Перед съездом
Не вдаваясь в детали, следует отметить, что этот процесс в 1920-х, начале 30-х годов во многом развивался драматически: побеждала идея облегченного, упрощенного понимания искусства, узкоклассовый, социологический подход к задачам литературы. В идеологическом и организационном плане верх одерживали (хотя и не без сопротивления) организации Пролеткульта, которые фактически все больше выступали от имени партии, власти, государства.
Это предопределило их судьбу, и, как известно, сначала в 1925 году было принято постановление «О политике партии в области художественной литературы», а затем постановление 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».
В постановлении ЦК 1932 года отмечалось, что «успели уже вырасти кадры пролетарской литературы и искусства, выдвинулись новые писатели и художники с заводов, фабрик, колхозов», а поэтому само существование пролетарских литературно-художественных организаций (ВОАП, РАПП, РАМП и других) тормозит «серьезный размах художественного творчества».
Становилось ясно, что пролеткультовцы – эти «идейные организаторы советской литературы» – с задачей, которую они сами на себя возлагали, не справились, поэтому их пришлось «ликвидировать» (характерный термин из постановления). Отрыв от «сочувствующих» для руководителей Пролеткульта оказался гибельным. Отныне партия брала дело создания и организации советской литературы и искусства в свои руки.
В постановлении 1932 года еще ничего не говорилось о едином методе советской литературы – социалистическом реализме. Формулировка метода будет выработана и отточена в ходе подготовки к съезду. Как известно, В.И. Ленин еще в 1905 году в известной статье «Партийная организация и партийная литература» прямо провозгласил необходимость партийности литературы, то есть сознательного служения литературы социалистической идеологии. Мы видим, что в создании единого союза писателей с единым методом и обязательно «на платформе советской власти» эта идея реализовалась в полной мере и открытой форме. Идеология и литература оказались сближенными на недопустимо опасное расстояние.
Но к середине 30-х годов существование группировок во многом изжило себя, перегородки между группами, групповая борьба, истощавшая литературные силы, а особенно наступление РАППА на «попутчиков» стали факторами, которые не только не помогали, но тормозили развитие литературы. Нужна была новая модель художественного развития, и такой моделью стала идея объединения писателей на творческой и идеологической основе. Вот почему идея единого творческого союза была, повторимся, одобрительно принята большинством писателей.
Горький пишет Сталину
В преддверии съезда М. Горький активно переписывался со Сталиным, давал оценки, советы. Он предлагал Сталину ознакомиться со своим докладом на съезде писателей, чтобы успеть «сделать поправки». В письмах Горький высказывался против попыток «командовать» литературой – как со стороны отдельных партийных работников (Юдин, Мехлис), так и некоторых групп писателей (в частности, Панферова, Фадеева, Гладкова, Серафимовича).
В своих оценках Горький порой резок, категоричен. Так, по его словам, такие писатели, как Серафимович, Бахметьев, Гладков – «отработанный пар», «люди интеллектуально дряхлые»; Фадеев «играет в роль литературного вождя, хотя для него было бы лучше, чтобы он учился» (письмо от 2 августа 1934 года. См. М. Горький. Неизданная переписка. М.: Наследие, 2000, с. 296). О Юдине: «Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость» Далее: «Я не верю в искренность коммунизма Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли»; «слишком жадны к удовольствиям жизни».
Такие резкие характеристики своих коллег в литературе, вообще Горькому не свойственные, объясняются его давним «недоверчивым и даже враждебным отношением к мужику», к крестьянам, в отличие от пролетариата, носителя передовых взглядов. Здесь Горький полностью разделяет взгляды Ленина с его тезисом о «деревенском идиотизме» русской жизни, с позицией Сталина, автора коллективизации, благодаря которой крестьянство было отдано в жертву пролетарской революции, индустриализации – за счет крестьян.
С другой стороны, Горький пишет своему адресату, что руководителями «внепартийных писателей» не могут быть также такие молодые, «тридцатилетние» литераторы, как Вишневский, Либединский, Чумандрин, так как беспартийные «попутчики» «более грамотны». «Комфракция в Оргкоме, – продолжает Горький, – не имеет авторитета среди писателей». Горький считает, что эти молодые, «тридцатилетние» (В. Вишневский, Ю. Либединский и другие) «слишком жадные к удовольствиям жизни, слишком спешат насладиться и не любят работать добросовестно» (там же). Союз писателей, убежден Горький, следует возглавить «солиднейшим идеологическим руководством». Сам он просит освободить его от руководства союзом писателей.
