На косе четыре утра и дикий холод. Я стою возле гигантского сачка размером с пятиэтажный дом и жду, когда в него залетит птичка. Фоном звучит запись птичьей трели – живых в такую рань тут нет.
В темноте слышны голоса редких проснувшихся птиц. Мы с орнитологом Арсением Цвеем с трудом различаем фигуры друг друга. Пока надрывается звуковая ловушка, я бегаю за птицами, которые изредка залетают в «сачок», и хлопаю в ладоши, чтобы загнать ее в дальний угол и поймать.
***
Биологическая станция «Рыбачий» – филиал Зоологического института Российской академии наук в Петербурге. Небольшое двухэтажное здание расположено в поселке Рыбачий на Куршской косе. На одной из многочисленных дверей в длинном коридоре табличка: «Червей без спроса не брать» («б» зачеркнуто, надписано «ж»). За дверью – «цех» по разведению мучных червей, которыми кормят подопытных птиц. Мучные черви выглядят премерзко, но орнитологи относятся к ним спокойно. Рассказывают, как много лет назад заезжий сотрудник немецкого орнитологического института взял горсть червей и съел. На вопрос: «Дитер, что ты делаешь?» – ответил: «Все то, что едят птицы, могу есть я». И в этом заявлении, пожалуй, все, что нужно знать о степени любви орнитологов к птицам.
Биостанцией заправляет директор Никита Чернецов, доктор биологических наук. Чернецов – «мелкоптичник», изучает воробьиных птиц. Его отец – востоковед, а мама преподает на питерском филфаке. Но Никита уже с детства понимал, что хочет заниматься птицами и пойдет на кафедру зоологии позвоночных. Ничего особенного в своем увлечении птицами он не видит: «Подавляющее большинство людей, которые интересуются природой, в детстве любят насекомых, либо птиц, потому что за ними легко наблюдать».
Отношение орнитологов к птицам исключительно научное. Местные жители часто приносят на станцию раненых птиц в надежде, что здесь им помогут. И получают от ворот поворот. «Я запрещаю населению приносить к нам больных птиц, – говорит Чернецов. – Больная птичка может заразить наших экспериментальных птиц, и все сдохнут. Если вам привезли птичку со сломанным крылом, умертвите ее быстро и безболезненно. Это самое гуманное, что вы можете сделать. Попытками спасти птицу вы улучшаете свою карму, а природе ни жарко ни холодно. Виду «черный стриж» совершенно безразлично, выкормите вы одного стрижа или нет».
Чернецов рассказывает, что в 1974 году в октябре на юге Германии было сильнейшее вторжение арктического воздуха и погибли миллионы ласточек. Одна богатая сердобольная дама арендовала частный самолет, собирала ласточек и перевозила их в Милан через Альпы. Там их выпускали, и они, радостно чирикая, улетали. «Возможно, ангелы пропели этой даме после смерти что-нибудь хорошее, но охране природы это не поспособствовало никак. Из миллиона ласточек она спасла тысячу. Это бессмысленно».
***
Время отлова птиц – период миграции, с апреля по ноябрь. И все это время на станции, в лесу, живут научные сотрудники и волонтеры.
Условия, в которых орнитологи проводят большую часть своей жизни, весьма специфичны. А дело, которым они занимаются, плохо понятно обывателю. Со стороны научные сотрудники станции выглядят чудаковато. А их домики похожи на гнезда – такие же маленькие, уютные и очень личные.
Орнитологи получают небольшие зарплаты и гранты на научную деятельность. Оборудование, расходные материалы, научные экспедиции и поездки на конференции им не оплачивают. Поэтому без гранта очень сложно работать. «Хочешь поехать на конференцию – нужен грант. Есть грант – делаешь науку, нет – не делаешь, – говорит Андрей Мухин, научный сотрудник биостанции. – Но это замкнутый круг для многих. Нет денег – нет научных публикаций. Нет научных публикаций – не получишь грант. Ну, у нас, слава Богу, все публикуются, вертимся как-то».
По словам Мухина, так происходит, потому что правительство считает, что деньги в науку надо вкладывать туда, где есть «точки роста». «Сейчас деньги распределяет ФАНО (Федеральное агентство научных организаций). Гранты дают тем, кто показывает результат. Ученых в России много, и нет смысла размазывать деньги по всем тонким слоем».
