Он обеспечил СССР ряд выдающихся побед на дипломатическом фронте. В центр этого очерка, рисующего баталии 60–70-х годов, он поставил фигуру Андрея Громыки, назвав его: «политик из великой истории». На дипломатическую работу я пришел в 1959 году. «Ушли» меня из МИДа в 1992 году, так что большую часть своей дипломатической жизни я провел в «гнезде» А.А. Громыко на Смоленской площади. Там рос, оперялся и учился летать. Одним словом, он зримо или незримо все эти самые интересные и активные годы моей жизни был где-то рядом, определял и формировал мою судьбу, как, впрочем, и судьбы тысяч работников нашей внешнеполитической службы. Для меня он всегда был строгим, требовательным, зачастую сложным и непредсказуемым руководителем. Как мне рассказывали А.Г. Ковалёв и П.А. Абрасимов, ко мне он относился не всегда однозначно. Во всяком случае, «фитилей» от него я наполучал за годы работы в МИДе немало. Но в то же время он, как любил говорить его бессменный помощник В.Г. Макаров, по сути своей был человеком добрым и отзывчивым, заботившимся о своих сотрудниках. В сложные моменты моей службы он не раз «прикрывал» меня, за что я по сей день сохраняю ему глубокую признательность и уважение. В первые годы, когда я работал на скромных должностях в посольстве СССР в ГДР, мое знакомство с министром было заочным. Стоял он где-то бесконечно далеко и высоко, и знал я о нем в основном по разговорам и сплетням сослуживцев. Были это не самые простые годы в жизни А.А. Громыко. Его недолюбливал Н.С. Хрущев, видимо, собравшийся выдвинуть на пост министра иностранных дел своего зятя Аджубея. Тогда ходило много слухов о «негибкости» А.А. Громыко и непригодности его к осуществлению «динамичной» хрущевской политики. Шептались о каких-то нелестных служебных характеристиках, которые якобы лежат в мидовских архивах и касаются его пребывания в нашем вашингтонском посольстве еще в должности советника. Показательно с этой точки зрения, что, когда наш посол в ГДР М.Г. Первухин в обстановке крайней секретности выполнял указание Хрущева о закрытии границы в Берлине, между ним и представителем КГБ в ГДР всерьез обсуждался вопрос о том, надо ли вообще информировать министра: кто его знает, может быть, Хрущев не считает необходимым держать его в курсе дела… Некоторое время это сложное для министра положение сохранялось и после отстранения Хрущева от власти. Во всяком случае, когда я в 1965 году вернулся в Москву и начал работать в центральном аппарате министерства, он проявлял чрезвычайную осторожность всякий раз, когда «входил» с теми или иными записками в ЦК КПСС. На моих глазах это положение менялось по мере укрепления его позиций в партийной иерархии. Он пользовался все большим доверием Л.И. Брежнева, вскоре перешел в разговорах с ним на «ты», установил тесный контакт с Минобороны и КГБ и создал в конце концов такое положение, когда практически все вопросы внешней политики СССР решались «троицей» в составе Громыко – Устинов – Андропов. Соответствующим образом менялась и линия поведения, которую он предписывал занимать аппарату МИДа в отношениях с ЦК и другими ведомствами. Ни о каких подписях отделов ЦК под предложениями МИДа речь больше уже не шла, наоборот, в последние годы пресекались любые поползновения Международного отдела ЦК КПСС, т.е. Б.Н. Пономарева, В.В. Загладина и др., выступать с какими-либо самостоятельными инициативами во внешнеполитических вопросах, особенно по проблематике разоружения. («Пусть они занимаются своим делом – отношениями с братскими компартиями. Это им поручено».) То же самое касалось и, казалось бы, всесильных помощников Генерального секретаря. В отношениях с ними строго запрещалось высказывать какие-либо инициативные предложения, которые они могли бы «подкинуть» Генеральному секретарю в обход министра, выполнять их просьбы о написании документов и разделов выступлений для высшего руководства. («Замыкайте их с просьбами на меня! Их задача – работа с секретарями ЦК и выполнение поручений Генсека. Вот пусть и работают!») То был период расцвета влияния А.