Во всех этих прямых и откровенных характеристиках и рекомендациях, имеющих большой вес, хорошо видно отношение Горького к сложившейся расстановке сил в литературном процессе тех лет, его симпатии и предпочтения, которые в значительной мере (в той или иной форме) нашли свое отражение в ходе подготовки и проведения съезда. Очевидно, что не без вмешательства Горького были снивелированы определенные групповые крайности, как правого, «мужицкого», так и левого, «пролетарского», рапповского, флангов, поддержаны позиции «внепартийных» писателей как «более грамотных».
Конечно, с другой стороны, это стало возможным потому, что подобная стратегия литературного развития была поддержана Сталиным, в докладах А. Жданова, Н. Бухарина, К. Радека, при всех нюансах в их позициях.
Посредник между писателями и властью
В самом начале съезда от ЦК ВКП(б) и Совета народных комиссаров выступил секретарь ЦК А. Жданов. По сути и даже терминологически это было выступление самого И. Сталина – короткое, энергичное, установочное.
В речи Жданова мы узнаем характеристики, оценки, формулировки, аналогичные сталинским. Прежде всего знаменитое «инженеры человеческих душ»; далее утверждения, что «советская литература – самая идейная, самая передовая, самая революционная»; четко проведенная антитеза буржуазной и советской литературы.
Характерны и слова о том, что «наш писатель черпает свой материал из героической эпопеи челюскинцев, что для нашего писателя «созданы все условия», что «только в нашей стране литература и писатель подняты на такую высоту», призыв к овладению «техникой дела» и так далее. И, конечно, слова о «знамени Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина», победа которого и позволила созвать самый съезд. «Не было бы этой победы, не было бы и вашего съезда», – под дружные аплодисменты заявил Жданов.
Следует обратить внимание и на ключевую роль А.М. Горького в подготовке и проведении съезда. С одной стороны, он «свой» среди писателей, равный среди равных; с другой – он учитель, гуру, вознесенный над писательской массой своим опытом, старшинством (хотя были на съезде писатели и старше его), а главное своими давними связями с большевиками, с Лениным, приближенностью к власти, к Сталину.
С Горьким еще можно спорить, не соглашаться с его отдельными умозаключениями, но в целом он не подлежит критике, его величают «великим», «величайшим пролетарским писателем», авторитет его личности и творчества непререкаем, бесспорен. Все это позволяло ему, как никому другому, взять на себя сложную и ответственную роль посредника, медиатора, моста между писателями и властью – роль, с которой он прекрасно справился.
Власть говорила на языке идеологии, политики, литература этот язык зачастую не понимала, ее этот язык раздражал, пугал; непонимание грозило конфликтом, как в случае с РАППом. Посредниками в этом сложном процессе пытались выступать Бухарин, Радек, но они были политиками, идеологами и в полной мере «своими» в писательской среде не воспринимались, к ним сохранялось известное недоверие. Горький же в этой ситуации оказался идеальным посредником, в этом состояла его поистине историческая роль. Конечно, при этом он порой вынужден был уступать в чем-то, упрощать, схематизировать литературный процесс, подчинять его идеологическим требованиям, быть в какой-то мере политиком, идеологом. Но все же язык Горького в этом постоянном диалоге художественной интеллигенции и власти был намного предпочтительнее, чем язык Жданова, а тем более Сталина. А главное, этот язык органично воспринимался «своим братом» писателем.
Доклад Горького на Первом съезде советских писателей отличался широтой подхода к явлениям культуры в современном ему мире, и хотя в своих основных параметрах этот доклад был «выдержан» с точки зрения большевистской идеологии, он все же мало походил на фундаментальную марксистскую ортодоксию, которая была способна лишь оттолкнуть многих писателей.
Это был свободный разговор-рассуждение о проблемах развития культуры в мире, о ее роли в обществе; в контексте этого разговора органично воспринимались мысли о кризисе «старого мира», опасности фашистской чумы, об искренней вере в благотворность идей социализма в России и т.д. Широта взгляда, оригинальность и выношенность своего миропонимания, умение вести разговор с властью на равных, с одной стороны, и отстаивать (по мере возможности) интересы художественной интеллигенции, знание ее психологии, специфики творчества – с другой вот та основа, та двуполярность, которые позволяли Горькому выполнять его трудную и ответственную роль организатора литературы, посредника, собирателя и объединителя литературных сил. Роль, с которой, как уже говорилось, он успешно справился.
Достоевский как инквизитор
Одним из центральных был вопрос об отношении к классическому наследию, к выбору «учителей».