Пока ФАНО решает, кому дать, а кому не дать, биостанцию «Рыбачий» активно поддерживает немецкий фонд. На деньги немцев отремонтировали главный дом орнитологов на «Фрингилле» – двухэтажный, с комнатами и столовой. И привели в порядок здание биостанции в Рыбачьем. Немецкие ученые и туристы здесь частые гости.
По словам Андрея Мухина, благодаря своей истории биостанция на Куршской косе очень приличная по российским меркам. «На нашей станции возможно вести исследования на хорошем европейском уровне. Здесь не чувствуешь себя оторванным от мирового сообщества».
Сам Андрей работает над двумя темами. Одна связана с болезнями птиц – малярией. «Птицы прилетают из Африки, покусанные малярийными комарами, их тут тоже кусают комары, – объясняет Мухин. – Птичья малярия для людей не опасна. Но все механизмы заболевания и распространения те же, и с ней можно безопасно работать. Вторая тема связана с изменением суточного ритма у птиц в период миграции. Многие птицы летят ночью. Летом они дневные, когда кормят птенцов, а потом становятся ночными. Я изучаю, каким образом птицы перестраивают свои ритмы».
На вопрос, как ученый формулирует пользу своего исследования, например, подаваясь на грант, Андрей отвечает, что по большому счету конкретной пользы нет. «Академия наук занимается фундаментальными научными исследованиями окружающего мира. Птицы – часть этого мира. Это просто описание мира, в котором мы с вами живем».
***
Леонид Соколов работает на станции с 1973 года. Интересуется филопатрией, популяционной динамикой, влиянием климата на птиц, проблемами ориентации и навигации, а также миграциями и поведением.
Любимые птицы – сова и кукушка. «Перо совы похоже на шерсть кошек. Птиц сложно любить. Мне, чтобы любить, надо щупать. Птиц трудно щупать. А сову можно гладить. А кукушку я зауважал, когда она с Камчатки в Африку пролетела 17 тысяч километров». Орнитологи уважительно называют его Доктор.
Кажется, Леонид Соколов – единственный сотрудник, который проводит экскурсии на биостанции с удовольствием. Туристы валят автобусами с утра и до вечера, задают много дурацких вопросов и непременно хотят трогать птичек. Чтобы весь день выдерживать напор зевак, нужно адское терпение. Соколов вырос в религиозной семье. «Но я не верю в Бога, я верю в Дарвина. Когда туристы на мои рассказы о науке упоминают Бога, я негодую. Я им про систему навигации, генетику, а они мне про божественное знание. Мол, оно позволяет птицам понимать, куда лететь. Впрочем, я стараюсь с ними в дебаты не вступать, верующих переубедить невозможно».
Доктор – самый радикально настроенный на станции человек. Оппозиционер, который говорит, что телевидение – это зло, а российская наука никому не нужна, кроме самих ученых.
«Государству нашему важны те, кто нефть и газ будут качать, а ученые ему похрену. Оклады у ученых очень скромные, на них не проживешь. Да, нам дают гранты, но они небольшие. Один передатчик, который я прикрепляю к кукушке, стоит почти пять тысяч долларов. Вот, у меня кукушечий грант. Я получил 450 тысяч. Я могу полтора передатчика только купить. Спасибо датчанам, которые нам дали передатчики, и мы померили кукушек. В прошлом году мы на деньги гранта летали на конгресс в Японию. Конгрессы, конференции – у государства на это денег нет. То есть денег в стране нет в принципе, но на науку выделяют в последнюю очередь».
Больше всего Соколова расстраивает, что из России бегут молодые ученые. По его словам, за последние 15 лет уехали 16 тысяч докторов наук. При этом орнитологам и зоологам устроиться непросто – на Западе востребованы химики и физики. «Но иногда и наш брат устраивается. Вот один из наших младших научных сотрудников уехал в Германию. Здесь он получал 16 тысяч рублей, а в Германии он обсчитывает строительство ветряков, изучает, как это влияет на птиц и миграцию, и получает две тысячи евро. И он не ученый, ему платят как техническому работнику. А научные работники там получают в разы больше».