А. Громыко на партийные и государственные дела Советского Союза. Он пользовался огромным авторитетом не только среди членов Политбюро, но и по всей стране. Каждое его выступление на сессии Генассамблеи ООН, речи при приеме гостей, пресс-конференции воспринимались как крупные политические события. И так это было на самом деле. А.А. Громыко был как бы общепризнанным воплощением советской внешней политики – солидной, основательной, последовательной. Твердой там, где было нельзя иначе, и гибкой – там, где надо было сманеврировать, пойти на небольшие уступки и получить выгодный нам компромисс. Он не носился попусту по городам и весям, как это вошло в практику наших министров иностранных дел за последние полтора десятка лет, не ездил на всякого рода пустопорожние конференции, семинары и междусобойчики. Он не давал по нескольку интервью в день, чтобы ублажить досужих журналистов, не стремился «светиться» каждый день на телевидении, одним словом, не танцевал на всех свадьбах, куда его ни позовут. Он прекрасно понимал, что такое поведение лишь девальвирует авторитет министра великой державы, которой являлся Советский Союз. Каждая его поездка за границу была тщательным образом подготовлена и сориентирована на достижение конкретного результата. Он знал себе цену, не разменивался на мелочи и пустяки, не занимался политическим туризмом. Он был полководцем, который умел воевать вверенным ему войском, направляя его действия и распределяя силы. Грош цена командиру, который вместо того, чтобы всецело посвящать себя этой задаче, встает в цепь стрелков и, не умея руководить солдатами, сам занимается стрельбой из трехлинейки по противнику. Впервые лично познакомиться с А.А. Громыко мне довелось сразу после возвращения из командировки в ГДР. В конце, кажется, 1965 г. на отдых в Советский Союз приехал тогдашний министр иностранных дел ГДР Отто Винцер. Громыко решил проявить внимание к Винцеру и с этой целью отправился в Барвиху, прихватив меня в качестве переводчика, хотя никакого переводчика ему не требовалось. Винцер прекрасно говорил по-русски. Беседа оставила у меня недоуменное впечатление… В последующие годы я все чаще имел возможность непосредственно наблюдать А.А. Громыко в деле, встречаться и разговаривать с ним. Это было время после постановки Берлинской стены и ухода в 1963 году в отставку Аденауэра, когда прежняя железобетонная восточная политика ФРГ начала шататься. Из сильного козыря в колоде карт Запада, который играл на вытеснение нас из Германии и Восточной Европы, Западный Берлин стал превращаться в его Ахиллесову пяту. Сообразил это еще Хрущев, который разрешил Ульбрихту закрыть границу, чем резко ограничил возможности Запада проводить через этот город наступательные операции против наших позиций в Европе. Советский Союз начал тогда наступление в берлинском вопросе. Оно было продолжено и после ухода Хрущева со сцены. Поначалу оно носило, скорее, импровизированный характер, но потом, когда на Третий Европейский отдел министр поставил В.М. Фалина – одного из наиболее талантливых наших дипломатов того периода, – берлинским вопросом мы стали заниматься более систематично. Мне было приказано подумать, как использовать факт продолжающейся оккупации Западного Берлина войсками США, Англии, Франции для активного нажима на наших противников и вбивания клиньев между ФРГ и тремя державами. Решение было очевидно: поскольку три державы заявляли, что находятся в Западном Берлине в качестве победителей в войне против Германии, юридической основой их пребывания там могли быть только союзнические соглашения и решения Контрольного Совета о целях, условиях и порядке оккупации. Эти документы носили весьма жесткий характер для немцев и поэтому на практике давно игнорировались США, Англией и Францией, которые протежировали своему союзнику – ФРГ в ее попытках де-факто присоединить к себе Западный Берлин. Требуя от трех держав полного соблюдения и выполнения союзнических соглашений, мы ставили их в сложное положение. Они, конечно, не хотели соглашаться с нами и ограничивать незаконную деятельность ФРГ в