«Нам не по пути с Прустом и Джойсом, хотя учиться форме у них нужно», – неоднократно в разной форме прозвучало на съезде (хотя азбукой является принцип единства содержания и формы). «Джемс Джойс или социалистический реализм?» – так был поставлен вопрос К. Радеком. Нетрудно догадаться, какой предполагался и был дан ответ на этот риторический вопрос.
В докладах и выступлениях отстраивалась четкая, баррикадная, блоковая модель художественного процесса, согласно которой западные писатели делились на «своих» (Роллан, Дж. Рид, А. Нексе, Б. Шоу, А. Жид, Т. Драйзер) и «чужих» (одним из них стал Селин).
При этом, как уже говорилось, подчеркивалось, что советская литература априори «самая передовая», «самая демократическая», «самая великая» литература в мире. Впрочем, аналогичная модель распространялась не только на западную, но и на русскую литературу прошлого. Тон был задан, как и во многих других случаях, в докладе М. Горького.
Достоевскому приписывалась роль «искателя животного начала в человеке» – и «не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать» это начало. Горький обвинял Достоевского в клевете на Белинского, в оправдании и идеализации крепостного права в России.
Горький признает гениальность Достоевского, но как личность, как «судью мира», утверждает он, Достоевского «очень легко представить в роли средневекового инквизитора» (стеногр. отчет, с. 11).
По мнению Горького, Достоевский оказывается виновным в повороте части русской интеллигенции после революции 1905–1906 гг. «от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного «порядка» (там же). Как видим, основная критика направлена против политических, идеологических взглядов Достоевского как консерватора, «реакционера», друга Победоносцева, против Достоевского, автора «Бесов».
Пафос Горького в полной мере поддержал на съезде Виктор Шкловский. «Если бы сюда пришел Федор Достоевский, – сказал он, – то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира».
Отношение к революции, вот что должно определять отношение к писателю, в том числе к Достоевскому, считает Шкловский. «Ф.М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника» (стен. отчет, с. 154).
Позже, правда, В. Шкловский сам признает, что он был не прав, обвиняя Достоевского «в измене революции», и свои упреки снимет в книге «За и против», написанной в 1960-е годы (см об этом: В. Шкловский. Съезд писателей. Новый мир, 1984, № 8, с. 239.) В статье Шкловского «Достоевский» 1971 года мы также не находим слов об «изменнике» и необходимости судить великого русского писателя. Но «судебный процесс» над писателем продолжается и в этой статье: «Достоевский хотел отказаться от будущего. И не мог отказаться. Он понимал неизбежность революции, той, которую нельзя запретить. Он дал мир в споре, в натяжении противоречий, неснимаемых противоречий» (В. Шкловский. В 3 т. Т. 3. М., 1974, с. 384).
Впрочем, характерно, что тот же Шкловский в своем выступлении на съезде судит и Маяковского. «Виноват» – также выносит приговор Шкловский, и приговор этот объясняется странно. Оказывается, Маяковский «виноват не в том, что стрелял в себя, а в том, что он стрелялся не вовремя и неверно понял революцию» (с. 155).
У Горького и Шкловского по отношению к Достоевскому часто встречаются слова «непонятно», «трудно понять» и т. п. Что ж, это по крайней мере честно.
Доклад Бухарина: литература и политика
Большой интерес вызвал на съезде доклад Н.И. Бухарина о поэзии и «задачах поэтического творчества в СССР» (28 августа, 19-е вечернее заседание, на 12-й день работы съезда, после докладов Горького, С. Маршака, К. Радека, В. Кирпотина, докладов по национальным литературам).
Бухарин был представителем либерального крыла в партии. Это относится и к его взглядам на литературу и искусство, что отчетливо проявилось в докладе. Однако позиция Бухарина не была однозначной; праволиберальные взгляды соседствовали в нем с левыми, ленинскими принципами и установками: он был за партийность литературы, разделял классовый подход, был за «монументальность» искусства, за соцреализм и т. д. Сам он искренне считал себя последовательным ленинцем.
Как известно, в 30-е годы Бухарин оказался втянутым в острую политическую борьбу со Сталиным и его соратниками, смысл которой заключался в разном понимании форм и методов построения социализма. К 1934 году ему удалось отмежеваться от троцкизма, он резко выступал против Троцкого, позже отошел от Зиновьева и Каменева. На XVII съезде партии (1934) он был в некотором смысле реабилитирован, избран кандидатом в члены ЦК (ранее был членом ЦК), назначен главным редактором газеты «Известия». Однако его принципиальные разногласия с политикой Сталина оставались, и перемирие, как покажут события, было временным и недолгим. Уже через два года в связи с процессом над Зиновьевым–Каменевым вновь всплывает имя Бухарина как сторонника оппозиции. А еще через два года, в 1938 году, его будут судить и приговорят к смерти как заговорщика и империалистического шпиона.
