К 120-летию М. Шолохова
…Извержение бездны, плазмы, массы народной: «Тихий Дон»… Персонажи выявлены с такой повышенной четкостью, что, поднявшись со страниц, уходят в длительность истории. Но не в меньшей степени персонажами становятся и народные множества: белые, красные, армии сходящиеся…
Как тонко передаются ощущения! Как ест Гришку боль от убийства, свершенного на войне: детальность описания, жесткая фиксация жестокости потрясает… стукнувшиеся половинки разрубленной черепной коробки, стукнувшиеся об асфальт… Как всё противоречит пахоте, косьбе, пасеке, всему роскошному миру с вековечным укладом – всегда бы таким мир был, нет – разворочают его всё войной…
Роман неистовых страстей, густой, гудящей мощи: всё сносящая Аксиньина страсть…
И цвета – сколько многоцветья в естественном этом, ковыльном, травном, степном языке, как чувствуется воздух, слоение солнечных лучей, как всё переливается, играя, хоть и совершенно всерьез!
Много смерти. Много крови. Проще ли умирали? Сложно сказать, но простые люди, изображенные в романе, сложность жизни постигают по-своему. И сложность такая противоречива, хотя не противоречит самой жизни, столько всего родящей…
Лучше пахота, чем война. Войн много, время ломает народную плоть, уничтожает гроздьями всё людское, привычное. Время – жутко. Люди – колоритны.
Живет и дышит вечный роман… И дыхание его – творится на уровне невероятных, радугами цветности играющих фраз, чья сумма столь органична, что завораживают они: «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе – полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце».
Мир – всё в нём – становится действующим героем: применительно к «Тихому Дону» можно говорить как о персонажах и о траве, которую горбатит ветер и наливает стеклянная осенняя вода, и об облаках, чьи формы и красоты бесконечно передаются в романе, и о самом Доне: величавом и величественном, не перебрать оттенков воды его… Всё одушевлено, как будто даже смерть, а смертей будет столько!..
Главное ли люди в этом сложнейшем космосе? Ну да, и сколько их! Не меньше, чем смертей…
Любой – даже и не самый основной персонаж, вроде дуролома Христони или Авдеича Брёха, прописан сочно и смачно, с только ему присущим набором черт… Казацкая вольница, влитая в кровь, военная масть, бесконечность военного дела… Но и пахота – отчасти та же вольница, сколько разных отливов травы!
Сколь переливаются колоритом детали – как, например, Гришка рассек косою крохотный комочек пушистого утенка, и бежит к нему Дуняшка, интересуясь, что там у него: в загрубелой, чуть не черной от солнца и работы ладони.
Много солнца, воздуха, ветра. Ветер истории – онтологией своей – пострашнее обыденного: сносит людские массы, мешает в смертной схватке красных и белых, а белый генералитет выписан с такою же силой, как и казацкие типажи…
Шолохов словно постепенно брал разгон: язык «Донских рассказов» уже полнится той спелой прелестью, что разойдется во всю силу в главном романе. И «Родинка», переливаясь перлом, покажет, как всё было.
Страшно. Сын на отца. Дико. Судьба атамана банды, круто сплетенная, будет начертана в несколько строк: «Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанистые, и – банда».
И эти несколько строк развернутся в читательском сознании ассоциативно в сложнейшие ряды этапов, каждый тяжел. Неожиданность эпитетов: султанистые камыши расцветают особой, с восточным колоритом силой…
Репетиция «Тихого Дона» – «Донские рассказы», но и они дают столько шедевров… Главный поднимается в метафизические небеса, оставаясь могучим повествованием о жизни – сильно развернутым в вечность, сияющим столькими красками…
Александр БАЛТИН
На фото: «Григорий и Аксинья», худ. Орест Верейский, 1951–1952 гг. Изображение из открытых источников