В романе-антиутопии скончавшегося недавно Владимира Войновича «Москва 2042» основным экспортным продуктом России будущего, находящейся под управлением военно-кагэбистской хунты, стали человеческие экскременты. Страна поставляет их за границу по трубопроводу, а гражданам позволяется получить товары первой необходимости только по предъявлению справки о том, что они уже сдали свой «вторичный продукт».
После почти десятилетнего перерыва я решил посетить места, лежащие к востоку от Москвы. Спешу сообщить вам, что России, с которой почетный спикер сейма Корнель Моравецкий недавно призывал создать союз, простирающийся от Лиссабона до Владивостока, нет. Есть группа феодалов, которых кормит нефть, есть духовная элита, которую выдавили за черту бедности, так что теперь ей приходится выбирать между эмиграцией внешней и внутренней, и есть деградирующая с каждым годом Россия простых людей. С ней миру не по пути, ведь этот серый люд живет при победившей виртуальной реальности, в которой существует злая гейропа, укры и все остальные с одной стороны и мистический третий Рим, который следует защищать до последней капли крови, с другой.
Подробнее об этом явлении? Пожалуйста. Тамбур вагона-ресторана в поезде, идущем по Транссибирской магистрали. Ручка на двери, ведущей в соседний вагон, ломается. Оказавшись запертым на нескольких квадратных метрах, я стучусь в ресторан, хотя он еще закрыт. Мне открывает неопрятный мужчина (как выясняется позже, механик). Я рассказываю, что произошло, и прошу помочь. В ответ крик и нецензурная брань. Я застываю в изумлении, ведь в предыдущие годы иностранец был для россиянина неприкосновенной особой, иностранцу прощали все, пылинки у него из-под ног сдували. А это что? Когда я пытаюсь выразить несогласие, объясняя, что жду, скорее, помощи или хотя бы сочувствия, у моего собеседника загораются глаза, а с языка у него слетает фраза главного телевизионного пропагандиста Дмитрия Киселева: «Прошли те времена, когда Россия перед всеми извинялась»! Я мямлю что-то о том, что для меня Россия – это Достоевский и Солженицын, а не какой-то нахальный механик, что дело не в России, а в ручке, что… На деле никаких весомых аргументов у меня не нашлось. Вот так в тамбуре вагона-ресторана я встретился с новой Россией, которая, как к капельнице, подключена к телевизионному Первому каналу. Она встала с колен, а что произошло у нее с головой, другой вопрос.
В Перми, уродливом промышленном городе с миллионным населением, контрастирующим с великолепной уральской природой, десять лет назад я провел два года. Тогда атмосфера была пропитана надеждами на лучшее будущее, связанными с президентом Дмитрием Медведевым и мировыми рынками нефти, на которых начинался рост котировок. Сейчас от этих надежд не осталось и следа. Медведев превратился в ненавистного премьер-министра, который мешает народу чувствовать благодать, исходящую от мудрой политики Владимира Путина. А нефть, как это с ней бывает, не хочет возвращаться к прежним ценам.
Моя гостиница называлась «Усадьба». Это был сруб из толстых кедровых бревен, построенный среди трущоб бывшего района для работников речного порта. Несколько лет назад, когда оставались надежды, порт еще работал, но недавно он стал историей, а прибрежные участки перешли во владение разнообразных местных мелких чиновников. Настолько мелких, что вместе с деньгами, полученными от продажи земли, они сбежали в Чехию и на Кипр.
Работников порта, оказавшихся на дне общества, в последующие годы становилось здесь все меньше. Они спивались, убивали друг друга или кончали жизнь самоубийством, уезжали и сдавали свое жилье. Их место заняли выходцы из Таджикистана и Узбекистана. Сейчас район пестрит многоцветными нарядами среднеазиатских девушек. Изредка можно встретить здесь коренного жителя, который с бессильным смирением (или реже с презрением) икает над бутылкой пива, слушая персидскую речь и наблюдая обычаи своего соседа: таксиста, лавочника, носильщика, дворника, то есть, одним словом, используя советское определение, пролетария. Но если в городе пролетарием стал таджик, кем тогда стал россиянин? Он успокаивает себя, что хозяином.
Таджик под присмотром хозяина возвел гостиницу «Усадьба». В моде евроремонт, то есть все должно быть, как в Европе. Поэтому половину гостиничного номера, как это якобы там принято, занимает джакузи. Устанавливал его таджик, так что из многочисленных отверстий гигантской ванны льется только кипяток. Таких недоделок, халтуры (скрипящих дверей, дребезжащих кондиционеров, шатающихся душевых кабин, отсутствующих розеток), разного рода неудобств и признаков непрофессионализма в гостинице столько, что там каждую минуту появляется возможность посмеяться над тем, как Абдулла с Мирзой под руководством Ивана воображают себе Европу. Упаси нас господь от такой Европы!