Раньше Леонид Соколов занимался «патриотической темой» – изучал филопатрию у птиц, их любовь к родине, как она возникает. Этой теме он посвятил 20 лет. Потом увлекся влиянием климата на жизнь птиц. А сейчас занимается кукушками.
Когда Доктор говорит о кукушках, весь остальной мир для него меркнет. «Невероятно интересна их миграция! Мы их пометили на Камчатке, они рванули сначала в Китай, два месяца там посидели, потом пошли в Мьянму, Индию. Посидели там и рванули через Индийский океан – четыре тысячи километров летели над водой четыре дня без воды и отдыха. Добрались до Сомали. Там передохнули, набрали бензина и рванули на юг Африки. Семнадцать тысяч километров они пролетели с Камчатки в Южную Африку. Нахрена, спрашивается? А у них происхождение из Африки, она записана в генетической памяти. Поэтому они туда и несутся. А так бы сидели во Вьетнаме, гусеницы там те же».
***
Самую интересную историю об увлечении птицами рассказывает Анатолий Шаповал. Когда Анатолий был маленьким, его отец привез из Китая картину – дерево, на ветках которого сидели яркие птицы. Картину повесили над кроватью Анатолия, и мальчик каждый день их разглядывал. «Я уверен, – говорит Шаповал, – что орнитологом стал именно из-за этой картины».
Шаповал – старший научный сотрудник, кандидат биологических наук, работает на биостанции с 1976 года. Интересуется морфологией птиц (биометрией, аномальной окраской оперения), миграцией птиц, бабочек и стрекоз.
***
Анатолий Петрович невысокого роста, с седой бородой и всклокоченными волосами. Он – единственный, кто практически никогда не покидает стационар. Тут у него маленький домик два на два метра без удобств.
Параллельно с миграцией птиц Анатолий изучает и коллекционирует бабочек. За 20 лет Шаповал поймал на косе, посчитал и изучил 200 тысяч бабочек. Параллельно с бабочками Анатолий Петрович собирает марки и советские конверты. Но самое большое его хобби – мертвые птички. Он их собирает, вскрывает, выворачивает наизнанку и набивает ватой. В коллекции ученого 10 тысяч таких чучелок, почти все лежат на кафедре в университете.
Анатолий Петрович очень трепетно относится к своим птичьим чучелам, но разрешает зайти к нему домой и посмотреть. Достает ватку, в которую завернуты четыре чучела птиц, которые он сделал в этом году. Разворачивает, затаив дыхание. Внутри – приплюснутая ласточка с кольцом на лапке – залетела в институт и умерла. Еще одна птичка – горихвостка, лежала мертвая в ловушке. Шаповал говорит, что по всем признакам ее пыталась достать сова и придавила. Остальные две – зарянки, их орнитолог нашел в лесу.
На вопрос, зачем он делает чучела, Анатолий Петрович говорит, что ему жалко птичек. Хочется сохранить их красоту.
На груди у Шаповала висят орнитологические кольца. Выделяются очень крупное и маленькое золотое. Самое большое кольцо – 1920-х годов. «Однажды на биостанцию приехала немецкая бабушка, которая спросила, знаю ли я, кто такой господин Ульмер. А я, конечно, знаю – этот любитель птиц был хорошим знакомым Иоганнеса Тинеманна. Он кольцевал аистов и оказался дедушкой этой бабушки. Услышав, что имя мне известно, она подарила мне одно из колец своего деда».
***
После трех дней на станции я понимаю, что пора мигрировать обратно в Москву. Не потому, что неинтересно, а потому что здесь можно жить всегда и каждый день узнавать что-то новое о птицах и окружающем мире. Потому что орнитологи не просто люди и не просто ученые, они – часть природы. Они сами как птицы – свободные и непостижимые.
Перед отъездом я все же решаюсь задать вопрос, не дающий мне покоя:
– Что было бы с миром, если бы не было орнитологии? В чем ее смысл?
– Если бы не было орнитологии, мир бы не рухнул, – отвечает Арсений и, как обычно, улыбается.
– То есть практической пользы человечеству вы не приносите?
– Ну да. Любое фундаментальное знание такой пользы не приносит. Но три процента научных открытий когда-либо найдут практическое применение. Но что это будет и чье будет открытие – никто не может предсказать.
