На ярмарке тщеславия,
Где лиц – девятый вал,
Он, весь овально-правильный,
Советы раздавал.
Начальственно и царственно,
Насколь хватало сил,
Вальяжно всем про нравственность
Он что-то говорил.
Давясь банальным словом
(Почет и честь ему!),
Начетисто втолковывал,
Как жить по Шукшину.
С апломбом сытым, с помпою.
Отпетый сукин сын…
И с лютым взглядом, бронзовый
Вставал за ним Шукшин.
Ла-ла!
Наша интеллигенция о Шукшине так и этак, и вчера и сегодня с большою охоткой сладкоголосо рассуждает много. Журнал раскроешь – тут тебе о поэтике его прозы портянка трехметровая. В газету взглядом ткни – о народности его – двухметровая. А уж восторги авторов в собственный адрес о том, как они его чтут – это уже и в счет не берем.
О том, что жить надо по правде и про душу не забыть, тоже само собой говорится на подиуме при всяком удобном случае и с размахом. От лица любого администратора ли, от заезжего по случаю артиста, что стоит в приобнимку с тем или иным политиком. На которых порой глядя, диву даешься: с какого боку-припеку?
Что все давно уже понятно – труженику слова, в любом варианте его благоухания, нужна сцена, где в наше время можно много и долго говорить о своей безграничной любви к народу, а Шукшин тут более чем удобная точка приложения всех этих немеряных талантов.
Свежий пример.
Вот Федя Твердников – назовем так одного нашего шустрого журналиста – сваявшего недавно книжицу о Шукшине. Ты-то, Федя, тут при чем? Что ты, такой утонченный и рафинированный, знаешь и можешь сказать о простом русском мужике, выразителем мыслей и чувств которого был отлитый сегодня в бронзу, прославленный наш земляк?
Впрочем, ничего удивительного тут нет, учитывая, что Федя таким образом зарабатывает деньги. И о ком книги ему писать и что писать для него, похоже, как минимум, дело второе, если даже не третье.
Как-то Федя написал книгу о Наполеоне. С шиком оформленную. Да если по образному выражению Шукшина «деньги ляжку жмут», ныне можно что хочешь издать и с запредельным шиком все это потом растиражировать. «Купи за пятьсот рублей!» – говорит он мне по случаю.
«Федя, – отвечаю ему, – я Манфреда и академика Тарле пару раз проштудировал. И пять раз «Войну и мир» Льва Николаевича прочитал – и мне этого знания о нем, о Наполеоне, – и чиркаю энергично ладонью по горлу, – во уже сколько!
Добавлю еще, что Федя – антикоммунист. В редком его тексте, в общении ли с ним, когда он тебя окинет свысока с головы до ног оценивающе-знающим взглядом, не услышишь от него это такое ласковое в его устах и такое располагающее после всего сказанного слово «коммуняки».
Впрочем, за пристрастие его к этому слову я на него не обижаюсь. Это его личное дело. Может быть, у него дядя в РОА воевал – как знать? И чего мне тут тогда на него обижаться?
Но я глядя на его труд, вспоминаю, что Шукшин при всех непростых коллизиях его биографии всегда с гордостью говорил о коммунистах. Сам им был. И званием этим гордился. А уж особо резанула мне слух Федина фраза в одном из его текстов: мол, такие-сякие «коммуняки» не давали бедным литовцам возможности выйти из Союза… Все – на этом Федя ты даже как патриот для меня закончился!
Это после того, как я неоднократно слушал, будучи лично знаком, Юозаса Ермалавичюса, человека, сполна заплатившего за свои убеждения и оттрубившего в застенках нынешних «лесных братьев» восемь лет сроку, о том, как литовские коммунисты и не только литовские, беззаветно защищали в годы перестройки советскую власть и советскую нашу Родину. И это в ту пору, когда тогдашнее руководство КПСС решило их сдать с потрохами. И Федя тут, как видите, рядом с предателями.
