… Послал на подмосковные заводы – собрать весь интересный опыт. Выбрали новую серию изделий для новых домов, под эту серию нужна была новая технология на ЖБИ, я пригласил хороших ребят, разработчиков из Новосибирского проектного института.
– Были, с вашей точки зрения, ошибки в формировании облика Братска?
– Конечно, были ошибки, и они были неизбежны, потому что решались пионерные задачи в глухом неосвоенном краю. Тем не менее мы старались делать лучше. Из Москвы указывали: рубите лес и стройте деревянные дома, а Гиндин сказал: нет, нам нужно современное благоустройство, люди должны жить в комфорте. Тогда была 64-я серия, хрущёвки, которые сейчас все проклинают. Эта серия тогда колоссальную задачу решила.
Как-то мы были в Бразилии у великого архитектора Оскара Нимейера, его работы – вершина архитектурного искусства. Помню, Иванцов перед Нимейером даже как-то оправдывался:
– Вы знаете, у нас эти пятиэтажные дома… то ли дело у вас в Бразилии – прогрессивная архитектура. А Нимейер сказал:
– Нет, вы решили колоссальную социальную задачу с помощью этих домов. Когда я строил город Бразилиа, я мечтал, чтобы туда люди из фавел переехали. Вы эту задачу решили, а мы – нет. Да, я построил прекрасный город, в котором поселилась элита, а фавелы как были, так и остались.
…Пришло время, и хрущевки, конечно, перестали нас устраивать. Тем более началась стройка СЭВ на Усть-Илиме и надо было строить новые, более современные дома. Братскжелезобетон переориентировали на решение задач, соответствующих времени.
А меня перевели на Усть-Илим.
– Решение каких задач в вашем активе по Усть-Илиму?
– Первая задача – уменьшение скальной выемки при строительстве ГЭС.
Гидропроект спроектировал нашу плотину с большим зубом, который должен был глубоко врезаться в крепкую водонепроницаемую скалу. Я предложил отказаться от этого зуба, потому что диабаз – порода прочная, выемка займет много времени и сил. Главный инженер проекта Суханов страшно не любил, когда в его проект вмешиваются, и это, с одной стороны, правильно. Но все в Братскгэсстрое понимали, что не надо взрывать прекрасный диабаз. Привлекли ученых, они сказали: мы свое мнение определим после откачки котлована, посмотрим на скалу и скажем. Суханов тоже стоит как скала. Я – в министерство. Всем там уже надоел. Увидят меня: опять Марчук со своим зубом приехал… Встречаю Наймушина. Спрашивает:
– Ты что здесь делаешь?
– Иван Иваныч, я опять с зубом, зачем нам эту дурную работу делать!
– Ладно, поезжай домой и работай, зуб я с министром решу.
На другой день министр на коллегии выступает и говорит: никаких зубьев в такой скале делать не будем!
И всё, так порешили. Подняли подошву скалы, глубину выемки уменьшили, на чем сэкономили государству более миллиона рублей.
А другая работа была – мост через Ангару в нижнем бьефе Усть-Илимской ГЭС. Есть институт Ленгидротрансмост, очень хороший, ордена Ленина. Но исходя из представлений о Сибири, что у нас здесь сплошные льды, институт запланировал быки моста, рассчитанные на страшный ледоход. А в нижнем бьефе гидростанции нет ледостава, вода выходит из турбин теплая, свободно в нижнем бьефе. Поручили мне посмотреть проект. Я сделал эскиз облегченной опоры и поехал в Ленинград. Говорю авторам проекта: там нет ледохода! Главный инженер проекта посмотрел мой эскиз и пошел к главному инженеру института со словами «нам от этого не отбиться». В результате мы своего добились: институт переделал проект и колоссально облегчил опоры, меня при этом не вспомнив.
– Были среди друзей молодости те, с кем вы в перестройку разошлись во взглядах?
– По-моему, нет.
– Враждой политика брюхата,
Но не поддались ты и я.