этом городе. Но в таком случае мы, выступая в роли блюстителей союзнических договоренностей, могли заявлять, что вместе с ГДР позаботимся том, чтобы они выполнялись. Для нажима на западную сторону можно было использовать большую зависимость Западного Берлина, да и самих войск трех держав от того, будет ли сохраняться беспрепятственное движение по наземным коммуникациям между Западным Берлином и ФРГ. А они проходили по территории ГДР. Конечно, союзнические соглашения предоставляли самим трем державам свободу передвижения по этим коммуникациям, но мы и не стремились их трогать. В отношении же немецкого гражданского транзита мы никаких обязательств ни перед кем не несли и могли дать свободу рук ГДР, да еще и прикрыть ее действия просьбами оказать нам помощь в строгом соблюдении постановлений о денацификации, демилитаризации и демократизации Германии. Как впоследствии признавал Брандт, положение Западного Берлина в результате такой нашей тактики стало последовательно ухудшаться. Политико-юридических средств для сохранения прежнего статус-кво у Запада не оказалось. Воевать за Западный Берлин ни три державы, ни ФРГ, разумеется, не хотели. Возникала необходимость начать поиски компромисса путем переговоров с нами не только по Западному Берлину, но и в более широком плане. Воздвигнутая стена в Берлине, а затем наш нажим на три державы, ФРГ и Западный Берлин в конечном счете привели к заключению Московского договора с ФРГ и Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину, а затем к широкому международному признанию ГДР и приему двух немецких государств в ООН. Это ознаменовало собой провал расчетов Запада на то, что Советский Союз удастся выкинуть из Восточной Европы и пересмотреть итоги Второй мировой войны в свою пользу. Наши противники были вынуждены подтвердить существующий территориально-политический порядок в Европе. Кульминацией этого процесса стало подписание Заключительного акта в Хельсинки. Это так гладко пишется сейчас на бумаге, когда история уже свершилась. Но путь к этим свершениям был неимоверно сложным. И прошел его Советский Союз под водительством А.А. Громыко, который взял на себя руководство всем германским направлением нашей внешней политики и занимался им без преувеличения каждый день. В тот период мне и довелось много видеться с А.А. Громыко не только в служебной, но и в частной обстановке. Он направил меня в те годы в ГДР на подмогу нашему послу П.А. Абрасимову, которому поручалось вести переговоры с послами трех держав по Западному Берлину. Я непрерывно курсировал в это время между Москвой и Берлином и стал, что называется, вхож в кабинет А.А. Громыко. Но возвращаясь к тому, как мы начинали свое крупное и увенчавшееся успехом наступление в германских делах, должен сказать, что когда мы втроем – В.С. Семенов, В.М. Фалин и я – пришли с планом действий по Западному Берлину к А.А. Громыко, он долго читал его, нерешительно крутил в руках, а потом рассердился. «Кто поймет, что вы тут понаписали? – в раздраженном тоне обратился он к нам. – Абракадабра, алгебра какая-то!» Признаюсь, в тот момент у меня екнуло сердце и я решил, что пропало полгода напряженной работы. Расстроившись, я не очень уже прислушивался к вяловатым и, как мне показалось, произносимым Семеновым в извиняющемся тоне пояснениям. Как самому молодому из присутствующих, мне все равно полагалось молчать. Да я бы и не решился возражать нашему грозному министру. К моему удивлению, однако, выйдя из кабинета министра, Семенов довольно заулыбался и сказал: «Поздравляю! Он, по сути дела, согласился, а ворчит потому, что сам с первого захода чего-то не понял. Однако сообразил в то же время, что если сам с трудом понимает, то в Политбюро никто уж и подавно ничего не поймет. Так что все в порядке! Надо теперь только подумать, как все попроще преподнести». И действительно, второй наш заход к министру оказался вполне успешным. Записка за его подписью ушла в ЦК КПСС и была быстро одобрена. За переговорами по Западному Берлину министр следил лично, сознавая, что от их удачного исхода зависит судьба знаменитого Московского договора с ФРГ. Брандт предупредил Л.