Шукшин и русский мужик
Но Федя, и все иже с ним – будем точными в диагнозе, это либеральная интеллигенция. Саморекламе не чуждая. А мужику русскому – и даже близко не родня. Хоть порой около его имени и тусуется, норовит постоять рядом с памятью писателя с завидно всенародной славой и покрасоваться.
А вот у кого кровная с ним связь – так это у русского мужика. И образом мысли. И затаенным, цепким мужицким взглядом на жизнь. И судьбой.
Я лично отношу его к великим писателям, и в моем списке великих русских писателей он стоит в одном ряду, пожалуй, четвертым-пятым, вместе с Толстым, Достоевским и Шолоховым.
Он был ожидаемым автором, которого страна и народ накануне вселенской беды ждали. Заждались на фоне разного рода витий, духовидцев и претендентов на духовное руководство народом, старавшихся и до сих пор старающихся подучить мужика уму-разуму, как ему на грешной земле жить.
Впрочем, при всем моем безоговорочном уважении к знаменитому земляку, идеализировать Шукшина я не буду. Ибо он разный. И всякий. Как всякий реальный и живой человек. Да и при ближайшем рассмотрении всякий другой крупный писатель. Даже тем, что он написал, – разный. Порой его проза, на мой взгляд, и раздергана, и в чем-то даже неряшлива. Да и со своими «чудиками» Шукшин далеко не оригинален. Почитайте, казалось бы, такого изысканного Альберто Моравиа с его римскими «чудиками». Но пророческие его «До третьих петухов», где до миллиметра прописана дорога демонтажа всего и вся советского, вступившего на столбовую дорогу во всю ширь с помпой и продолжительными аплодисментами, и стыдливо названная эпохою застоя, и сегодня просто ошарашивают своею прозорливостью.
Вот где была правда. И он ее провидчески нет, не сказал, но прокричал, пробил, задыхаясь, перед тем, как скоропалительно уйти, в волнении, тревожным набатом. На фоне там разных петухасто-клятвенных поэм о верности идеалам социализма и о его торжестве в XXI веке, авторов, суетливо потом подписывавших разного рода письма 42-х и прочих числом.
Два Макара
Всякий раз, размышляя о неисповедимых житейских путях человека на этой бренной земле, я думаю о непростой судьбе и порой, в общем-то, более чем скоротечной жизни всякого живущего на нашей грешной земле русского мужика, о котором много размышлял Шукшин.
И всякий раз как-то ненароком равняю с судьбой моего деда, простого крестьянина Макара Матвеевича. Чему есть основания.
Жизнь деда, короткая и горькая, как бы соприкасается не то что вплотную, но довольно близко с шукшинскими раздумьями и самой шукшинской темой. Судите сами.
Его отец и мой дед носили имя Макар. Не такое уж и частое в обиходе. И своеобразное.
Родились они рядом. Один – в Сростках. Дед – в соседнем со Сростками селе Нижнекаменка.
Только Бровкины, в отличие от Шукшиных, след которых начинается в Самарской губернии, – тамбовские переселенцы, переехали, сужу по году рождения деда, еще в середине 80-х годов позапрошлого века, из села Шпикулово Борисоглебского уезда.
Ехали оттуда на благословенные сибирские земли до Новониколаевска, а точнее до станции Краснощеко, ибо Новониколаевска как такового тогда еще не было, а затем на пароходе плыли до Бийска. Прапрадед Петр Бровкин со своими шестью сыновьями. Впоследствии, в начале 90-х, с тремя сыновьями из окрестностей Бийска он переселился в село Зеркалы Барнаульского уезда, основанного тоже переселенцами из Тамбовской губернии.
Помню рассказ Василия Федоровича Бровкина, двоюродного брата моего деда, в середине 30-х годов он приехал жить в Сростки к родственникам и работал там, на Сросткинской МТС, до самой войны. Бухгалтер этого МТС Федор Бровкин, общеизвестный факт, давал рекомендацию в партию молодому еще тогда Шукшину.
