На Первомай мама сшила семилетнему сыну Вите белую рубашку и черные брюки. И где-то достала хромовые сапоги, по тем временам редкость. Отправила сына в таком виде в магазин за хлебом и сахаром. На крыльце магазина Витька встретился с двумя четвероклассниками – Васькой Горластиком и Колькой Хрящом. Парни загородили спинами дверь магазина, оглядели Витьку с головы до ног. А потом Васька размахнулся и разбил ему нос. «Я упал, а они пошли дальше по своим делам с таким видом, как будто сделали какое-то важное дело, – вспоминает Виктор. – С тех пор я решил, что буду нарядным всегда. Ведь если я после этого не буду модно одеваться, они могут подумать, что я испугался».
***
Виктору Казаковцеву 72, он живет в Вересниках, отдаленном и мрачном районе города Киров. Местные узнают его по ярким нарядам и называют «вятским модником». Чтобы найти дом Виктора, мне приходится пройти всю длинную улицу Ключевую и несколько переулков. Везде грязь, полуразрушенные или сгоревшие дома. Несколько бабушек, у которых я спрашиваю, где живет Виктор Казаковцев, недоуменно спрашивают: «Так он же у нас это… ку-ку. Зачем он вам?» Но дорогу все же показывают.
***
Маленький деревянный дом, вход такой низкий, будто здесь живет Фродо Бэггинс. На одном из окон портрет Сталина.
Казаковцев открывает засов в белой тюбетейке и белых штанах с красными лампасами. Лицо доброе, потерянное. С порога предупреждает про бардак и завалы одежды. Не врет: ступить некуда, шмотки повсюду. Гардероб у модника обширный: одеждой забиты два чулана, кладовая, все шкафы, стулья, гвозди на двери и даже кровать. Кроме нее, в комнате висят календари с картинами известных художников, картины, которые он рисовал сам, напротив входа стоит древняя радиола, у окна – стол, рядом – телевизор. Много книг. Отопление печное. Вода – в ближайшей колонке или на улице.
С женой Виктор давно развелся, есть два взрослых сына. Один живет в Сибири, второй – здесь же, в Кирове, но с отцом не общается. Виктор уходит от вопроса почему. Говорит, у них разные мировоззрения. Друзей у Казаковцева тоже нет – все, кто были, уже умерли. Да и, по его словам, в 70 лет жить отшельником – нормально.
Впрочем, отшельником назвать его трудно. Каждое утро Виктор надевает один из своих кричащих нарядов (шьет и перешивает все сам) и идет дефилировать по центральным улицам Кирова. Улыбается разглядывающим его прохожим, кому-то даже отдает честь, если костюм позволяет. Некоторые называют его сумасшедшим, но он обращает внимание только на позитивные отзывы.
[img=-19957]
Мать растила Виктора одна. Работала много и старалась одевать сына так, чтобы был лучше других. Наряды у Вити были покруче, чем у директорских детей. Он уже тогда, в школе, понял, что выделяться в обществе нежелательно ни по какому признаку: ни по одежке (разбитый нос за хромовые сапоги), ни по таланту. Во втором классе им задали выучить песню. Каждый выходил и пел. У Вити был отличный слух и голос, он спел лучше всех и получил пятерку. Вечером вернулся домой и не нашел своего котенка. «Я его кыскал, кыскал – тишина. Нигде нет. Утром пришел в школу, смотрю в окно. За окном физкультурный турник, и на этом турнике мой котенок повешенный. С тех пор я понял, что за мирную жизнь в социуме придется бороться. Что существует классовая ненависть (мне потом сказали, что школьников задело мое пение хорошее, хотели отомстить). Я с тех пор не заводил никого, боялся, что растерзают классовые враги. Только курицы у меня жили, и все. Поэтому я в окне Сталина повесил – для устрашения хулиганов».
