Достоевский был незаурядным журналистом. Его наследие являет широкий спектр всех жанров – от передовых статей и программных заявлений до текущей хроники и бытовых анекдотов.
У писателя была своя философия и практика журнального дела. В юности его манила слава фельетониста. Он гордился успехом своего объявления об альманахе «Зубоскал» (1845), которое «наделало шуму», и примерял лавры бальзаковского героя из романа «Утраченные иллюзии»: «…это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило 1-й фельетон Lucien de Rubempré».
Для нас фельетон – сатирический жанр. Таким он стал в ХХ в. В XIX в. «фельетонами» называли статьи, очерки, нередко и рассказы, помещавшиеся на «фельетонных» полосах газет, в журнальной «Смеси»: по преимуществу фельетон был обозрением городских новостей, «легким» и ироничным очерком нравов. Достоевский придал фельетону самое серьезное литературное значение: в своих фельетонах он поднимал такие темы и проблемы, на постановку которых не рискнул бы «записной фельетонист».
В апреле-июне 1847 г. Достоевский пытался стать фельетонистом «Санктпетербургских Ведомостей». Тогда он разочаровался в газетной работе, но у него возникла оригинальная концепция фельетона, которая во многом определила характер его творчества. Иронично обыгрывая «традиционные» фельетонные темы, Достоевский ввел свои: его «Петербургская летопись» была обозрением не только светских новостей, но и творческой лабораторией писателя, его размышлениями о русской истории и Петербурге, о русской литературе и итогах «петербургского сезона» 1847 г.
Эта литературная программа фельетона позже была повторена в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе» (1860): «Ужели фельетон есть только перечень животрепещущих городских новостей? Кажется бы, на все можно взглянуть своим собственным взглядом, скрепить своею собственною мыслию, сказать свое слово, новое слово».
Достоевский придавал исключительное значение этому жанру. Для него главным в фельетоне был сам фельетонист: его оригинальная мысль, его «идея», его «новое слово». Это преображение «низкого» и «легкого» в «высокий» и «серьезный» жанр было в духе жанровых исканий Достоевского, который считал: «фельетон в наш век – это… это почти главное дело».
По мнению Достоевского, был пример успешного фельетонного творчества в мировой литературе: «Вольтер всю жизнь писал только одни фельетоны…»
Кто из «присяжных» фельетонистов ставил подобные задачи в своем творчестве?
Впрочем, Достоевский и ранее считал фельетон ключевым жанром современной журналистики. 13 сентября 1858 г. он внушал брату, решившему издавать «газету»: «Твоя газета, о которой ты мне писал вещь премилая. У меня давно уже вертелась в голове мысль о подобном издании, но только чисто литературной газеты.
Главное: литературный фельетон, разборы журналов, разборы хорошего и ошибок, вражда к Кумовству, так теперь распространившемуся, больше энергии, жару, остроумия, стойкости – вот чего теперь надо! Я потому так горячо говорю это: что у меня записано и набросано несколько литературных статей в этом роде: н<а>прим<ер>, о Современных поэтах, о Статистическом направлении литературы, О бесполезности направлений в искусстве, – Статьи, которые писаны задорно и даже остро, а главное, легко. Но только вот что: Неужели ты будешь издавать газету? Ведь это дело нелегкое при фабрике-то?».
В письме идет речь о газете, в официальных бумагах еженедельник именовался журналом – разночтение в частной переписке не принципиальное. Главное, решение Михаила Михайловича было продуманным и окончательным.
31 октября 1858 г. хлопоты старшего брата об издании журнала «Время» увенчались успехом: разрешение было получено, но только через два года братья смогли воспользоваться им.
В двадцатых числах декабря 1859 г., десять лет спустя после казни на Семеновском плацу, Достоевский возвратился в Петербург. Писатель предпринял энергичные усилия возобновить свою литературную репутацию. В начале 1860 г. он выпускает двухтомное собрание сочинений, активно участвует в литературной жизни и в деятельности Литературного фонда, готовится вместе с братом к делу – к изданию журнала «Время».
