Биография этого удивительного писателя и поэта больше похожа на авантюрно-приключенческий роман с трагическим финалом. За свою недолгую, но яркую жизнь Бруно Ясенский сменил не только несколько стран и паспортов, но и множество масок, каждая из которых на какое-то время становилась его собственным лицом: лидер польского футуризма, хулиган и позер, активист левого движения, изгнанник, советский номенклатурный писатель…
Современный русскоязычный читатель с творчеством польского писателя и поэта Бруно Ясенского (1901–1938) знаком, что греха таить, не слишком хорошо. Однако многие наверняка помнят знаменитую цитату из этого автора, в свое время украшавшую стены школьных кабинетов литературы, а также учебники и хрестоматии по соседству с другими популярными высказываниями классиков, вроде «Человек – это звучит гордо!» или «В человеке все должно быть прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Слова эти давно живут собственной жизнью, независимо от того, кто их написал, и существуют в народном сознании уже сами по себе:
Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство.
Это автоэпиграф к неоконченному антифашистскому роману Бруно Ясенского «Заговор равнодушных», над которым писатель работал в 1935–1937 годах, живя в Советском Союзе. Многое изменилось в мире с тех пор, однако эти хрестоматийные строки не потеряли своей актуальности – а все потому, что природа человеческого равнодушия осталась, увы, неизменной.
Начало 20-х годов прошлого века в Польше – это эпоха «бури и натиска» польских футуристов, пытавшихся не столько покорить польский Парнас, сколько сровнять его с землей. Во главе этой поэтической банды стоял двадцатилетний Бруно Ясенский, живший тогда в Кракове и учившийся в Ягеллонском университете. Сначала он пытался опубликоваться в «Скамандре», однако его стихи были отвергнуты и вдобавок публично высмеяны на страницах журнала за манерность и «северянинщину». Иной молодой поэт на его месте полез бы в петлю, но Ясенский и бровью не повел, решив возглавить собственное литературное направление. В марте 1920 года он организовал в Кракове первый «поэзовечер» только что созданного им Независимого клуба футуристов Pod Katarynk? («Под шарманкой»), который был назван так в честь книги стихов «Шарманка» русской кубофутуристки Елены Гуро. Ядро этой группы составили Ясенский, Станислав Млодоженец и Титус Чижевский. Спустя несколько месяцев краковские футуристы протянули руку футуристам варшавским, организовав вместе с Анатолем Стерном и Александром Ватом совместные чтения в Лодзи, претенциозно названные ими «набегом на город».
А в январе 1921 года у Ясенского выходит дебютная книга стихов But w butonierce (дословно – «Башмак в петлице», хотя ради сохранения ассонанса было бы уместнее перевести это название, скажем, как «Рукавица в петлице»). В сборник вошли 26 стихотворений, сегодня считающихся классикой польской поэзии, а тогда вызвавших у многих читателей недоумение пополам с возмущением.
Но одной поэзии вожаку футуристов было мало – и вскоре, по примеру своих итальянских и русских коллег, он пишет манифест польского футуризма, а потом еще один, и еще. В них он призывал к «немедленной футуризации жизни», обращаясь к полякам: «Если вы действительно народ будущего, а не народ-пережиток, вы пойдете с нами». Эти прокламации Ясенский выпустил в июне 1921 года в первой газете-«однодневке» польских футуристов, которая называлась «Однодневка футуристов / манифесты польского футуризма / чрезвычайное издание / на всю Жечь Паспалитую». Официальное название страны – Речь Посполитая – Ясенский сознательно коверкал и вообще демонстративно пренебрегал правилами правописания и правилами произношения. Очевидцы вспоминают, что во время публичных выступлений он умышленно картавил, протяжно грассировал, произнося звук «р» на французский манер, и получалось что-то вроде: «Х-х-хаздетая Джоконда».
Подобно русским футуристам, Ясенскому не терпелось «сбросить классиков с парохода современности», недаром он писал: «Что мне стриндберг и норвид – наследия пыльный ком?». Литературное творчество он понимал как одну из форм участия в общественной жизни, и потому в стихах и манифестах выступал против официальной религии и культа войны, за гендерное равенство – правда, женщин он при этом все-таки «опредмечивал», пышно и безответственно именуя их «произведениями искусства наподобие архитектурных, скульптурных и технических объектов». Архитектурного, технического и вообще городского в стихах Ясенского было много, он зачарованно наблюдал за «адищем города» – это особенно заметно в его второй книге, поэме «Песня о голоде», вышедшей в мае 1922 года.