***
После учебы Виктор Казаковцев работал культпросветработником, играл на баяне. Не от хорошей жизни – с 14 лет у него начались эпилептические припадки, круг возможных профессий сильно сузился. А на баяне Витя играл с детства.
После музучилища работал в поселке Тужа в районном доме культуры руководителем художественной самодеятельности. Аккомпанировал хору, танцевальному ансамблю. Казаковцев не только играл, но еще и помогал выбирать и оформлять костюмы для коллектива. «Пытался так оформить, чтобы было ярко, броско, чтобы из зала хорошо было видно. Чтобы даже пьяные трезвели и смотрели на сцену. Когда на тебя смотрят, тебе аплодируют, это очень приятно. С другой стороны, сразу же появляются завистники».
Виктор рассказывает, что за культпросветработниками в советское время следили партийные организации. Выглядеть нужно было интеллигентно и опрятно. А блистать можно было только на сцене. Поэтому вне работы он позволял себе только шляпу и белые рубашки. Однажды, когда ехал на велосипеде мимо лесобазы, на него из кустов выпрыгнули несколько человек и избили практически насмерть. Били по почкам, всему телу, но больше ногами по лицу. Почему он тогда не умер, Казаковцев до сих пор не понимает. Но понимает, за что били: за шляпу. Значительных травм врачи не обнаружили (да и какие рентгены в то время), помазали, забинтовали, дали полежать и отпустили.
После Казаковцев работал на лесобазе завклубом, организовывал художественную самодеятельность. Тогда получил вот эту квартиру-сарайчик. Дослужился до директора дворца культуры в Кирове. А потом, в 1982 году, его сократили. «Я же числился в психоневрологическом диспансере. И вот врачи посовещались с начальством и отправили меня на пенсию по инвалидности. Я и не сопротивлялся. Если я не нужен, зачем упираться?»
Какое-то время 36-летний пенсионер еще работал на лесобазе – два года пилил тес на реке. «Мне это нравилось: подкатывать к пилораме бревна, все время в движении, пахнет опилками. Чувствуешь, что живой».
***
А потом, как говорит Казаковцев, «случилась демократия»: «Когда в 1993 году прозвучали слова «свобода» и «демократия», я понял, что вот она – возможность выйти из сумрака. Я вспомнил, как нам запрещали яркие одежды, и сказал себе: «Ну все, теперь я так буду одеваться, что лошади будут оглядываться». Так и случилось».
Утром Виктор поджидает меня в белом костюме с красными лентами, с самодельным мечом и в белой фуражке с красной звездой.
На грязной улице Вересников он единственное белое пятно. На остановке его приветствуют люди в серых и черных куртках, справляются о здоровье. «Опять дефилировать собрался? Ну давай, давай!» Потом замечают меня: «Своди девушку на площадь да Набережную нашу покажи!» В автобусе Виктор принципиально не садится, чтобы его было лучше видно. Тут же подлетает кондуктор, немолодая женщина в серой куртке: «Ой, а можно я вас сфотографирую, а то ребенку про вас рассказываю, а она не верит!» Казаковцев поправляет меч и улыбается в камеру.
Мы делаем круг по площади. Улыбающимся прохожим Виктор отдает честь, тем, кто просит фото, не отказывает. Замерзаем, предлагаю зайти в ресторан – выпить чаю. Казаковцев нервничает и топчется на месте: «Я в такие места не хожу, мне доход не позволяет». Обещаю, что угощу, соглашается. Выбирает в меню куриный суп и кофе. «Это самый вкусный суп, что я ел! Я очень впечатлен! Он точно лучше, чем пельмени, которые я ел утром».
Пенсия Виктора – 8000 рублей. 1000 – квартира и свет. 1000 – проездной на автобус. 3000 – еда: картошка, пельмени, овощи. Остальное уходит на хозяйственные нужды и наряды с календарями. «Я не пью, не курю, мне хватает. Не умираю, как видите».