При этом халтурная усадьба пахнет кедровой смолой. Если оторвать взгляд от евроремонта, закрыть покосившимися жалюзи окна, выходящие на разрушающиеся дома портовых работников, можно почувствовать величие сибирских бревен. Но что принесет завтрашний день?
Расспросы об истории гостиницы позволяют мне узнать, что ее российский хозяин сколотил состояние на деревянном строительстве. Воображение сразу же нарисовало такую картину: где-то на окраине ужасающей Перми появился район бревенчатых домов. Однако факты таковы: компания «Пермские терема» занимается строительством не срубов, а собачьих будок – зданий площадью полтора десятка метров. Благодаря договоренностям с городским руководством в этих строениях, стоящих в чистом поле и не имеющих доступа к электричеству, водопроводу и газу, можно прописаться, а без прописки ни у таджика, ни даже у россиянина нет шансов устроиться на работу. Впрочем, оформление прописки за деньги – это одна из самых процветающих сфер бизнеса не только в Перми и не только в провинции, но и во всей России. Большинство сегодняшних обитателей Москвы, снимающих квартиры у коренных жителей города, прописаны в общежитиях, гаражах или трущобах Подмосковья. За прописку в собачьей будке компания «Пермские терема» просит 2,5 тысячи евро. Это серьезная инвестиция: столько строитель-таджик зарабатывает за год, а российский учитель – за полтора.
Между тем за городом, на другом берегу реки, три поколения семьи Терентьевых сажают капусту. Среди грядок стоят их дома. В посадках царит образцовый порядок, а архитектура и семейные дела – это стихия хаоса. Сложно понять, кто где живет, и кто кому кем приходится. Их семья – это трое профессоров, пять докторов наук, трое студентов и стайка детей. Специальности у них и гуманитарные, и технические (история, литературоведение, электроника), есть даже инженер-механик. Это полезная профессия в сельскохозяйственной коммуне, которую де-факто организовали Терентьевы. Саша, автор патентов, которые не нужны угасающей российской экономике, получает в университете мизерную зарплату, но умеет починить сливной бачок в туалете или оросительную систему в огороде. Он даже своими руками построил ветряную электростанцию. Не любит он только прополку, но здесь на помощь приходит Антон Терентьев – преподаватель истории. Он не только тщательно уничтожает сорняки, но и, словно Мичурин, выводит выдерживающие уральские морозы сорта перца, рукколы и базилика. Последние приобретения? Итальянский виноград, растущий в теплице. Осенью все это законсервируют, банки уберут в бомбоубежище, которое семья сделала под сараем, и можно будет жить до следующего урожая.
В свободное от работы на грядках время профессор Терентьев занимается проблемой коллективной ответственности за преступления большевизма. Он сотрудничает с тем, что осталось от «Мемориала», после того, как эту организацию объявили иностранным агентом, а ее сотрудников начали преследовать. Терентьев заинтересовался поляками. Случайно ему в руки попали списки наших соотечественников, репрессированных в рамках так называемой польской операции НКВД. Он изучает их истории и подает заявки в проект «Последний адрес», задуманный оппозиционером Сергеем Пархоменко. В рамках этой кампании активисты размещают мемориальные знаки на домах, из которых сотрудники НКВД забирали людей на расстрел.
Кроме того, Терентьев подключился к отчаянной акции по защите созданного еще во времена перестройки музея политических репрессий «Пермь-36», который по мере вставания с колен перевели под государственное управление, объявив, что его предыдущая дирекция «плевала в лицо ветеранам». В Сети стали распространяться снятые на государственные деньги видеоролики, в которых убеленные сединами бывшие лагерные надзиратели рассказывали о шикарной жизни заключенных и моральном разложении врагов отечества. «Представьте себе, что музеем Аушвиц-Биркенау начинают управлять неонацисты, а государственные дотации получает молодежь, устраивающая цикл интервью с надзирателями, которых не осудили в Нюрнберге», – проводит параллель Терентьев. Когда я задаю ему ленинский вопрос «что делать», он разливает по чашкам крепкий чай и замолкает. В разговор вступает его сестра Алла, мать четырех детей и преподаватель славянских литератур. «Меня на последних президентских выборах поразил кандидат от коммунистов. Он заявил, что нам, представьте себе, нужно объявить войну Белоруссии и сразу же сдаться. Вот такая программа».