К осени 1923 года Ясенский разочаровывается в футуризме и объявляет о своем разрыве с ним, а также о смерти этого литературного направления. Возможно, виной тому был переживаемый им творческий кризис. «Писать по-старому я считал ненужным, – скажет он впоследствии, – а по-новому еще не умел». Кроме того, поэт сильно «полевел» – во многом этому способствовали рабочие волнения в Кракове в ноябре 1923 года, в результате которых погибло около сотни рабочих. Ясенский даже пытался принять участие в уличных столкновениях с полицией, правда, неудачно – очевидцы вспоминали, как поэт, одетый в дорогое пальто с бобровым воротником, сверкая моноклем и размахивая тростью из слоновой кости, обратился к восставшим рабочим с пламенной речью и… был ими освистан. Он давно симпатизировал коммунистам, и вскоре после краковских событий предложил своему приятелю Анатолю Стерну выпустить совместную книгу стихов в полулегальном варшавском коммунистическом издательстве Ksi??ka («Книга»). Сборник, получивший название Ziemia na lewo («Земля влево»), вышел в начале 1924 года, после чего в литературных кругах Ясенского начали презрительно называть «салонным коммунистом».
А поэт продолжал сжигать за собой мосты. Он порвал с семьей, женился на львовянке Кларе Арем и перебрался во Львов. Там он работал литературным редактором тогда еще легальной коммунистической газеты Trybuna robotnicza («Рабочая трибуна»), переводил многочисленные статьи Ленина, оказавшись, таким образом, первым польским переводчиком «вождя мирового пролетариата». Он видел в большевизме силу, способную уничтожить старый мещанский порядок, столь ему ненавистный. Мир обывателей он считал питательной средой фашизма – и был, в сущности, не так уж неправ.
После того, как власти закрыли газету, Ясенский всерьез задумался об эмиграции. В «санационной» Польше он чувствовал себя абсолютно чужим и одиноким. «Это были годы, – вспоминал Ясенский, – когда воздух в Польше был полон угаром самого зоологического шовинизма и воскресших великодержавных амбиций». Кроме того, он боялся, что его посадят – перед глазами был пример Анатоля Стерна, получившего после публикации вполне невинного стихотворения «Улыбка Примаверы» два года тюрьмы за оскорбление, как сейчас бы сказали, «чувств верующих». А у Ясенского было немало произведений, на которые можно было «оскорбиться» – взять, к примеру, поэму «Футбол всех святых» или строки из «Песни о голоде»: «снимите распятых с крестов! / пусть шагают вновь по планете / все, кто за нас умереть был готов / там, во мраке столетий!».
Устав от Польши, осенью 1925 года Ясенский вместе с женой отправился в Париж – начинать новую жизнь.
В Париже Ясенский много занимается журналистской работой, пишет для львовских газет «Новый век» и «Львовский курьер». Овладев французским языком, начинает учить японский. Пишет и издает поэму «Слово о Якубе Шели», посвященную одному из вождей «галицийской резни» 1846 года. Поэма, впрочем, большого успеха не имела, а Юлиан Тувим откликнулся на нее весьма ядовитой пародией «Слово о Джеке-потрошителе».
Решив переключиться на прозу, Ясенский в последние три месяца 1927 года пишет роман «Я жгу Париж», который наконец-то приносит ему долгожданную славу. Этот революционно-утопический роман-памфлет стал своего рода ответом Ясенского на сатирическую повесть Поля Морана «Я жгу Москву», и был в апреле 1928 года опубликован по-русски в советском издательстве «Московский рабочий», а осенью того же года французский перевод романа напечатала на своих страницах парижская коммунистическая газета «Юманите». У советских критиков книга вызвала предсказуемый восторг, на Западе – жаркую полемику, но равнодушным не оставила никого. Пытаясь как следует напугать своих идеологических противников, парижских буржуа, Ясенский, «сжигая» Париж, не поскупился на топографические подробности, вдохновенно и с размахом изобразив самый настоящий апокалипсис. В его романе Париж гибнет от чумы, горит синим пламенем, Елисейские Поля превращаются в адскую пустыню, после чего на руинах французской столицы возникает новая пролетарская республика будущего. Впрочем, многие критики заметили, что уничтожение выходит у Ясенского куда более убедительно, нежели созидание – его утопия выглядела наивно и искусственно.