Заготовки для своих нарядов Виктор покупает в секонд-хендах или комиссионках. Иногда удается откопать плащ за 70 рублей или штаны за 50. «А молодые девки, – косится на мои джинсы, – покупают за дорогие деньги драные штаны».
Один черный плащ, купленный за копейки, Виктор расшил белыми лентами – получилась клетка. Сделал к нему клетчатый саквояж и клетчатый котелок. Прикид произвел на улицах фурор.
«Меня в этом плаще заметили местные СМИ, приходили, писали, снимали на камеру. Я даже в Москву ездил к Гузеевой. Просто позвонили, предложили поехать в Москву, наряды свои показать. Ну я взял несколько, приехал. А там выяснилось, что надо выступать на передаче «Давай поженимся». Да какой я жених в 70 лет? Но деваться, мол, уже некуда, я уже за сценой. «Чего делать-то?» – спрашиваю. «Иди просто на сцену и изображай жениха». Ну я вышел, чего-то там покрутился. Меня потом еще раз звали. А мне что? Мне приятно, что меня, старого, в Москву зовут».
***
Виктор ходит туда-сюда по узкому проходу своей маленькой темной комнаты. Садится на стул. Притрагивается к баяну. Вскакивает, снова ходит взад-вперед. О чем-то переживает. Мы ждем, пока на маленькой плитке закипит чай в закопченной кастрюльке. И пока протопится печка – дома очень холодно. На ужин сегодня колбаса, виноград и сыр. Все для меня, себе он такое не позволяет. Когда чай готов, Виктор до блеска отмывает грязный стакан и ставит в подстаканник. Пока пью, играет на баяне. А потом водит меня по своим чуланам – показывает одежду.
Если бы меня сейчас не было, он бы смотрел телевизор. Или изучал английский – просто чтобы не сидеть без дела. Все это шитье и прогулки по улицам вовсе не оттого, что Виктор, как некоторые считают, сумасшедший. Он человек, уверенный, что трудиться надо до конца. Потому что «пока трудишься – ты живой». Казаковцева убрали со сцены, списали, как он говорит, в утиль, а он сделал сценой целый город, и зрителей у него теперь гораздо больше, чем во дворце культуры.
«Когда человек в обществе нарядный, обществу приятно на него смотреть, – объясняет Виктор. – Так что я не просто хожу по городу – я радую людей, дарю им впечатления. Когда я шью или украшаю одежду, у меня нет ощущения, что я бездельничаю, что я уволен. Я как будто продолжаю работать». В иллюзии работы для Виктора весь смысл. Так, по его словам, он «усиляет жизнь», «не поддается капканам смерти».
«Сколько моих знакомых умерло через два-три года после выхода на пенсию! Потому что им стало нечего делать. А есть такие, кто просто сидят памятниками часами и днями, – мне эта порода людей непонятна, и я к ней не принадлежу, вне всякого сомнения. Я живу!»
– Виктор, вы свободный или одинокий? – спрашиваю, когда баян замолкает.
– Одиночество и свобода – это же состояние души, да? Я никогда не чувствовал себя одиноким человеком! Какое же одиночество, когда работы полно, люди меня замечают? Да, я немного похож на затворника, но по городу ходить люблю. Утром открыл глаза – значит, живой. А значит, надо пойти среди живых отметиться. Да, я уже пенсионер на финишной прямой. И я мечтаю только об одном – чтобы не стать перед смертью обузой обществу. Хочу умереть быстро, не лежать в постели годами. А наряды мои пусть разберет, кто хочет, в гроб я их с собой точно не положу.
Виктор ждет у калитки, пока я сяду в такси. Перед моим уходом он сказал, что я превратила его будни в праздник, потому что нарушила привычный пенсионерский распорядок. Сейчас он вернется в дом, включит телевизор, чтобы казалось, что он в доме не один. Подкинет в печь дров, скинет вещи с продавленной кровати и заснет. А утром выберет какой-нибудь лазурный кафтан, наденет высокие сапоги и улыбку и пойдет превращать в праздник будни других.