Нет двух сторон у баррикады,
Когда на ней стоят друзья…
Евгений Евтушенко посвятил эти строки вам уже в новое время, сделав их эпиграфом к поэме «Граждане, послушайте меня…» Откуда возникли эти «баррикады»?
– Отношения наши всегда были хорошие, товарищеские. Правда, когда я работал в ЦК КПСС, он диссидентствовал, и была длинная напряженная пауза в наших отношениях из-за идеологических расхождений девяностых, когда он сбрасывал памятник Дзержинскому. Потом он уехал в Америку. И совершенно неожиданно в 1996 году раздается звонок: «Леша, ты меня узнаешь? Что же нам не встретиться?» Я говорю: «Мы же с тобой по разные стороны баррикад…» Он ответил: «Нет, кто любит Россию, тот по одну сторону баррикад!» Позвонил он мне из Канады, где встретился с Фредом Юсфиным, нашим общим товарищем. У них пошла волна воспоминаний о Братске, и на этой волне он мне позвонил.
И мы возобновили наши встречи. Каждый год в свой день рождения, 18 июля, он выступал в Политехническом музее, приглашал нас и в Кремль на вручение ему Государственной премии. После приема в Кремле моя Наталья накрыла стол, и у нас дома был свой замечательный прием. …Мы продолжаем наши споры и о прошлом, и о настоящем. Что касается прошлого, тут у нас серьезные расхождения.
– Удается вам в чем-то убедить Евтушенко?
– Не знаю. Он слушает мои аргументы, это чувствуется. Мы его любим и прощаем ему многое за его лирические стихи нашей молодости, за поэму «Братская ГЭС».
– Как вы подружились?
– Официальный Братск очень осторожно к нему относился после публикации «Несвоевременной автобиографии» в 1964 году, которая была осуждена партийными органами. Фред Юсфин, руководитель нашего интернационального журнала «Глобус» пригласил Евтушенко в Братск. Пригласил, а жить Евтушенко было негде. По тем временам у нас приличная квартира была трехкомнатная, и мы с Наташей его приютили недели на две. Вот тогда мы подружились. Много говорили, много я ему показывал, знакомил с ребятами.
– С чем можно сравнить самые трудные этапы строительства гидростанций?
– Мне всегда напрашивается сравнение со штурмом, как на войне. О войне мне много рассказывал отец.
– Расскажите о своем отце.
– Наша семья жила в Омске. Помню, как мы праздновали с отцом его окончание мединститута. И тут война! На другой же день после объявления войны пришла повестка. Через день он уже в гимнастерке (одна шпала), и в особую роту медицинского усиления, причем эту роту сформировали в Омске из лучших хирургов города. И сразу на фронт, под Ельню. Ведущий хирург Гиленко был командиром этой роты. Папа рассказывал, какая там была мясорубка.
Лес, медсанбат воронежской дивизии расположился в палатке. И весь лес стонет. Кто ходит, кто лежит. Кто умирает… Командир медсанбата в растерянности, что делать, не знает, куда эту роту усиления из Омска поставить. Отец говорит: я встану на сортировку пострадавших, бойцы с легкими ранениями могут помочь тяжелым, надо отобрать тех, кому срочно нужны операции. Гиленко встал срочно на операции, и дело пошло. Приходилось им и с поля боя вытаскивать раненых. Отец двадцать человек на себе принес, первый свой орден получил. Статья была в «Омской правде» о том, как выпускники мединститута себя проявили. Дальше он шел с войсками, отступая к Москве. Потом отозвали в Омск для формирования 308-й стрелковой Гуртьевской дивизии. Гуртьев его пригласил, много расспрашивал. Обстрелянных тогда было мало, и командир дивизии Гуртьев назначил отца командиром медсанбата. 287-й отдельный медицинский санитарный батальон в составе 308-й дивизии. Дивизию отправили в Сталинград. Всего 11 000 сибиряков, у папы в подчинении санинструкторы, санитарки, такие девицы ядреные, помню.
Врезалось в память, как мы с мамой отца провожали, когда грузились эшелоны. Повозки, лошади дикие, неуправляемые, ломают сходни. Папа мечется: то к нам подойдет, то бежит к сходням батальон грузить.