В июне 1860 г. М. Достоевский обратился с просьбой о возобновлении разрешения на издание уже не еженедельника, а ежемесячника, изменения были утверждены.
1 сентября в газете «Русский мир» были опубликованы введение и первая глава «Записок из Мертвого дома». Цензура сорвала «фурор» писателя, затребовав для расследования вторую главу и задержав ее вплоть до 15 ноября, из-за чего редакция «Русского мира» перенесла продолжение публикации на январь 1861 г., но литературный факт состоялся: в сентябре 1860 г. в русской литературе появились «Записки из Мертвого дома».
6 сентября, и это дата завершения «Сибирской тетради» и его «сибирского» романа, Достоевский проводил в Москву заболевшую чахоткой жену – как оказалось, без надежды на ее исцеление.
В тот же день цензура выдала М.М. Достоевскому разрешение на публикацию написанного Ф.М. Достоевским объявления о подписке на журнал «Время», в котором были сформулированы его «дух и направление», «главная передовая мысль» и литературная программа, указаны самобытность и «будущее значение наше в великой семье всех народов», высказаны «новые идеи и потребности русского общества», но главное – выражена идея грядущего возрождения России.
Началась новая эпоха в жизни и творчестве Достоевского.
В истории русской журналистики успех «Времени» беспрецедентен. Достоевский заслуженно гордился им: «Успех журнала был неслыханный. Только два журнала имели такой успех с разу: первоначальная Библиотека для Чтения и первоначальный Современник».
В журналах «Время» и «Эпоха» было естественно сложившееся распределение обязанностей между братьями. Достоевский писал: «…журнал «Время» был столько же моим делом, сколько и брата. Редакторами мы были оба».
М. Достоевский взял на себя заботы по изданию журнала и работе с авторами, вел дела с цензурой, редактировал статьи некоторых авторов (А. Григорьева, де Пуле, М. Владиславлева и др.). За время своего редакторства он опубликовал немного – всего несколько критических и публицистических статей. Но много ли напечатал сам Ф. Достоевский во время своего недолгого редакторства «Эпохи» с июля 1864 по март 1865 года? Писатель, который был одержим творчеством, написал необычно мало: несколько редакционных заявлений, объявлений, примечаний, два фельетона и первую часть неоконченной повести «Крокодил». Достоевский объяснял: «Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по 5 часов в сутки и хоть ввел в журнале порядок, но уже было поздно».
Бремя ответственности и текущая работа по журналу «Эпоха» (выдавал по два номера в месяц) неизбежно ограничивали личное творчество.
Начиналось же все иначе. Говоря о своей роли в журнале, Достоевский с полным правом заявлял: «Ведь и «Время» я начал, а не брат, я его направлял и я редактировал».
Достоевский увлеченно исполнял взятые на себя обязанности соредактора журнала. Задача, которую он ставил себе и которую решал вместе с братом, была под силу только ему – создать новое направление в русской общественной жизни.
В «Объявлении об издании журнала» и в «Ряде статей о русской литературе» он дал идею времени – идею почвенничества (слияния образованных слоев общества с народом, органического соединения европейского и народного начал в русской истории), определил русскую идею как идею синтеза, как всечеловеческую идею, раскрыл духовное значение русской литературы и ее призвание – узнать Россию, понять народ, принять его правду.
В «Объявлении» Достоевский раскрыл смысл названия журнала: обыграв каламбур, объяснил читателю, «как мы понимаем наше время». Современность для него – «эпоха в высшей степени замечательная и критическая». Со всей очевидностью перед Россией встали проблемы: «крестьянский вопрос», будущий «огромный переворот», преодоление исторических последствий реформ Петра I. Достоевский уверен, что есть русский путь решения задач времени («мирно и согласно», «у нас не будет и не должно быть победителей и побежденных»). Осознание национальной самобытности неизбежно возлагает на интеллигенцию задачу создать «новую форму» жизни, «нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал».
В программе «Времени» Достоевский заявил русскую идею: «Мы предугадываем и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа, в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности».
Цель этой деятельности – счастье народа; первый шаг на этом пути – «грамотность и образование».