И. Брежнева, что без удовлетворительного решения берлинского вопроса бундестаг ратифицировать этот договор не будет. Отсюда следовало, что уступки по Западному Берлину, а возможны они были в основном за счет интересов ГДР, становились неизбежны. В конце концов, в большой политике Западный Берлин для нас не был главным. Главным были Московский договор и слом аденауэровской политики на непризнание итогов Второй мировой войны. У нас тогда некоторые полагали, что можно ради этого и пожертвовать Западным Берлином, отдав его ФРГ за Московский договор. Соответственно они настраивали и Брежнева, которому, как новому Генеральному секретарю ЦК КПСС, естественно, был нужен крупный внешнеполитический успех. Но А.А. Громыко был не из тех, кто легко сдает противнику позиции даже по, казалось бы, второстепенному вопросу. Он знал, что в международных делах, если однажды что-либо выпустишь из рук, вернуть это бывает очень трудно, если вообще возможно. Поэтому он, как мог, бился против любых двусмысленностей при заключении Московского договора и, думается мне, не его вина, что в конце концов эти двусмысленности ему пришлось «пропустить». Давление на него из Кремля несомненно оказывалось весьма сильное. Сужу об этом по тому, что наши «творцы» Московского договора не раз с раздражением говорили в кулуарах, что «своим упрямством министр все может испортить». Когда вскоре после заключения Четырехстороннего соглашения начались переговоры о вступлении ГДР и ФРГ в ООН и А.А. Громыко строго наказал провести согласованную лично им с Г. Киссинджером формулу, что этот прием «не затрагивает вопроса о четырехсторонних правах и обязанностях» (а замысел его состоял в том, чтобы тем самым сказать, что нет в реальности уже ни самой Германии, как единого государства, ни прав и обязанностей четырех держав в отношении ее), история, похожая на происходившую на переговорах по Западному Берлину, повторилась вновь. Союзники, разумеется, не захотели принимать эту формулировку, после чего мне была устроена выволочка и сказано, что зря меня послали на переговоры вообще. Но принять ГДР и ФРГ в ООН было важно, гораздо важнее, чем спорить о том, существует ли ответственность четырех держав или только вопрос о такой ответственности, и А.А. Громыко дал согласие на слово «вопрос», а нам, и глазом не моргнув, сказал, что вставлял это слово «лишь по тактическим соображениям». В знак «окончательного закрытия» германских дел после заключения Московского договора и Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину состоялась раздача наград. Меня представили к ордену «Дружба народов». Но министр собственноручно своим любимым синим карандашом перенес мою фамилию на ступень выше. Так я получил первый орден в своей жизни – орден «Трудового Красного Знамени». После церемонии в Кремле все мы, награжденные германисты, были приглашены в кабинет к Андрею Андреевичу. Он нас тепло, по-отечески поздравил. А поглядев на меня, заметил: «А как они пытались изменить формулировку, что Западный Берлин не часть ФРГ. До последнего царапались! А мы все же на своем настояли – не принадлежит он им и не будет управляться ФРГ и впредь!» В таких же, не терпящих возражений, торжествующих тонах А.А. Громыко говорил и о Московском договоре, с формулировками которого он поначалу соглашался с большим трудом. Он любил повторять, что этот договор после Потсдама пропахал «глубокую борозду» по Европе, что германский реваншизм теперь «положен в гроб», а на этот гроб теперь для верности «навинчена крышка» и т.