Мать деда Макара, в девичестве Попова, Вера Захаровна (у Шукшина мать тоже была Попова), приехала с прадедом Матвеем из окрестностей Бийска в Зеркалы.
И в родословной Шукшина люди с фамилией Бровкины тоже встречаются. Причем с яркой и запоминающейся, данной самим писателем, характеристикой.
Скажем, Бровкина (Попова) Анастасия Никитична. Где обе фамилии – Бровкиных и Поповых, тоже как бы пересекаются.
И нет тут натужного желания как-то притянуть что-то к чему-то за уши. Просто так было тогда. У одного мужика семья – 9 детей, у другого – 8, и начинаешь разбираться в родословной, и получается тогда, что чуть ли не вся деревня, округа ли вся, тебе в той или иной степени родня. Тогда так было.
И судьба у деда и отца Шукшина, у Макаров – оба лежат в Барнауле, на горе около старого разлапистого некогда женского монастыря, в сосняке над речкой расстрелянные. Только один был расстрелян в 33 году, а другой в 37-м.
Судьба мужицкая
И когда глянешь на судьбу мужицкую с высоты теперь отшумевшего и отболевшего времени, только горестно качаешь головой. Сколь скоротечен и труден был мужицкий век. Сколь непроста была судьба у русского мужика от веку в век.
Родился мой дед, повторяюсь, в селе Большая Каменка, что неподалеку от Бийска, в семье простого крестьянина.
И век его был крестьянским. Судя по грамотности, церковно-приходская школа за дедом числилась.
А дальше все шло по накатанной дороге. Крестьянский сын – и уже с малых лет помогай родителям. А чуть подрос, тебя женили, и потом уже тяни сам крестьянский воз, тяжелый и непростой…
То же самое было и у моего деда. Дорос до 17 лет – женили. По более чем простой причине. Отец был хворый. В семье позарез была нужна хозяйка. Затем его взяли в армию. После армии пару месяцев отбыл дома – началась Первая мировая война – собирайся, мужик, снова воевать за веру, царя и Отечество. Посмотришь документы 46-го Сибирского стрелкового полка, в котором воевал дед, – вот их сколько зеркальских ребят и мужиков поставили в строй под ружье на очередную вселенских масштабов разборку мировых ростовщиков.
Жестокие были бои в Карпатах. По колено снег. Выбиты офицеры. Ротами командовали унтеры. 29 января под Львовом во время боев в Карпатах он попал в плен, в котором пробыл долгих 4 года. О том, что и тогда плен медом не был, можно прочесть у того же Эриха Марии Ремарка в его знаменитом романе «На Западном фронте без перемен». Затем Гражданская война со всеми ее перипетиями и коллизиями, коллективизация.
А в 37 году его, колхозника артели «Шаг вперед», арестовали. Взяли прямо в степи, где он метал стога. И как был в непросохшей рубахе, осыпанной сенною трухой, привезли в поселок к конторе, где, пересадив в машину, даже не дав переодеться, повезли на Голгофу. Родного моего дедушку.
В июле 37-го он был арестован, а в сентябре решением тройки был расстрелян. В ночь. Выводили их в ночь на расстрел по трое.
Я смотрел потом расстрельные дела, когда на непродолжительное время разрешили посмотреть их, а потом снова надолго и не без оснований закрыли к ним доступ. А вся-то контрреволюция дедов (а в моей родне кроме родного деда были расстреляны также еще и его три родных брата) состояла в агитации и только в агитации, к которой, как я теперь понимаю, при желании можно что угодно подверстать. И удивляясь, в общем-то, нелепости обвинения и жестокости расправы.
Но еще больше я удивился суете возведения в городе памятника жертвам политических репрессий. Тут сюжет открывается куда как интересней и удивительней, когда смотришь на суетившихся вокруг этого дела деятелей более чем не мужицкого сословия с впечатляющим послужным списком, и тогда глаза открываются еще шире.
Честно говоря, пристально всматриваясь теперь в сумерки событий тех лет, я с авторами, которые с придыханием описывают все детали и подробности того, что тогда было, часто теперь и соглашаюсь, и верю им. Да, пожалуй, так это все и было. Это правда.
