Таким вот замечательным языком написаны и «Записки охотника», напечатанные в январском номере «Современника» за 1847 год, когда журнал полностью перешел в руки Н.А. Некрасова и И.И. Панаева, становясь рупором революционно-демократической литературы и общественности.
А ДОМА, в России, – что тогда, что сегодня – совершается неправедное. Тихой сапой обманутому народу управители создают невыносимые для жизни условия, возмечтав чуть ли не вернуть крепостное право, когда помещик и чиновник поступали с людьми, как заблагорассудится. Словно во времена двухвековой давности, на важные посты назначаются откровенные русофобы, цинично пользующиеся тем, что русские никогда не были националистами, хотя и старались сохранять собственные традиции. «Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед, – пишет Тургенев в открывающем цикл «Записки охотника» рассказе «Хорь и Калиныч». – Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай, а откуда оно идет, – ему все равно».
Вывод этот сделал писатель, разговаривая с Хорем, который весьма разбогател, но выкупаться у барина по каким-то своим соображениям не хотел, «был человек положительный, практический, административная голова, рационалист», и к тому же прибеднялся изрядно. Хорь дружил с Калинычем, а тот «принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных». Тут показаны две крайние грани русского человека, сумевшего приноровиться к власти помещиков, и, не выступая против нее – внешне по крайней мере, – жить, как считает нужным. Уже в этом заключалось то новое, что обозначил Тургенев в русской литературе, и, по словам В.Г. Белинского, «зашел к народу с такой стороны, с какой до него никто еще не заходил». Продолжая свою мысль, выявляя особенности тургеневского «захода» и стиля, критик замечает: «Это не просто списывание с действительности, – она не дает автору идей, но наводит, наталкивает на них. Он перерабатывает взятое им готовое содержание к своему идеалу, и от этого у него выходит картина, более живая, говорящая и полная мысли, нежели действительный случай, подавший ему повод написать эту картину…»
С ДЕТСКИХ лет в материнском имении Спасское-Лутовиново Орловской губернии Иван Тургенев с симпатией относился к подневольным людям, вынужденным быть в крепостной зависимости от хозяев, переживал, когда его мать, Варвара Петровна Тургенева (Лутовинова), женщина суровая и непреклонная в собственных решениях, наказывала их, вплоть до кровавой порки на конюшне, от чего не был убережен и он сам, живший в постоянном страхе перед розгами. «Матери я боялся как огня», – скажет Тургенев потом. И он дал себе «аннибалову клятву» – бороться до конца с врагом, который «имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был – крепостное право». Но если в «Хоре и Калиныче» писатель еще пытается показать иного помещика и с положительной стороны – например, мелкого помещика Полутыкина, называя того «страстным охотником и, следовательно, отличным человеком», то в следующих рассказах все больше внимания обращает на сами крепостнические отношения, вытравливающие у «высшего сословия» человеческое и нормальное без остатка.
За внешней «культурностью», изысканными манерами Тургенев обнаруживает у сильных мира того, а для нас и сего свойства заурядных тупиц и хамов, примитивных собственников, пекущихся лишь о личных имущественных интересах, куда входит повелевание теми людьми, кто им подвластен. Недаром В.И. Ленин привел пример из «Записок охотника» как раз в таком направлении. В статье «Памяти графа Гейдена» (Чему учат народ наши беспартийные «демократы»?)», обличая крепостника, который «благородно либеральничал», но «после первой победы народа», то есть царского манифеста от 17 октября 1905 года, даровавшего некоторые «демократические» послабления, «без малейшего колебания перешел в лагерь контрреволюции, в партию октябристов, в партию озлобленного против крестьян и против демократии помещика и капиталиста», Владимир Ильич пишет, имея в виду Пеночкина из рассказа «Бурмистр»: «Перед нами – цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. «Отчего вино не нагрето?» – спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: «Насчет Федора… распорядиться». Ленин продолжает: «Тургеневский помещик тоже «гуманный» человек… по сравнению с Салтычихой, например, настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли распорядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в соленой воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни ударить, ни выбранить лакея, он только «распоряжается» издали, как образованный человек, в мягких и гуманных формах, без шума, без скандала, без «публичного оказательства».
В отличие от Пеночкина, помещица Елена Николаевна Лоснякова из рассказа «Контора» управляет принадлежащими ей людьми самолично, для этого развела целую бюрократию. У нее и административное здание с вывеской существует, и циркуляры издаются согласно крепостной вертикали вроде: «Приказ от главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, №209», отданный главным конторщиком Николаем Хвостовым: «Приказываю тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени, француженку, разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышеописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести». А между крепостными бюрократами Павлом и Николаем, как водится среди чиновников вообще, начинаются интриги, чтобы получше выслужиться, да заодно и решить свои притязания к «девке Татьяне», но все равно последнее слово за барыней. «Неделю спустя, – подытоживает автор свое пребывание в данном поместье, – я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая в услужении, а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась».