д. Верил ли он до конца в то, что говорил? Думаю, что, как реалист до мозга костей, государственный деятель с огромным опытом практической политической работы – не совсем. Он не мог не понимать, что в то время как мы трезвонили о признании Западом незыблемости европейских границ, в действительности ФРГ пошла лишь на обещание не пытаться изменить их силой, но вовсе не отказалась от претензий осуществить аншлюс ГДР и по-прежнему считала Западный Берлин одной из своих земель. Министр хоть и говорил, что нам наплевать на то, что там заявляют и пишут западные немцы и что нас связывают только обязательства, зафиксированные в тексте договора, но, безусловно, видел, что ФРГ отнюдь не отказалась от реализации своих долговременных политических установок, смысл которых состоял в том, чтобы вытеснить нас из ГДР, а еще лучше из всей Восточной Европы. Чувствуя, что опасность для наших интересов сохраняется, министр после поворота в наших отношениях с ФРГ с большой озабоченностью следил за тем, как складывались отношения между двумя германскими государствами. ГДР была главной опорой наших позиций в Европе. Но после заключения Московского договора и соглашения по Западному Берлину эта опора начала быстро расшатываться. На то было много причин. Прежде всего наше сближение с Западной Германией после Московского договора не могло не открывать путей для еще более быстрого и широкого сближения между двумя германскими государствами. На это, собственно, и делался расчет германскими социал-демократами, пришедшими к власти в ФРГ. Они ставили на развал ГДР изнутри. В свою очередь, тогдашнее руководство ГДР, доселе послушно выполнявшее все наши не совсем приятные для него просьбы и требования ради облегчения ратификации Московского договора, после завершения всей этой серии переговоров, приема ГДР в ООН и в обстановке начавшейся широкой полосы международного признания, теперь решило, что настало время переходить к более самостоятельной политике. Возглавивший ГДР после отставки В. Ульбрихта Э. Хонеккер вскоре огорошил нас выработкой пакета договоренностей с ФРГ, смысл которых состоял в том, что ГДР все больше открывалась для проникновения западных немцев и получала за это многие миллионы западных марок. ГДР начинала торговать политикой в германских делах и делала это без всякого спроса у нас. А.А. Громыко не замедлил всполошиться. В январе 1975 г. он в весьма откровенной форме высказал наши серьезные сомнения руководству ГДР, а затем делал это еще много раз. Толку, однако, не было. Э. Хонеккер не желал слушаться. Более того, наши немецкие друзья стали сообщать в Москву, что Громыко в германских делах плохо разбирается, видит несуществующие опасности и лишь сбивает с толку руководство КПСС. Тем временем внутреннее положение ГДР все больше осложнялось. О назревающем взрыве, механизмах его подготовки, основных действующих силах и исполнителях германисты МИДа и КГБ не раз предупреждали и даже готовили проекты записок в ЦК КПСС. Но, посоветовавшись с Андроповым и Устиновым, министр возвращал их без пометок. В 1981 году министр вызвал меня в Москву, присвоил ранг посла и поручил возглавлять советскую делегацию на переговорах с США в Женеве по ограничению ядерных вооружений в Европе. Вопрос этот в тот момент был чрезвычайно острым. В ответ на начавшуюся плановую модернизацию наших баллистических ракет средней дальности в Европе американцы с подачи ФРГ поставили вопрос о том, чтобы мы вообще отказались от ядерных ракет этого класса. В противном случае они грозились развернуть в Европе адекватное количество своих баллистических ракет средней дальности «Першинг-II» и крылатых ракет BGM-109 G. Появление таких ракет в Европе с подлетным временем в 10–12 минут создавало бы острейшую угрозу нашей безопасности и серьезно нарушило бы стратегический баланс. В Европе разразился так называемый ракетный кризис, который отравлял наши отношения с ФРГ и другими членами НАТО. Мое назначение на столь ответственный пост и к тому же в такой острый момент свидетельствовало о большом доверии министра. К тому времени мне еще не исполнилось и 45 лет – возраст по тогдашним мидовским меркам, скорее, юношеский, чем зрелый. Для себя я решил, что надо сделать все для достижения договоренности и оправдать доверие министра. Наверное, в этом была моя ошибка. Мудрый первый заместитель министра Г.