В этом исторически уплотненном контексте Бухарин, надо думать, понимал, сколь был важен для его политической карьеры, самой судьбы доклад, который, конечно же, слушали внимательно не только делегаты-писатели.
Когда-то Маяковский мечтал, чтобы на политбюро доклады о поэзии делал Сталин. На съезде, как уже говорилось, от политбюро делал доклад не Сталин, а Жданов. Бухарину в то время выступать от политбюро уже не доверяли; он выступал «от себя». Эта позиция была одновременно и удобна, и крайне уязвима. Удобна потому, что она позволяла Бухарину достаточно свободно, даже вкусово выстраивать свои оценки и предпочтения в литературе. А уязвимо потому, что за ним не стояло высочайшее «есть мнение», поэтому оно не было защищено от критики, переходившей в нападки с вполне определенной политической подоплекой.
Главная мысль Бухарина: время летит вперед, изменяется жизнь, читатель становится грамотнее, культурнее и его уже не удовлетворяет крикливая, поверхностная поэзия Демьяна Бедного, комсомольских поэтов, более того – Маяковского. Для читателей 1930-х годов все ближе и понятнее становится поэзия Бориса Пастернака, который, таким образом, оказывается едва ли не образцом современной Бухарину поэзии. Сергею Есенину Бухарин противопоставляет Александра Блока как более культурного поэта; Есенин же, по мнению Бухарина, весь в прошлом, он идеализирует патриархальную старую деревню, не принимает город.
Все вроде бы верно, Бухарин (во всяком случае, внешне) не выходит за рамки партийной концепции литературного процесса тех лет. И в то же время нельзя не разглядеть и некоторые «тайные» мысли, некую внутреннюю полемику Бухарина со своим главным противником. Ведь не кто другой, как Сталин, назвал Маяковского «величайшим поэтом советской эпохи». Духом внутренней полемики пронизан весь доклад Бухарина, и этого не могли не заметить те, против кого этот дух был обращен.
Ясно, что в обстановке острой политической схватки в те годы сам писательский съезд по определению приобретал характер идеологической, политической борьбы. Понимал ли это сам Бухарин? Безусловно, понимал и пытался использовать свое выступление как еще одно открытое обращение с общественной трибуны. Это было прежде всего обращение к сторонникам. Он делал доклад о литературе, а между строк звучали убеждения Бухарина-политика. Он открыто не призывал к борьбе с жесткой, авторитарной политикой Сталина, но весь тон, вся аргументация, которой он пользовался, были направлены против этой политики.
Пронизывающая партийность
Вс. Иванов, один из «Серапионов», на съезде выступил с резкой критикой своих «заблуждений», объявил их «ошибками молодости». «Из них («Серапионовых братьев»), – сказал Вс. Иванов, – не найдется сегодня ни одного, кто со всей искренностью не принял бы произнесенной А. Ждановым формулировки, что мы за большевистскую тенденциозность в литературе».
«Партийность… пронизывающая нас… И чем дальше, чем больше будет пронизывать нас эта партийность, тем больше мы должны изобретать», – словно заклинает он. Обратившись к классическим романам прошлого века, Вс. Иванов критикует их авторов за то, что они ограничивались «семейным кругом знакомых или соратников героя романа», а нужны новые романы, которые охватывали бы «колоссальную массу людей». Он ратует за создание романов-эпопей, за производственный тип романа, который утверждался в те годы. (Кстати, еще один из «Серапионов» – Константин Федин, также выступавший на съезде и не нашедший нужным столь горячо и безоглядно поддержать «формулировки» доклада Жданова о «большевистской тенденциозности», выступал как раз против романов-эпопей, к которым призывал его коллега.)
Вс. Иванов в том же выступлении признавался, что «работа в одной из литературных бригад над созданием истории Беломорского канала будет и останется… одним из лучших дней моей творческой жизни». И снова в который раз он повторял, что гордится «все более растущей партийностью» – своей и всей советской литературы.
И Максим Горький, горячо поддержавший пафос выступления Вс. Иванова, в своем заключительном слове имел все основания заявить о «победе большевизма на съезде».