Задиристо, как когда-то в объявлении об издании «Зубоскала», Достоевский критикует журналистику и литературные нравы. Его «Время» заявило себя честным и независимым печатным органом, готовым к спору не ради спора, а ради выяснения истины.
Впоследствии Достоевский учил Н. Страхова: «Вы избегаете полемики? Напрасно. Полемика есть чрезвычайно удобный способ к разъяснению мысли; У нас публика слишком любит ее; Все статьи, например Белинского, имели форму полемическую. Притом же в полемике можно выказать тон журнала и заставить его уважать. Притом же Вам лично отсутствие полемического приема может даже и повредить: У Вас язык и изложение несравненно лучше Григорьевского. Ясность необычайная; но всегдашнее спокойствие придает Вашим статьям вид отвлеченности. Надо и поволноваться, надо и хлестнуть иногда, снизойти до самых частных, текущих, насущных частностей. Это придает появлению статьи вид самой насущной необходимости и поражает публику».
Братья Достоевские жили борьбой идей, полемикой и публицистикой, ощущением происходящего переворота в истории России: «Теперь уже не тысячи, а многие миллионы русских войдут в русскую жизнь, внесут в нее свои свежие непочатые силы и скажут свое новое слово».
Позже, представляя через два года программу журнала «Эпоха», М. Достоевский писал: «Направление моего задуманного журнала я мог бы назвать рýсским, если б можно было характеризовать так направление. Цель его будет – уяснять читателям те великие силы, которые таятся в русской жизни, которые служат задатками нашего будущего развития и блага и к которым так скептически и отрицательно относятся зачастую наша литература и общество».
Эта программа в полной мере реализована уже в направлении первого журнала братьев Достоевских, в литературной и публицистической деятельности самого Ф. Достоевского, и прежде всего в цикле «Ряд статей о русской литературе».
Во «Введении» Ф. Достоевский ставит проблему самобытности России и русской литературы. Он обращает внимание читателя на то, что Россия для Европы – «одна из загадок Сфинкса», но европейцы фатально не понимают и не желают понять ее тайну, не понимают ни русскую историю, ни русский народ, ни русский характер, ни русскую литературу.
В России веками складывался особый уклад жизни: «Если и есть несогласия, то они только внешние, временные, случайные, легко устранимые и не имеющие корней в почве нашей и мы очень хорошо это понимаем. И начало этому порядку положено еще давно, с незапамятных времен; оно заложено самой природой в духе русском, в идеале народном, и последнее внешнее к тому препятствие уже уничтожается в наше время премудрым и благословенным царем, благословенным из благословенных навеки за то, чтó он для нас делает».
Вот ключевые тезисы этого цикла статей:
«русская нация – необыкновенное явление в истории всего человечества»;
«в русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, что в нем по преимуществу выступает способность высоко-синтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности».
Этот идеал («великие русские начала общечеловечности и всепримиримости») Россия обрела в лице Пушкина: «Мы поняли в нем, что русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность. В явлении Пушкина уясняется нам даже будущая наша деятельность. Дух русский, мысль русская выражались и не в одном Пушкине, но только в нем они явились нам во всей полноте, явились как факт, законченный и целый…».
Эти темы стали вариациями цикла.
Защите искусства от нападок «утилитаристов» посвящена первая статья цикла «Г. -бов и вопрос об искусстве», в которой Достоевский вступает в спор с «властителями дум» нового поколения русской молодежи – критиком Н. Добролюбовым и его учителем Н. Чернышевским, требовавшими от искусства выражения социальных и политических интересов.
Утилитарным концепциям Достоевский противопоставил «первый закон в искусстве – свободу вдохновения и творчества». Он видит в творчестве органичную потребность человека. Искусство воплощает идеал и выражает его в «согласии, по возможности полном, художественной идеи с той формой, в которую она воплощена».
Искусство верно действительности, если «совпадает своими идеалами с идеалом всеобщим и современным». В современном искусстве не всегда так, но ключевой тезис в полемике с Добролюбовым Достоевский выделил курсивом: «Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать».