М. Корниенко намекнул мне с самого начала, что надо «пободаться» некоторое время с американцами, которые все равно от планов размещения новых ракет в Европе не откажутся. Когда же они разместят их, тогда уже и договариваться о взаимоприемлемых «потолках» с обеих сторон. Мне этот план не понравился, поскольку в результате его реализации мы и новые американские ракеты себе под нос получили бы, и в глазах всей Европы еще были бы в том виноваты. На первых этапах переговоров министр был доволен их ходом и моими действиями. Мы же разворачивали разные составленные в Генштабе и заведомо неприемлемые для американцев варианты решения вопроса. Смысл их состоял в том, что мы уничтожали свои выслужившие ресурс ракеты средней дальности и продолжали размещение наших новых ракет «Пионер» (по терминологии НАТО СС-20), а американцы отказались бы от планов развертывания в Европе своих новых «Першингов» и крылатых ракет. По сути дела, это были не переговоры, а обмен аргументами, не направленный на поиск реального компромисса. Тем временем наши военные в ускоренном темпе осуществляли обширную программу производства и развертывания «Пионеров» (более 500 ед.), Пентагон готовил доставку в Европу своих новых ракет, а европейская общественность громко протестовала против действий той и другой стороны. К лету 1982 года на переговорах обозначился тупик. Напряженность нарастала с каждым днем. Каких-либо новых инструкций ни из Москвы, ни из Вашингтона не поступало. Рейган явно не хотел договариваться, а у нас шептались, что больной Брежнев уже ничем не управляет и ничего не решает. В этих условиях я решился на то, чтобы предложить своему партнеру по переговорам с американской стороны, 75-летнему Полу Нитце, выйти за рамки инструкций и представить начальству вариант компромисса, который мы оба могли бы выработать «в личном качестве». Если начальство этот вариант одобрило бы, то он получал бы путевку в жизнь. Если нет, то он должен был считаться обеими сторонами несуществующим и, разумеется, не разглашаться. Подобным методом мы не раз действовали на переговорах с американцами во времена Никсона и Киссинджера, и это, как правило, приносило положительный результат. Правда, сейчас у американцев музыку заказывал не прагматик Никсон, а ковбой Рейган. Об этом намерении я загодя проинформировал министра, на что после долгого молчания получил согласие идти на встречу с Нитце, но руководствоваться при этом существующими указаниями. Это означало, что министр не готов предлагать что-либо новое, но не против посмотреть, что получится в результате намечавшейся разведки боем. Встреча состоялась 16 июля. Результат ее свелся к американскому предложению иметь в Европе по 75 установок ракет средней дальности, причем мы имели бы 75 «Пионеров», а они – 75 крылатых ракет. От развертывания «Першингов» американцы в этом случае были бы готовы отказаться. Кроме того, должны были замораживаться и не оснащаться ядерными боеголовками все ракеты оперативно-тактической дальности (от 500 км и выше). Нашу «Оку», которую потом сдал Горбачев, из американского списка оперативно-тактических ракет мне, правда, удалось тогда вычеркнуть. Восточнее Урала мы могли сохранить примерно 90 уже развернутых там «Пионеров». В целом же получалось, что мы могли сохранить 165 «Пионеров» – группировка вполне достаточная для решения задачи модернизации этого класса вооружений. Оговорившись, что предложения Нитце, скорее всего, подвергнутся серьезной правке, я передал их в Москву. Ответа, однако, не получил. Приехав в Москву, узнал, что А.А. Громыко находится в отпуске, телеграмму мою по Политбюро не разослал, а предложения американцев назвал «ерундой на постном масле». Начальник нашего Генштаба Н.В. Огарков и вовсе окрестил американские предложения «провокацией». В общем, создалась ситуация, когда предложенный компромисс просто не рассматривался. Оно и понятно. В противном случае, его надо было бы доложить Л.И. Брежневу и обсудить на Политбюро, после чего сказать «да» или «нет». Но, видимо, такого обсуждения и не хотели. Как мне потом говорил помощник Генерального секретаря А.И. Блатов, в случае доклада Брежневу вариант почти наверняка был бы одобрен им, поскольку на большее в складывающихся условиях нам рассчитывать не приходилось. Думаю, что это понимал и А.