Еще в 1927 году Ясенский организовал в Париже рабочий театр из польских рабочих-эмигрантов, который, по его словам, «в тяжелую эпоху полицейских репрессий должен был стать проводником революционных идей». А в начале 1928 года Ясенский был принят во французскую компартию и с удвоенной энергией принялся за политическую агитацию. Польскому посольству все это не слишком нравилось, и оно регулярно доносило на Ясенского в полицию. А уж после публикации романа «Я жгу Париж» на страницах «Юманите» терпение французских властей лопнуло.
В ноябре 1928 года Ясенского под конвоем вышвырнули из Франции на том основании, что его роман призывал к свержению государственного строя. Ясенский оказался в Германии и решил временно обосноваться во Франкфурте-на-Майне. Тем временем во Франции разразился скандал – французские писатели объявили решительный протест против высылки своего коллеги за литературное произведение. В результате министр внутренних дел был вынужден отменить решение о депортации. Однако когда Ясенский явился во французское посольство, консул вежливо, но решительно отказался выдать ему визу. «Я поспешил, не менее любезно, – вспоминал Ясенский, – успокоить консула, что с визой или без визы, но буду во Франции и обещал прислать ему из Парижа открытку».
Сказано – сделано. Ясенский отправился в Трир, родной город Карла Маркса, не спеша осмотрел все достопримечательности, а утром, прячась за проезжающим грузовиком, перешел мост, отделяющий Германию от княжества Люксембург. Следующей ночью он так же нелегально пересек границу Франции, дошел пешком до ближайшей железнодорожной станции и на поезде отправился в Париж.
В Париже он пробыл три месяца на нелегальном положении, однако 30 апреля 1929 года был вновь арестован и под конвоем выслан на бельгийскую, а затем немецкую границу. Быстро убедившись, что в Берлине, охваченном стычками нацистов с социалистами, он никому не интересен, Ясенский решает ехать в Советский Союз – уж там-то его точно примут с распростертыми объятиями. Поэт доехал до Штеттина, сел там на пароход и вскоре прибыл в Ленинград.
22 мая 1929 года Ясенский прибыл в Москву, на Ленинградский вокзал, где ему устроили помпезную встречу: на перроне его ждали люди с цветами и транспарантами, делегации писателей, рабочих, пионеров… Из Ленинграда в Москву Ясенский ехал в одном купе с Маяковским – последний был уверен, что люди на перроне встречают именно его. Каково же было удивление «лучшего, талантливейшего поэта эпохи», когда выяснилось, что вся эта толпа явилась на вокзал ради Ясенского.
Газета «Правда» писала: «Приветствуем Бруно Ясенского – несгибаемого бойца на фронте пролетарской культуры Запада!». Польская газета Rzeczpospolita отреагировала совершенно в другом, куда более кислом тоне: «В Москву прибыл высланный из Франции за антигосударственную деятельность варшавский еврей Бруно Ясенский. Писатель-диверсант был восторженно принят в советских литературных кругах».
Довольно скоро Ясенский почувствовал себя в Москве, как рыба в воде. Он женился на советской журналистке и писательнице Анне Берзинь, приятельнице Сергея Есенина, с которой познакомился в день своего приезда в Москву. Возглавил журнал «Культура масс», а также литературный отдел польскоязычной газеты Trybuna Radziecka («Советская трибуна»). В апреле 1930 года Ясенский вступил в ВКП(б), затем стал главным редактором журнала «Интернациональная литература» (предтеча «Иностранки»). Из бунтаря и литературного скандалиста, каким его знала Польша, Бруно Ясенский превратился в партийного агитатора и литературного функционера.
Не желая чувствовать себя эмигрантом, Ясенский начинает писать по-русски. В 1931 году появилась его пьеса «Бал манекенов», а в 1933 году – роман «Человек меняет кожу». И хотя Ясенский описывал в этом романе социалистическое строительство в Таджикистане, это была метафора его собственной жизни.