Эту дивизию поставили на направление главного удара на завод «Баррикады». Против сибиряков три немецких дивизии. Наши люди насмерть стояли, и когда дивизию отправляли на переформирование, из 11 тысяч осталось всего 500 человек. Дальше – на Курскую дугу, освобождали город Орел. Там, к сожалению, Гуртьев погиб, папе его пришлось хоронить. Отец участвовал в операции «Багратион» Рокоссовского, принимал участие в страшных боях под Бобруйском. Войну закончил в Кенигсберге. После войны его отправили под Курск, потом в Таманскую дивизию, в Алабино, сначала старшим врачом полка, затем командиром медсанбата. Отправили в Германию, в наши войска. Итого 25 лет он отслужил. В 1966 году заболел, его положили в госпиталь Бурденко. А начальником госпиталя оказался тот самый хирург Гиленко из Омска, с которым они войну начинали. Гиленко готов был сделать для отца все невозможное, но не удалось, было поздно.
– Как складывалась ваша жизнь в Москве, когда вас вызвали на работу в ЦК?
– Я в ЦК отработал 17 лет, курировал гидроэнергетику страны. Гурий Иванович Марчук неодобрительно отзывался об этом моем периоде, потому что я потерял для науки эти годы.
Правда, будучи в ЦК, я взял и ушел на должность главного инженера Союзгидроэнергостроя и проработал там три года. За это время я написал докторскую диссертацию.
После постановления ЦК «О факте очковтирательства при вводе в действие первого гидроагрегата Колымской ГЭС МИНЭНЕРГО СССР» от 26 июня 1981 г. (ее ввели в действие зимой, воды не накопили, весной воду сбросили, и ГЭС встала) сняли с должности замминистра Николая Максимовича Иванцова.
Под руководством снятого Н.М. Иванцова сделали всесоюзное объединение Гидроэнергострой.
Мне поручили в ЦК ехать на Колыму и добиться, чтобы ГЭС ввели без всяких недоделок. А стройка тяжелая была, все беды на нее рушились. Назначили меня заместителем приемочной комиссии. А после этого постановления ЦК никто ничего не хотел подписывать. Я на Колыме просидел два раза по два месяца, но ГЭС ввели в эксплуатацию без недоделок.
– Тогда была одна система управления, а сегодня – совсем другая…
– Совсем плохая. В наше время была четкая система. Например, в Братске мы знали: есть Наймушин, есть Гиндин, они принимают решения и несут ответственность. Выше стоит министерство, Главк… Наймушин выстраивал иерархию, назначал людей, которым он абсолютно доверял, и они это доверие оправдывали. А сейчас это какая-то невнятная горизонталь. Договора, тендеры, весь производственный процесс разбит на куски, разные фирмы выигрывают тендеры, и свести их в единый ансамбль, работающий слаженно, как симфонический оркестр, не получается. Все понимают пороки этой системы, и она будет совершенствоваться. Но ценой огромных потерь. Братская ГЭС стоила 760 миллионов рублей, а мы ввели ее с 30 миллионами экономии. Было много рацпредложений. А сегодня везде в 4–5 раз сметная стоимость увеличивается. Откаты, воровство и чего только нет!
Когда государство уходит из фундаментальных отраслей народного хозяйства и выпускает из своих рук контроль, побеждает хаос, где можно воровать и нельзя сохранить порядок и безопасность. Когда разбирали причины аварии на Саяно-Шушенской ГЭС, последний премьер СССР Н.И. Рыжков оценил ситуацию как системный кризис. И я с ним согласен.
В Норвегии 60% от продажи нефти направляется в бюджет, в Америке – 50%, а у нас 34% от продажи природных ресурсов идет государству, народу.
Валентин Григорьевич Распутин, у которого сейчас болят глаза, говорит: на иное и смотреть не хочется.
– Алексей Николаевич, расскажите, как вы вышли на свою тему в современной науке.