В зале вылетов пермского аэропорта рекламные баннеры расхваливают, как породистых щенков, город Чусовой.
Население 50 тысяч человек, каждый десятый житель работал в металлургической отрасли. Завод закрылся. Приехали немцы и сняли документальный фильм об умирающем городе: трущобы, самоубийства, нищета, войны местных чиновников, старающихся незаметно разграбить оставшиеся от предприятия руины, и один-единственный независимый журналист. В интернете появились реакции. «Обшарпанные дома, колючая проволока в центре города, старушки, торгующие на остановках, чтобы прокормить своих детей, работающих на заводах, – так живет вся страна!» – написал кто-то один. Другой парировал: «Немецкая пропаганда! Они стараются очернить Путина в Европе». После того как о фильме заговорили в Пермском крае, глава Чусовского муниципального района Сергей Белов решил сделать рекламное объявление. До посадки на самолет еще оставалось время, так что я внимательно его рассмотрел. Белов ждет инвесторов 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Я набрал указанный в объявлении номер, но никто не ответил.
В Москве жизнь бурлит. По дорогам мчатся роллс-ройсы и бентли, живые омары в аквариумах, стоящих в витринах шикарных ресторанов, машут клешнями прохожим. Омарам, демонстрируя свои ослепительно белые ровные зубы, улыбается прекрасный, как Адонис, экономист Владислав Жуковский – объект воздыханий американских журналисток и девушек из оппозиционно настроенной части московской тусовки. «Доход от экспорта интеллектуальной собственности составляет в России 0,6 миллиарда долларов в год, в Голландии – 37 миллиардов долларов, а в США – 130 миллиардов. Экономике, которая сконцентрирована вокруг нефтяной трубы, не нужны самостоятельно думающие, образованные, здоровые, ответственные люди. Для обслуживания трубопроводов и особняков их владельцев хватит 20 миллионов человек, но и те должны обладать соответствующими качествами, среди которых больше всего ценится умственная неполноценность, покорность и отсутствие склонности к долгожительству», – объясняет он.
Весь этот голодный плебс оказывается ненужным балластом. Он был полезен, когда козырями Кремля выступали нефть, оружие массового уничтожения и идея мировой революции во имя всеобщего равенства. Идея накрылась медным тазом, а пользоваться двумя оставшимися козырями народ властям лишь мешает.
Запад, тревожащийся по поводу свободы прессы, соблюдения прав человека или создания в России гражданского общества, очень наивен. Тот тип хозяйствования, который при существующем положении дел доступен Кремлю, не требует не только существования гражданского общества, но и общества в целом. Предметом управления выступает не народ, а торговое предприятие пиратского профиля. В этой «экономической деятельности» используются определенные психологические приемы из политического арсенала, в том числе те, которые направлены, если перефразировать Клаузевица, на «продолжение политики иными средствами». Мессианство, империализм, национализм и так далее – это всего лишь пропагандистская дымовая завеса, которая помогает защищать частные интересы узкой группы владельцев нефтяной трубы, ограничивающиеся исключительно финансовой стороной дела. Главная проблема этого предприятия – непомерно раздутый штат. В таком контексте замечания о том, что к излишкам персонала относятся недостаточно великодушно, выглядят совершенно неуместными.
То, что все это произойдет, что Пермь и десятки похожих на нее городов в российской провинции деградируют, что интеллектуалы уйдут во внутреннюю эмиграцию, а простой народ обнищает, сопьется и, не имея доказательств собственного величия, обратится к ксенофобии, можно было предугадать, зная, как когда-то обанкротились совхозы. То, что надежды, связанные с медведевской модернизацией 2008–2012 гг. безосновательны, было понятно уже в их ходе, поскольку деньги, заработанные на нефтяном буме, шли не в бизнес, а попадали на счета чиновников в офшорах. Народу при этом доставались лишь объедки с барского стола, при помощи которых власть смогла убедить граждан, что 1990-е, короткая эпоха демократии, были лихим десятилетием.
Когда разрушение совхоза растягивается на четверть века, его население превышает 100 миллионов человек, а внешнее управление разорившегося предприятия открывает на его территории новую частную фирму и при этом располагает крупнейшим ядерным арсеналом в мире, картина вырисовывается мрачная.
Авторы статей, появившихся на оппозиционных порталах после смерти Войновича, проводят мысль, что в наше время предсказания писателя стали реальностью. Представляется, однако, что его прогнозы были излишне человечными и оптимистичными. У 90% россиян нет сейчас такого «вторичного продукта», в котором могли бы нуждаться их власти.
Do Rzeczy, Польша