В Таджикистан Ясенский ездил несколько раз, ему нравилось чувствовать себя эдаким «большевиком пустыни и весны», по выражению поэта Луговского. В подарок от таджикских комсомолок писатель получил двух живых орлов, которых забрал с собой и держал в своей роскошной московской квартире. В январе 1933 года писатели Зигмунт Новаковский и Мельхиор Ванькович побывали в Москве и навестили Ясенского, который пригласил их к себе на званый ужин. Войдя в столовую, где был накрыт стол, Новаковский и Ванькович остолбенели – в углу комнаты на цепи сидел огромный горный орел. Прекрасно понимая, что Ясенский пытается поразить соотечественников, гости решили не подыгрывать хозяину и в течение всего вечера демонстративно не обращали на экзотическую птицу ни малейшего внимания.
В 1933 году Ясенский стал членом Верховного совета Таджикистана, а спустя год вошел в состав правления Союза писателей СССР. Это был пик его писательской и политической карьеры. Однако все эти высокие должности счастья ему не принесли – напротив, они его погубили.
Тучи начали сгущаться над головой Ясенского еще в 1936 году – участие во внутрипартийной борьбе и знакомство с Всеволодом Мейерхольдом не прошли ему даром. Весной 1937 года на страницах «Правды» он был обвинен в отклонении от партийной линии и троцкизме. В стране тогда вовсю раскручивалось так называемое «польское дело» – среди живших в СССР поляков искали шпионов. Вскоре Ясенский был исключен из партии и Союза писателей, а 31 июля 1937 года его арестовали сотрудники НКВД. В сентябре того же года начинаются допросы. Не выдержав пыток, Ясенский признался в участии в польском националистическом заговоре, хотя и не оговорил никого из знакомых, находящихся на свободе. На суде от всех своих показаний он отказался, но это уже не имело никакого значения.
Сидя в печально известной Бутырской тюрьме, Ясенский снова начинает писать стихи, но уже не на польском, а на русском языке. Некоторые из них – к примеру, адресованное наркому Ежову стихотворение с просьбой выслушать автора и разобраться в его деле – чудом уцелели. Последним поэтическим произведением Ясенского стало стихотворение «Железные крыши и окна квартир…», которое заканчивалось словами:
На стыке грядущих боев и коммун
Оборванной песни допеть не успел я,
И образы вянут, как яблоки спелые,
Которых уже не сорвать никому.
Шагай, моя песня, в знаменном строю,
Не плачь, что так мало с тобою мы пожили.
Бесславен наш жребий, но раньше ли позже ли –
Отчизна заметит ошибку свою.
17 сентября 1938 года Бруно Ясенский был расстрелян и погребен под Москвой в Коммунарке. Его жене Анне Берзинь, которую арестовали и отправили в лагеря, удалось сохранить рукопись неоконченного романа Ясенского «Заговор равнодушных» – книга была напечатана в «Новом мире» в 1956 году, после посмертной реабилитации писателя.
В Польше о судьбе Ясенского долгое время ничего не было известно. В ПНР считалось, что он погиб в том же самом лагере под Владивостоком, что и Мандельштам – на этой легенде была основана знаменитая песня Яцека Качмарского «Эпитафия Бруно Ясенскому». И хотя в наши дни в биографии Ясенского практически не осталось белых пятен, легенды о нем продолжают появляться. К примеру, Ясенский неожиданно «воскрес» на страницах фантаcтического детектива Романа Прашинского «Яйцеед» – уцелев в застенках НКВД, писатель собирается бежать в Аргентину, а по дороге заезжает в Бреслау, где вместе со своим приятелем, испанским анархистом, пытается украсть огромный бриллиант, чтобы на вырученные от продажи деньги добраться до вожделенной Южной Америки. И это очень похоже на Бруно Ясенского, бродягу и космополита, подлинного героя авантюрных и безалаберных 20-х годов, который признавался: «Я много стран сменял, как паспорта. / Как зубы, выбитые в свалке демонстраций, / я выплюнул из окровавленного рта / слова «земляк», «отечество» и «нация». Его заблуждения и иллюзии стоили ему жизни, но в одном он оказался прав – пока человечество опутано «заговором равнодушных», у него нет будущего.