Неправда – в другом. В главном. После сокрушения в 1991 году великой державы в главном я уже не верю им ни на грамм. То была гигантская, полпотовского размаха провокация любыми средствами и силами расшатать положение в социалистической державе. Теми же, один к одному, силами. И все средства, как говорится, были для этого, и это теперь совершенно очевидно.
Подумаешь так, подумаешь эдак, и все тогда становится ровно и точно отесанными блоками этакого Мачу-Пикчу на свои места.
Что ж, Россия всей своей и природной, и духовной мощью от веку в век обречена в этом бренном мире на непосильное бремя нашествий.
Это ей на роду написано. Много нашествий.
И все надо перемочь, перетерпеть в этом мире нашествий, прежде всего, простому русскому мужику. Вот они, русские мужики, из того далекого еще плена.
…Заштатный немецкий городок Альцай. Двор лагерный. С бравыми усиками, как и положено, при мужиках охрана. В массе своей – молодых. Сужу по списку потерь, в основном женатых. Одетых в какие-то обноски. В центре же сидит в бравой позе, из своих же, вертухай, в начищенных до блеска сапогах. Среди пленных мужиков – главный. В которые назначали опять-таки людей не из мужицкого сословия (тогда мужицкое сословие именовалось хлебопашцами), а людей грамотных и с хорошим знанием немецкого языка.
И все она, Россия, превозмогая, отбивалась, снова подымалась на голову выше своих недоброжелателей к их нескрываемому удивлению и к их лютой злобе.
А теперь накатилась волна последнего нашествия. Самого страшного. Но в котором, сомнений нет, должен выстоять и выстоит наш народ. Непременно должен выстоять. Ибо рать народная все же, как ни крути, стократ многочисленнее их. При всех прочих причинах.
И Шукшин тут нам и путеводитель, и духовный ориентир, творчество которого для нас – душевный набат, уже в конце 70-х годов тяжело раскачивавшегося колокола, со своим горьким как крик «Ванька, смотри!». А потом цепко в последнем фильме глядел в прицел противотанкового ружья. И этот гул набатный, с пронзившей твердь неба колокольни, до сих пор отдается в душе всякого думающего и страдающего человека тревожным эхом.
Он плывет густо над порушенными заводами, над запустением незасеянных полей, над нарезанными ныне тут и там с беспокойством и тщетой границами, над праздниками и мистериями телевизионных элит и священнодействием самозабвенно тычущих в кнопки законодателей простым и понятным мужицким словом.
……
«Ванька, смотри!» – густо пел там, в высоте неба медью голос Шукшина.
И Ванька слышал его.
И не Ванькина в том вина, что не так, не по мужицкому волеизъявлению, а совсем из других ахов и вздохов завилась ныне так вот веревочка жизни.
Вот пара примеров того: голоса тех, кто мужицкий голос Шукшина на земле и в глубинке алтайской услышал!
Один пример – в жанре народного лубка, созданного еще в конце 80-х годов замечательным барнаульским графиком Александром Потаповым (см. приведенные на странице рисунки).
Графические листы А. Потапова, пожалуй, с лучшими в стране иллюстрациями до сегодняшнего времени шукшинских «До третьих петухов».
…«Несть милости не сотворившему милости» – такой эпиграф мог бы поставить Александр Потапов к своим графическим листам. Откуда ты пришел, человек, куда идешь и долог ли твой путь? На скрижалях времени твой путь обозначен кровью и потом. Ты многое узнал и познал в этом мире, многому научился. Но ты еще как младенец, которому дали игрушку; захотелось ее разобрать, а вот собрать не хватает ни силенок, ни опыта.
[img=-10786]
[img=-10787]
[img=-10788]
***
А вот буквально крик души народного подвижника, педагога и замечательного человека из нашего села Василия Василенко, пылающие строки которого написаны еще по горячим следам событий 19 сентября 1991 года, в районке. И где каждая строчка пылает страстью и болью и сегодня спустя столько лет.