А. Громыко, который ни разу не попрекнул меня за эту «прогулку в лесу» с Нитце и даже пошутил однажды, что я по молодости не понимаю, какую международную известность стяжал себе этой «прогулкой». Но вариант Нитце явно не устраивал военных, а министр предпочитал не вступать в конфликт с ними, исходя из того, что ракетный вопрос был не столько мидовским, сколько военным. Военные же и наша Военно-промышленная комиссия не хотели останавливать запущенную на полную катушку программу развертывания «Пионеров». Мало того, как рассказал мне однажды покойный маршал Ахромеев, вслед за завершением развертывания «Пионеров» они собирались расставить в Европе порядка 1000 новых оперативно-тактических ракет повышенной дальности. То, что это было бы чревато для нас серьезными политическими последствиями, восстановило против СССР широкую общественность по всей Европе, во внимание принимать не хотели. Как и следовало ожидать, переговоры с американцами в конце 1983 года закончились провалом. А спустя еще несколько лет, при Горбачеве, мы приняли унизительный «нулевой вариант» американцев и были вынуждены уничтожить огромное количество нашей самой современной военной техники и остались вообще без ракет средней дальности. В связи с прекращением переговоров по средним ракетам остановились и переговоры по стратегическим вооружениям – к большому, кстати, недовольству всего нашего военно-дипломатического лобби, которое оказалось без работы. Американцы же удержали контроль над своими европейскими союзниками, несмотря на значительный разворот антиракетного движения, а затем нанесли нам следующий удар, выдвинув программу создания космических вооружений, так называемую Стратегическую оборонную инициативу (СОИ) Рейгана. Пришлось искать способов срочно возобновить переговоры с ними. Отказ от договоренности с американцами по ядерным средствам средней дальности и его политические последствия, видимо, не всем понравился в Политбюро. А.А. Громыко был вынужден после своей «непробиваемой» жесткости в совсем недавнем прошлом теперь демонстрировать гибкость. Меня он от продолжения переговоров по вооружениям средней дальности освободил, мудро заметив, что дальше вести мне их было бы трудно: теперь там будут вырабатываться решения, которые было бы сложно совместить с нашей прежней позицией против рейгановского «нуля». Он, видимо, все еще надеялся сохранить какую-то часть наших «Пионеров», договорившись с американцами о приемлемых потолках. Однако это не вышло. Мне же министр предложил возглавить в советской делегации группу по космическим вооружениям, т.е. повоевать за спасение договора по ПРО 1972 года, а заодно заняться развенчанием СОИ. На этом направлении переговоры не сдвигались ни на сантиметр. И не могли сдвинуться. Во-первых, никаких космических вооружений или развернутых средств ПРО у США, в отличие от нас, не было. Так что сокращать и ограничивать им было нечего, а обзавестись ими очень хотелось. С точки зрения реальных сокращений вооружений выдвижение программы СОИ как предмета для переговоров с американской стороны было блефом. Но блефом удачным, поскольку эта программа вызвала у нас немалое беспокойство и, спекулируя на ней, США добивались от нас уступок в деле сокращения реально существующих стратегических вооружений и вооружений средней дальности. На переговорах мы требовали запретить разработку, создание и развертывание космических вооружений и всякий раз выслушивали в ответ, что американцы не знают, что это за вооружения, но предлагают тем не менее пересмотреть договор по ПРО, развернув соответствующие НИОКРы чисто «оборонительного» свойства, чтобы уменьшить угрозу ядерной войны. Широкой публике это нравилось. Она не понимала, что Вашингтону нужен был противоракетный щит, чтобы иметь возможность из-под него нанести сокрушительный ядерный удар по противнику и при этом самим не пострадать или пострадать в минимальной степени. Переговоры в космической группе вскоре превратились в толчение воды в ступе. Моя чрезмерная напористость привела к тому, что американцы стали пытаться избавиться от меня, как партнера по переговорам. К тому времени А.