Не без грусти, но с чуткой зоркостью описывается неумолимое разрушение дворянского благополучия. «Предки наши, при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями, – сказано в рассказе «Мой сосед Радилов». – Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». По мысли автора, почти сливающегося с рассказчиком, прямо не высказанной, но отчетливо ощущаемой во всей образной системе цикла, «ветряное племя» противостоит самой русской природе, чьи пейзажи им столь любовно и красочно выписаны и здесь, и в других рассказах. Помещик Радилов тоже человек «все-таки был славный», приютил в доме своем разорившегося дворянина Федора Михеича, почитает мать, женщину старого закала, после смерти жены не спешит к новому браку, но вдруг бросает все и всех, сбегая куда-то с девицей Ольгой. Помещик Петр Петрович Каратаев из одноименного рассказа, считающий, что «лучше деревни, кажется, и быть ничего не может», влюбившись в «холопку Матрену», принадлежавшую другим хозяевам, увез ее к себе, а когда ее затребовали обратно, чему и она повиновалась, разорился, уехал служить в Москву, превратившись в конце концов в человека, увеселяющего своим пением под гитару азартную публику в бильярдной. В рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник» небогатая помещица, заботливая и бескорыстно помогающая племяннику «выйти в люди», терпит притеснения со стороны его, бездельника и любителя за чужой счет пожить.
[img=-8053]
РИСУЯ персонажей в тщательно индивидуальном разнообразии, Тургенев строит повествование таким образом, что классовое их единство обнаруживается как бы само собой, без каких-либо авторских обобщений, вызывая у читателя, однако, отчетливое ощущение необходимости перемен в жизни общества. И уж совсем противоестественным выглядит факт владения кем-то, пусть даже добрым и заботливым, государственными правами на другого человека, которого и продать можно, и проиграть в карты, не говоря уже о том, чтобы заставлять работать на себя от зари до зари, а если отпустить в город на заработки, то обкладывать его огромным оброком. В отличие от своих владельцев, крестьяне изображены умными, талантливыми – живут они в тесном единении с величественной и прекрасной природой, знают все, казалось бы, загадочные тонкости, своенравные повадки обитателей лесов и рек. Проникновение в глубины народного сознания стало новаторским методом писателя, показывающим народ как социальное и нравственное целое. При внешнем повиновении своим хозяевам крепостную зависимость люди преодолевают своей энергией, движением, внутренней независимостью. Как старик Степушка из «Малиновой воды», кого «нельзя было считать ни за человека, ни за дворового в особенности»: он «не получал решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни с кем, никто не знал о его существовании»; никто не знал про него «где живет, чем живет», но ведь жил же, помогал рыбу удить, как-то добывал пропитание. Но, знакомя нас с этим неясным героем, автор не удержался, вопреки обычной спокойно повествовательной стилистике, от восклицания: «Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь!»
Необычайная талантливость русского человека, обусловленная и его тесной связью с родной величавой природой, впечатляюще передана в «Певцах». В советской школе, помнится, они заучивались в отрывках наизусть и в изложениях повторялись, а в драмкружках и разыгрывались в сценках собственной драматургии и с подбором музыки даже. Не надо было никаким, как нынче, «патриотическим воспитанием» заниматься, устраивать «реконструкции прошлого», когда оно, прошлое, превращается в подозрительное замещение героической истории равнодушно деланной театрализацией, часто с антисоветской подоплекой. Патриотизм же возникает в самой атмосфере общества, которое сейчас этому отнюдь не способствует. Недаром теперь и по телевизору, и по радио русскую песню изжили начисто, заменив безнациональным «роком». В «Певцах» русская песня в исполнении Якова, его соревнование с другими певцами, как водится, в кабаке, есть выражение души русского человека: «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны, – подчеркивает Тургенев. – Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не терпел более – он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся… Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участием. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня…»
Тургеневские народные герои – самобытные, глубоко и оригинально мыслящие личности, наделенные нравственной чистотой, любовью к родной земле, которая даже в условиях крепостничества остается благотворной, любимой до боли и слез. Восхищение родимой природой передано с нежной тонкостью в «Бежином луге», где она представлена во всей ее красе, независимой от человека: «Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах – запах русской летней ночи». А кто из нас не испытывал радостного чувства, столь поэтично описанного в рассказе «Касьян с Красивой Мечи»: «Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно-ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плеса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака, и вот вдруг все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, – все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби. Вы не двигаетесь – вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко становится на сердце. Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает в устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с нами медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…»
НАПИСАННЫЕ «великим и могучим, правдивым и свободным» русским языком, который Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) совершенствовал от одного произведения к другому, в «Записках охотника» уже сформировался в основных своих чертах и свойствах. Судьбу родного языка писатель тесно связывал с судьбами русского народа, с его выдающимся, по его всечасному утверждению, близкому и далекому грядущему России и русской литературы. В 1859 году, когда «Записки охотника» вышли отдельной книгой, были переведены на многие европейские языки, а их автор стал знаменитостью, но в России книга находилась фактически под запретом, Тургенев писал о русском языке в одном из писем: «…для выражения многих и лучших мыслей он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы – нет в народе, а в языке они есть… Значит, будут и в народе». Маловерам же Иван Сергеевич отвечал: «И я бы, может быть, сомневался… – но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, – народ великий».
Писатель верно предначертал будущее народа.
Народ сбросил с себя крепостнические оковы.
Народ совершил в нашей стране три революции.
Великий Октябрь дал народу подлинную свободу.
Народ сбросит с себя и олигархическое ярмо.
Будем же бороться за наше великое будущее!