Исходя из такого понимания творчества, Достоевский защищает «искусство для искусства»: «Мы даже думаем, что чем более человек способен откликаться на историческое и общечеловеческое, тем шире его природа, тем богаче его жизнь и тем способнее такой человек к прогрессу и развитию».
Не в обиду читателю сказано: «Частный человек не может угадать вполне вечного, всеобщего идеала, – будь он сам Шекспир, – а следственно не может предписывать ни путей, ни цели искусству. Гадайте, желайте, доказывайте, подзывайте за собой, – все это позволительно; но предписывать непозволительно; быть деспотом непозволительно…»
Особое значение в статьях Достоевского о русской литературе имела полемика о Пушкине. Нигилизму радикальных утилитаристов («Долой Пушкина!») Достоевский противопоставляет свое давнее, еще времен натуральной школы, убеждение: «Пушкин – знамя, точка соединения всех жаждущих образования и развития; потому что он наиболее художествен, чем все наши поэты, следовательно, наиболее прост, наиболее пленителен, наиболее понятен. Тем-то он и народный поэт, что всем понятен».
Далее, в первой статье «Книжность и грамотность», Достоевский полемически обосновывает свое понимание Пушкина как народного поэта. Он предлагает читателю первый критический очерк, в котором уже проступают пророческие идеи будущей Пушкинской речи 1880 г. Многое из того, что позже потрясло русское общество, прошло почти незамеченным в анонимных статьях 1861 г., а Достоевский открыл тогда читателю «русский дух» «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Повестей Белкина», «Песен западных славян»: «…всё это Русь и русское».
Апеллируя к Пушкину, Достоевский утверждал: «Настоящее высшее сословие теперь у нас – сословие образованное».
Его призвание и роль в русском обществе состоит в развитии науки и образования. Начинать нужно с распространения грамотности в народе: «Только образованием можем мы завалить и глубокий ров, отделяющий нас теперь от нашей родной почвы. Грамотность и усиленное распространение ее – первый шаг всякого образования».
Достоевский критикует барские затеи просвещения, предложенные поэтом Н. Щербиной в программе журнала для народа «Читальник» («Книжность и грамотность. Статья вторая»), спорит со славянофилами о русской литературе и русском народе («Последние литературные явления. Газета «День»), видит будущее России и русской литературы в развитии университетов («Вопрос об университетах»). Он доволен, что русская журналистика подняла этот вопрос, что в его обсуждении можно изменить к лучшему университетское образование, что «вопрос университетский достиг живого, действительного своего значения, и мы этому очень рады. Значит пустило корни, значит живет!..»
Исключительное значение в жанровой системе Достоевского и в его оригинальной концепции русской словесности имел фельетон. Гений дал шедевры этого жанра в своем творчестве: фельетон «Петербургские сновидения в прозе и стихах», фельетонные роман и рассказ – «Униженные и оскорбленные» и «Скверный анекдот», «фельетон за все лето» – «Зимние заметки о летних впечатлениях», открытием и откровением стало превращение рубрики «Дневник Писателя» в жанр…
«Петербургские сновидения» – своего рода метафора творчества: его автору, мечтателю и фланеру, в уличных и бытовых сценках, в газетных сенсациях и скандалах мерещатся разные истории, «снятся» прошлые и будущие повести и романы, из духа «умышленного города» возникают «фантастические» титулярные советники, петербургские флибустьеры и Гарпагоны, романтические Амалии и романические «оскорбленные девочки».
Полгода Достоевский пытался поставить жанр фельетона в журнале, руководил и наставлял фельетонистов. В двух первых номерах с его требованиями не справились заказные рифмоплеты: ни Д. Минаев, ни безымянный автор стихов в фельетоне «Разные разности». Писать фельетонную прозу пришлось Достоевскому…
Гений хотел быть фельетонистом.
Роман «Униженные и оскорбленные» открыл первый номер журнала. Он стал «гвоздем сезона» не только «Времени», но и литературного 1861 года. Его публикация определила художественное направление и внесла свой вклад в успех журнала.