«Два дня назад встретил у здания конторы колхоза и сельского Совета ветерана войны и труда Величкина Ивана Савельевича. Это очень уважаемый в селе человек. Кавалер боевых орденов и медалей СССР, участник и свидетель ленинградской обороны и блокады, всю жизнь отдавший тяжелому труду сельского механизатора. Ему под 80 лет, но до последнего времени он продолжал помогать колхозу и за что урлаповцы ценят этого человека. Я обратил внимание на то, что Иван Савельевич, подойдя к входу в здание Совета, внимательно рассматривает трехцветный флаг, там, где всегда висел привычный красный флаг. Затем огорченно проговорил: «Это называется, мы завоевали свободу», махнул рукой и не стал разговаривать со мной, хотя в другое время мы бы обязательно поговорили.
***
Не могу не сказать о судьбе коммунистов страны. Так расправиться с самой большой общественной организацией страны (не считая профсоюзы), с самой крупной компартией земного шара можно только классовому противнику. Неужели мы, 15-миллионное племя коммунистов, в стране стали врагами народа, врагами президентов СССР и РСФСР, Верховных Советов страны и республики? Разве мы несем прямую ответственность за дела в «кремлевской кухне», варево которой не успевает раскушать наш народ, так как оно почти ежедневно меняется? Наш бывший партийный лидер, президент Горбачев – как «непотопляемый авианосец», ему все ветры в спину. За шесть лет он на несколько рядов перебрал Политбюро, Совет Министров, свое ближайшее окружение. С ним сегодня практически нет ни одного из тех, с кем он начинал перестройку. И каждый провал в своей политике умел объяснить всякими причинами, но никогда не брал вину на себя. Возможно, это и уводит его от ответственности за бездарность в руководстве. Сегодня в угоду всем антисоциалистическим силам в стране и за рубежом принесена в жертву КПСС. Почти год назад районная партконференция отказала ему в доверии по моему предложению. Но такого шага от генсека, скажу откровенно, из нас никто не ожидал. Так наплевать в душу просто по ошибке нельзя. Это можно сделать только специально.
С путчем ГКЧП проведена какая-то провокация, только сегодня она нам непонятна…
***
Писатель В. Астафьев изо всех сил пытается убедить советских людей в бессмысленности обороны Ленинграда. А может быть, по Астафьеву, надо было всему нашему народу задрать руки вверх от Бреста и до Тихого океана, и тогда бы и овцы были целы, и волки были сыты?
И это говорит, как он сам уверяет, старый солдат. Но почему этого не говорят ветераны нашего села, старые солдаты, товарищи моего отца, товарищи oтцов моих сверстников, oтцов, которых мы никогда не видели?
И.С. Величкин, участник обороны Ленинграда, рассказал о нескольких горестных случаях из истории ленинградской блокады. Доведенная до отчаянья голодом своих детей женщина-ленинградка предлагала нашим солдатам себя в обмен на горбушку хлеба. Подлеца, говорит Иван Савельевич, не нашлось, а продукты женщина получила из скудного солдатского пайка. В нашем селе жили до конца войны эвакуированные из Ленинграда женщины и дети, и никогда по-астафьевски они не рассуждали, хотя они перенесли нечеловеческие муки. Так в ком высок дух патриотизма: в малограмотных старых солдатах, в старых ленинградцах или в высокообразованных, хорошо оплачиваемых, живущих на широкую ногу, пользующихся всемирной известностью деятелях?
***
Я, наверное, поставил слишком много вопросов… Но их ставит жизнь, их ставят мои односельчане, которым не все равно, какой над ними флаг, какая будет власть, что ждать завтра. Они имеют на это право, они заслужили его своим трудом хлебороба и животновода, врача и учителя, трудом сельского жителя». В. ВАСИЛЕНКО, член исполкома Урлаповского сельского Совета, секретарь парткома колхоза имени Кирова, директор школы.