– После того как в 1991 году на Старой площади толпа нас чуть ли не разорвала, я был несколько месяцев без работы, отмечался на бирже труда, где мне говорили: вы доктор наук, а нам дворники нужны… Человек, который помог мне в трудное время, – Гурий Иванович Марчук, президент Академии наук. Он меня послал в Институт физики Земли. И вот иду я в академический институт и думаю: где же мое место, что я буду делать? А оказалось, прямо в точку судьба привела. Меня всегда интересовало взаимодействие сооружений с основанием: я в Братске этим занимался, диссертация была на эту тему, на Усть-Илимске мы уменьшили объем скальной выемки при строительстве ГЭС. Мой средний сын был в аспирантуре, и я ему подсказал тему взаимодействия плотин с основанием. Когда он изучал контакт сооружения со скалой, мы увидели график приборов, которые стоят на контакте. График был в виде пилы. И никто не знал, отчего это. А я взял и наложил сейсмические события за один и тот же период на этот график, и все эти пики совпали с толчками земной коры. И тогда я сообразил, что любая плотина есть сенсор, который очень чувствителен к геодинамическим процессам. Первые публикации были в международном журнале. Японцы сразу заинтересовались, пригласили в Токио. В 1995 году у них было страшное землетрясение в Кобе, 50 плотин попало в зону землетрясений. Потом я еще в пяти странах выступал на эту тему. Получил два патента: способ прогноза землетрясений с помощью измерительных систем плотины. Этим я сейчас и занимаюсь. …Мы уже имеем графики, которые дают возможность предсказать время и силу землетрясения.
Наши плотины нафаршированы многофункциональной аппаратурой, но эта аппаратура следила только за состоянием сооружения, а весь геоблок в комплексе не рассматривался.
– Понятно. Вы увидели взаимосвязь, которую раньше никто не видел: «организма» самой плотины и процессов в организме земной коры. Что дальше?
– Нельзя говорить, что связи плотины с основанием никто не видел. Видели на уровне контактов скала – бетон. Но не видели, как глубинные геодинамические процессы района водохранилища отражаются в приборах плотины.
Я сотрудничаю с Чиркейской, Саяно-Шушенской, Зейской, Бурейской ГЭС.
На каждой плотине работает группа мониторинга, которая следит за приборами. С каждой группой есть договоренность, что записи отправляются нам, мы их быстро анализируем, идет обратная связь. На плотинах сами специалисты могут делать прогноз, мы им дали алгоритм, методику, которая закреплена в патенте. Писали в МЧС, что есть такие возможности, но там стоят на позиции, что землетрясения предсказать невозможно…
Понимаете, у всех крупных плотин по сегодняшней карте общесейсмического районирования опасность на 2–3 балла выше, чем в то время, когда они проектировались. А это вопрос уже не только научный, это проблема выживаемости наших сооружений.
Мы занимаемся краткосрочным прогнозом, который никто не любит. Когда ты сидишь на приборах и видишь, что-то не так, можно сделать краткосрочный прогноз. У нас на Саянах 700 дренажных скважин, и когда скапливаются тектонические напряжения, они выжимают воду в дренажную сеть плотины. И сразу видишь: бьеф опускается, а фильтрационный расход растет. Это аномалия. В Дагестане многие очаги находятся в Каспии, и на Чиркейской плотине мы их чувствуем. Бурейская ГЭС чувствует курильские землетрясения. За 90 дней перед Фукусимой пизометры Буреи взбесились! За полторы тысячи километров! Представляете, какие возможности в развитии нашего метода! Надо копить статистику.
Скепсиса по этому пионерному методу много, это естественно. Но есть убежденность и еще способность к работе. Наука всегда права.
– В своей повести «Приснился мне город», которая вышла в 1977 году, вы рассказываете, как трудно вам было сформулировать короткую запись к книге отзывов в Историческом музее Братска. И, наконец, написали: «Братск – это одно из самых сильных доказательств превосходства нашего общественного строя», то есть социализма. Сейчас вы бы подписались под этими словами?
– Конечно, подписываюсь и утверждаю это в своих публицистических статьях в оппозиционной прессе («Правда», «Советская Россия»), на своих лекциях в МГСУ.
Остаюсь коммунистом.
Иркутское землячество «Байкал»