В «Петербургских сновидениях в стихах и прозе» фельетонист сказал слова, созвучные началу романа: «Я думаю так: если б я был не случайным фельетонистом, а присяжным, всегдашним, мне кажется, я бы пожелал обратиться в Эженя Сю, чтоб описывать петербургские тайны. Я страшный охотник до тайн. Я фантазер, я мистик, и, признаюсь вам, Петербург, не знаю почему, для меня всегда казался какою-то тайною».
Начало романа традиционно для «петербургской литературы»: завязка интриги – заурядный наем квартиры, в блужданиях по улицам герой обретает «фантастическое настроение духа».
Герой отрицает: «Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как может быть и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик…»
Достоевский знал, что любит читатель. Он писал «фельетонный роман», который должен быть занимательным и злободневным; в сюжете была обязательна тайна, на ней держался повествовательный интерес, его роман открывал «петербургские тайны» – семейные тайны обитателей позлащенных палат и убогих углов, капитальных домов и сырых подвалов.
Роман Достоевского подчеркнуто литературен. Его текст соткан из реминисценций, аллюзий, цитат, эстетических переживаний от прочитанного.
В свое время М. Альтман заметил, что сцена ухода Наташи из родительского дома напоминает аналогичную сцену из пушкинского «Станционного смотрителя».
Когда Дуняша собралась в воскресенье к обедне, отъезжающий гусар предложил довезти ее до церкви: «Дуня стояла в недоумении… «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул, и лошади поскакали».
Достоевский по-своему переписал эту выразительную и лаконичную сцену. Он создает напряженную, исполненную внутренним психологическим драматизмом сцену: «Раздался густой звук колокола, призывавшего к вечерни. Она вздрогнула; старушка перекрестилась. – Ты к вечерни собиралась, Наташа, а вот уж и благовестят, – сказала она. – Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошлась бы заодно. Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая ты бледная; ровно сглазили.
– Я… может быть… не пойду сегодня, – проговорила Наташа медленно и тихо, почти шепотом. – Я… нездорова, – прибавила она и побледнела как полотно.
– Лучше бы пойти, Наташа; ведь ты же хотела давеча и шляпку вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтоб тебе Бог здоровья послал, – уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на дочь, как будто боялась ее.
– Ну да; сходи; а к тому ж и пройдешься, – прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, – мать правду говорит. Вот Ваня тебя и проводит.
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее; руки ее дрожали. Все движения ее были как будто бессознательны, – точно она не понимала, что делала. Отец и мать пристально в нее всматривались.
– Прощайте! – чуть слышно проговорила она».
Взяв эпизод пушкинской повести за образец, Достоевский пытается довести свою сцену до художественного совершенства. Достоевский – весь в подобных выразительных эстетических подробностях…
Создавая образ «неудавшегося литератора», Достоевский жил воспоминаниями о своей литературной юности. Его Иван Петрович знаком с критиком Б. (читатель догадывается: с Белинским), зависит от антрепренера, в котором угадывается издатель «Отечественных Записок» А. Краевский. Обстоятельства публикации первого романа Ивана Петровича напоминают ситуацию литературного дебюта самого Достоевского. Это его когда-то назвали «гением», это он написал трогательную историю о «незатейливом герое», это его сердце разрывается от любви и сострадания к «бедным людям» и «униженным и оскорбленным».
Он пишет о простых людях, простые люди читают его роман, обсуждают его героев, вместе с автором «записок» декламируют стихи, живут литературой, в слове сознают себя и свою жизнь, которая становится им «понятной и памятной». Он честен, сострадателен, безупречен, положителен и даже идеален. Он – доблестный рыцарь сороковых годов и обреченный герой прежнего времени.
В литературной судьбе Ивана Петровича неотвратимо сошлись жизнь, творчество, любовь, Россия – ее прошлое и настоящее.
Роман создан по всем канонам жанра.
Нет правил без исключения – бывают романы и «не о любви». У Достоевского «всё движется любовью». Как проницательно заметил в свое время аббат Юэ, «то, что мы называем романами, – это вымышленные любовные истории, искусно написанные прозой для удовольствия и назидания читателей». Таковы и романы Достоевского.