А. Громыко оставил пост министра иностранных дел и стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Его сменил Э.А. Шеварднадзе, а меня направили послом в ФРГ. После этого мои встречи с А.А. Громыко случались редко. Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что его выдвинули на более высокий, но вместе с тем, скорее, церемониальный пост, фактически отстранив от руководства советской внешней политикой. При всей своей высокой партийной дисциплинированности А.А. Громыко не мог восприниматься горбачёвской командой как надежный партнер в деле осуществления ее планов перестроить все и вся. Огромный авторитет его в стране и на международной арене несомненно стеснял Горбачева. Ему нужен был другой, более управляемый исполнитель. Однако А.А. Громыко и на посту Председателя Президиума Верховного Совета продолжал с большим вниманием и интересом следить за тем, что происходило в нашей внешней политике с весны 1985 года. Его верный помощник В.Г. Макаров не упускал возможности позвать к шефу советских послов, которые приезжали в те годы по разным поводам в Москву. Приглашал он и меня. Помню, что А.А. Громыко обычно был не очень разговорчив. Просил каждый раз рассказать о делах, внимательно слушал, иногда задавал уточняющие вопросы – в общем, старался подпитаться информацией из первоисточников, не раскрывая себя и своих мнений. Похоже, однако, что мысли его становились все более тревожными по мере того, как перестройка заходила в тупик. Иногда это проскальзывало в его вопросах и репликах, но он тут же ловил себя на неосторожном слове и старался смазать только что сказанное им. Помню, как рассказывал ему однажды о разнообразных проектах сотрудничества с западными немцами. Их было много, и один другого интереснее. Тогда ЦК КПСС увлеченно вел линию на создание совместных предприятий с участием фирм ФРГ в расчете на то, что это приведет к быстрой модернизации нашей отстававшей от современного уровня промышленности, в первую очередь станкостроения. Немецкие банки были готовы предоставлять нам практически без ограничения кредиты, в том числе несвязанные. Велись переговоры с западногерманскими научно-исследовательскими центрами в надежде с их помощью обойти ограничения КОКОМ на трансферт современных технологий. Одним словом, от западных немцев с их предложениями и инициативами буквально отбоя не было. «Чем вы это объясняете?» – спросил Андрей Андреевич. – «Наша внешняя политика сейчас в ФРГ пользуется большим спросом и авторитетом, – ответствовал я. – Приходится удивляться, но витрины ювелирных магазинов на самых дорогих улицах Дюссельдорфа заполнены дамскими колье и сережками с красными рубиновыми звездами. Циферблаты часов модно украшать изображениями кремлевских башен. Горбачева готовы на руках носить. Ну, а кроме того, и это, видимо, главное, экономика ФРГ для своего роста остро нуждается в расширении внешних рынков и новых источниках сырья. А оно становится все более дефицитным. Все внешние рынки давно поделены, кроме нашего. Китайцы – не в счет. Свои возможности на этом направлении ФРГ в значительной степени исчерпала, когда мы пребывали в ссоре с Пекином, а они вовсю лезли в Поднебесную. Вот они сейчас и ухаживают за нами». «Для чего, однако, ухаживают? – вырвалось у Андрея Андреевича. – Ведь они наши классовые противники. Не могут они так вести себя просто потому, что желают нам добра. Впрочем, – тут же потускнел он, – надо, разумеется, использовать все возможности для расширения равноправного и конструктивного сотрудничества с ними. Работайте и дальше в этом направлении. Желаю успехов». После 1991 года мне не раз вспоминалась эта беседа. Хорошо, что А.А. Громыко не пришлось увидеть своими глазами, как были потеряны наши позиции в Европе, отстаиванию которых он посвятил десятки лет своей жизни, упорной борьбы и труда. Он ушел еще до того, как открылась эта трагическая страница нашей истории. Не удается ее закрыть и по сей день. «Советская Россия», 21 июля 2009 г.
Дипломатия дальнего боя