Любовь – животворящая стихия романа, его главная тема. Осложнения и перипетии в сюжете проистекают от странностей любви. Всё перепуталось, смешалось в судьбах героев: Иван Петрович любит Наташу, Наташа любит Алешу, Алеша отдает предпочтение Кате. Словом, рассказана знакомая история неразделенной любви, но Достоевский придал банальной теме оригинальное развитие.
Традиционна трагическая или комическая трактовка темы. Вначале фабула предвосхищает трагедию: в романе есть злодей, который мог бы привести сюжет к трагическому исходу.
Еще недавно героем русской литературы был невольный злодей. Князь Валковский – циничный злодей. Его злая воля – источник бед «униженных и оскорбленных». Он разорил Смита, обманул, опозорил, ограбил и бросил его дочь – свою жену; он разорил и оскорбил Ихменева, расстроил «роман» Наташи и Алеши – во всем добился своего. Он не рядится в романтические и тем более в благородные одежды.
В пьяной исповеди Ивану Петровичу князь Валковский кажется последышем героев развратных французских романов XVIII века, но это на первый взгляд; на деле он предтеча поздних типов Достоевского: подпольного парадоксалиста, Свидригайлова и Ставрогина.
Валковский – герой нового времени. Он аристократ, но у него нет ни чести, ни состояния. Он «голяк-потомок отрасли старинной», если вспомнить цитируемые в романе стихи Некрасова. Он атеист и антихристианин, его демон – деньги. У него низкие цели, и торжество его ничтожно. Ради денег он готов на всё. Его кредо антихристианский эгоизм: люби самого себя. Следуя этому этическому принципу, Валковский разрушает семьи, губит тех, кого предает, разоряет и бросает на произвол судьбы. Он губит своих потомков. Смерть Нелли – цена корысти Валковского.
Судьба Нелли трагична. Дочь князя, она не прощает отца даже в Светлое воскресение, когда «Христос воскрес, все цалуются и обнимаются, все мирятся, все вины прощаются…»
Непрощение – давний духовный недуг этой семьи. Старик Смит не простил дочь. Нелли не прощает своего отца, князя Валковского, и это сознается ею нехристианским поступком. Ранее она спрашивала деда, когда тот учил ее Закону Божиему: «…отчего же Иисус Христос сказал: любите друг друга и прощайте обиды, а он не хочет простить мамашу?». Дед прогнал Нелли.
Когда позже мать посылает дочь к старику «в свой предсмертный час, чтоб он пришел к ней простить ее», тот не пришел.
Трагический пример семьи Смитов примиряет Ихменевых. Нелли умирает непримиренная. Перед смертью она говорит Ивану Петровичу об отце: «И когда ты прочтешь, чтó в ней (в ладанке. – В.З.) написано, то поди к нему и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем врагам своим. Ну так я это читала, а его всё-таки не простила, потому что, когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее, чтó она сказала, было: проклинаю его, ну так и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю… Расскажи же ему, кáк умирала мамаша, кáк я осталась одна у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи тут же, что я лучше хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла…»
Непрощение губит, прощение примиряет и спасает. В торжестве этой христианской истины легко убедиться читателю романа.
В таком исходе страстей и чувств иначе выглядит судьба Наташи. Ради любви она оставила отчий дом, вынесла позор «блудной дочери» и проклятие отца, преследования и интриги князя, измену Алеши, но позор и страдания очистили ее душу. Пережив любовную драму, она не утрачивает саму любовь. Страдание преображает чувства. Любовь возвышает душу. Счастье не в том, что тебя любят, но в том, что любишь ты сам. Этот дар любви открыт Наташе и Ивану Петровичу. Их любовь больше, чем эротическая любовь. Это та любовь, которую заповедал Христос.
В романе не случайна христианская тема. Она обозначена в датах христианского календаря (кульминация событий приурочена к Пасхе), в присутствии Евангелия в тексте романа, в имени Христа, в идеале и идеях героев, в христианском преображении традиционных романных мотивов «разбитых сердец», «несбывшихся надежд», «неустроенных судеб». В страданиях яснеет Истина.
